Книга стихов В.Нарбута "Аллилуйя" в контексте поэтики акмеизма

       Усложненный синтаксис, многочисленные диалектизмы и провинциализмы в сборнике «Аллилуйя» (а также в примыкающих к нему по духу стихотворениях Нарбута) делают язык одновременно более непонятным и более экспрессивным. Такие стона, как «щуры», «шатырит», «патлач», «прикурнула» и пр. по своей функции близки к зауми. Близки, но не совпадают: эти слова скорее маркируют ситуацию культурною пограничья, на котором язык расшатывается и начинает стихийно трансформироваться, сохраняя, однако, «посюсторонние» черты.

       Рассмотрим  два отрывка из цикла Нарбута:

               Приставал репьем, чуть выскочит за бани:

       – «Эй, кума, куда нелегкая несет?» 

       Тут по челюстям, потылице в тумане

       Накладет ему: лежнюга  да урод!

       Ржаво-желтой волокнистою, как сопли,

       Сукровицею обтюпает, а он

       Высмыкнется узловатою  оглоблей,

       Завихрится, колыхаясь, в небосклон.

                                    (В. Нарбут. «Лихая тварь»)

       Или:

               Объедки огурцов, хрустевших на зубах, 

               Бокатая бутыль сивухи синеватой 

               И перегар, каким  комод-кабан пропах,

               Бой-баба, баба-ночь, гульбою нас сосватай!

               Услонов-растопыр сходился полукруг

               И – около стола, под холщевой простынью,

               Компания (сам-друг, сам-друг и вновь сам-друг)

               Носы и шишки  скул затушевала синью. <...>

               Да гнутся – и  майор, и поп, и землемер,

               Обрюзгший, как гусак  под игом гемороя.

               Надежен адвокат. «Аз, Веди, Твердо, Хер», –

               Ударился в букварь. – «Глиста – вы, не герои!»

                                                     (В. Нарбут. «Пьяницы»)

       Особенность стихов Нарбута в подчеркнуто  «низкой», «бытовой» тематике, в  утрированном «физиологизме» описаний, в широком введении диалектизмов и провинциализмов в сочетании с экспрессивной звукописью, в использовании подчеркнуто «торжественных» размеров – 6-стопный хорей и 6-стопный ямб. Исследователь творчества Нарбута Л. Чертков качестве открытия Нарбута назвал «употребление собственных имен как нарицательных («эскулапы», «мазепа») – прием, подхваченный Н. Заболоцкими А. Введенским»⁵⁴. Стихотворения Нарбута «гиперреалистичны».

       Вообще, одна из важнейших черт поэтики книги  «Аллилуйя» – пограничность описанного в ней мира. Прежде всего, это русско-украинская пограничность, подчеркнутая, кроме лексических украинизмов, также указаниями на Украину как место действия («Горшечник») и эпиграфами из писателей украинского происхождения (Г. Сковорода, И. Котляревский, Н. Гоголь, Е. Гребенка, В. Нарежный; правда, во втором издании книги 1922 года Нарбут все эти эпиграфы снял) Второе – это провинциальность персонажей и сюжетов: события, описанные в книге «Аллилуйя», происходят в маленьком городе, деревне или сельской усадьбе («Клубника»). Провинциальность у Нарбута чаше всего свидетельствует о причастности героев или событий темным стихиям распада («Пьяницы», «Архиерей», «Клубника») или низшей демонологии (стихотворения «Нежить» и «Упырь», соответственно открывающее и закрывающее книгу, а также «Лихая тварь» и «Волк»). Провинция и культурное пограничье оказывается местом бунтующих внекультурных, иррациональных сил – эротики, саморазрушения, оборотничества. Вторжение этих сил искажает косное движение провинциальной жизни. Этим «Аллилуйа» Нарбута вписывается в ряд произведений 1900-х годов о демонологии деревенской и провинциальной жизни – в первую очередь это повесть Андрея Белого «Серебряный голубь» и роман Федора Сологуба «Мелкий бес».

       Непрерывное взаимопревращение живого и мертвого, посюстороннего и потустороннего в книге «Аллилуйа» объединяет в себе черты ритуала (что особенно заметно в стихотворении «Нежить») и неотменимого природного процесса метаморфоз. До сих пор недооценено, насколько последовательно в поэзии Нарбута – как ранней, так и поздней – возникают аллюзии на религиозные эпифании, совмещающие реальность мистического события и посюстороннего природного явления; эту же роль прорыва к скрытой реальности мира выполняют у Нарбута эротические описания, что особенно заметно в поэмах «Любовь» и «Александра Павловна». (Своего рода архетипом подобной поэтики, вероятно, являются «Метаморфозы» Овидия.) В дореволюционных очерках Нарбут регулярно обращается к описанию постов и церковных праздников в провинции («Сырные дни на Украине», «Малороссийские святки», «В великом посту»), в стихах упорно возникают аллюзии на образы жертвоприношения, иногда в совершенно неожиданных контекстах, как, например, такая отсылка к эпизоду казни Иоанна Крестителя в поэме «Любовь» (1916 – 1920):

               Голова запеклась, и на блюде

               волос кверху, как  корни у пня.

       Язык  в произведениях Нарбута втягивается  в круговорот метаморфоз на границе  «своего» и «чужого», «культурного»  и «потустороннего». Его диалектизмы  и затрудненность синтаксиса не эзотеричны, они являют собой непостоянство, метаморфичность языка, причем изображенные иронически. Эта ирония проявляется прежде всего в языке (что принципиально отличает Нарбута от, например, Николая Клюева, также обновившего поэтический язык за счет экспрессивно звучащих архаизмов и диалектизмов, но иронии лишенного совершенно). Утрированность изображенных ужасов органично соединена у Нарбута с подчеркнуто «неуклюжим» словоупотреблением. Это сказ, доведенный до гротеска, изображение не устной речи, но речи «расшатанной», существующей на границе осмысленного, изобразимого – и хтонического, эротического, запредельного. Сборник «Аллилуйа» – своеобразное исследование способов введения в границы культуры явлений, которые окультурить в принципе невозможно, и изображение того, как этот процесс опровергает сам себя: попытки описать иррациональные метаморфозы втягивают в метаморфический процесс сам язык.

       Важно упомянуть о многочисленных образных и мотивных перекличках между  стихотворениями книги. Так, «чахнущий  прапращур» из первого стихотворения «Аллилуйя»  –  «Нежить»  – вновь фигурирует в третьем стихотворении – «Как махнет-махнет – всегда на макогоне...»: «...шепелявит прадед / (порохня уж сыплется)». Метафорического «пройдоху-таракана» из первого стихотворения книги вновь встречаем в четвертом стихотворении: «И землемер вихры встопорщил, как прусак». А «вдова» — главная героиня шестого стихотворения книги – «Клубника»:

                  Изволив откушать со сливками в плоском,

                  губатом сосудике кофия  рано,

                  вдова к десяти опротивела моськам

                  и даже коту – серой муфте – с дивана, –

мимоходом упоминается в ее девятом стихотворении  – «Волк»:

                  и похоронно воет пес недобрый:

                  он у вдовы –  на страже молока.

       Если  в третьем стихотворении «Аллилуйя» появляются «барышни», с интересом  наблюдающие за соитием жеребцов с кобылами, в четвертом стихотворении изображена «попадья – в жару; ей впору жеребец».

       Из  стихотворения в стихотворение  книги кочуют схожие между собой  – природные и рукотворные, реальные и метафорические – мотивы, такие, как: избяные углы (1-е ст.: «Шарк – размостились по углам»; 2-е ст.: «Пятится на угол угол»), миски, горшки и кувшины (1-е ст.: «Из вычурных кувшинов труб»; «А в крайней хате в миске – черепе на припечке»; 2-е ст.: «по горшкам гудит ухват»; «Миски дочиста прибиты»; горшки из 5-го ст. книги «Горшечник»; 6-е ст.: «Изволив откушать со сливками в плоском, / губатом сосудике кофия»), квас (1-е ст.: «кряхтел над сыровцом»; 2-е ст.: «словно яблоки на квас»), окна (2-е ст.: «В стекла узкие окошка»; «В переплет оконных клеток / погрозила кулаком»; 3-е ст.: «над окном кисельно-мутным: ледяным»; «барышни, хихикнув, щурятся в окне»; 4-е ст.: «в засиженном стекле»; 5-е ст.: «недомыты стекол перепонки»; 11-е ст.: «Слезливая старуха у окна»), печи (1-е ст.: «какими полымя кусало печь в низинах»; «черепе на припечке»; 2-е ст.: «на метлу да в печку – пырь») и печные трубы (1-е ст.: «Из вычурных кувшинов труб»; 4-е ст.: «И все, как жерла труб, в размывчивом угаре»), луна или месяц (2-е ст.: «В стекла узкие окошка / месяц втиснул лезвие»; «Зирь, – кружочки ярких денег / месяц сеет – вдоль и вширь»; 4-е ст.: «рожок, что вылущила полночь»; 9-е ст.: «и под луной, щербатой и холодной»), кошки и коты (2-е ст.: «Кошка горбится, мяучит»; «И ноет кошка. / Не зашиб ли кто ее?»; 6-е ст.: «и даже коту – серой муфте – с дивана»; 8-е ст.: «теребил их на постели кот»; 11-е ст.: «Зеленые глаза – глаза кота»), псы (8-е ст.: «Брешут псы на хуторе у пана»; 9-е ст.: «и похоронно воет пес недобрый»), певчие птицы (5-е ст.: «колокольчик в небе песню повторяет... / Вьется, плачет жаворонок невидимка»; 6-е ст.: «язык соловьиный <...> притихнул повсюду»; «Перепел колотит емко в жите»), хлебные злаки (5-е ст.: «усаткой (острой, вырезною) / колосится поспевающее поле»; 10-е ст.: «колосьев ложе» <волосы>; 11-е ст.: «как в осень пашня – вызревшие зерна») и насекомые-паразиты (1-е ст.: «клопа из люльки»; «скребет чесалом жесткий волос: вошь бы вынуть»; 7-е ст.: «А на репчатой шее, как клещ, бородавка»; 8-е ст.: «За ночь спину истерзают блохи»; 10-е ст.: «там – вошь сквозная, с точкою внутри, / впотьмах цепляет гнид, как фонари»).

       Разумеется, столь плотный контекст не может  не создать у читателя книги Нарбута  закономерного ощущения, что действие всех стихотворений «Аллилуйя» разыгрывается  на сравнительно небольшом пятачке  единого пространства. Узость этого пятачка, впрочем, не следует преувеличивать. По крайней мере, в одном стихотворении книги – «Архиерей» поэт переносит читателя из села в уездный город.

       Отдельно  следует сказать о том нерасчленимом  единстве материала и приема, которое  наблюдается во всех стихотворениях «Аллилуйи».

       Обратим внимание на стремление Нарбута максимально  усложнить форму своего «произведения», используя все доступные ему  способы превратить чтение книги  в трудоемкий, а зачастую мучительный  процесс.

       Первым  о трудностях, сопряженных с чтением «Аллилуйя», поведал ее наблюдательный и вполне доброжелательный рецензент, профессор С. Адрианов: «Все это написано сочно, густыми тонами, но сильно попорчено тем, что автор, усиленно ища сугубо выразительных слов, еще не владеет действительно оригинальным материалом, который ему подсказывает его чутье русского языка; из всех этих ядреных простонародных речений и свободного сочетания предложений можно в самом деле выработать нечто яркое и своеобразное, но у Нарбута часто получается тяжеловесная, маловразумительная путаница и примитивная грубость речи. Некоторые строки «Аллилуйя – приходится перечитывать несколько раз, чтобы уловить их смысл»⁵⁵.

       Следующий шаг был сделан теми исследователями, которые увидели в отмеченной С. Адриановым особенности нарбутовской книги сознательную установку поэта: «Все сделано для того, чтобы затруднить осмысление образов, чтение, восприятие, произнесение» (Е.Г. Эткинд)⁵⁶. «Гротескная статика грузной гармонии облечена в тяжеловесное развертывание синтаксически переусложненного стиха» (Р.Д. Тименчик).

       «То, что раньше казалось недостатками Нарбута, – обилие провинциализмов, украинизмов, диалектизмов – обернулось теперь яркой самобытностью, – которая  только подчеркивалась присущей ему  шероховатостью и известной топорностью письма <...> Среди употребляемых им отныне приемов надо отметить широкое, как ни у кого, применение скобок внутри строки – дополнительный ассоциативный ход, придающий мысли новый оттенок и динамичность», — так конкретизировал трудности, возникающие у читателя при знакомстве со стихами «Аллилуйя», первопроходец серьезного изучения творчества Нарбута Леонид Чертков⁵⁷.

       Можно отметить, что формальная усложненность  стихотворений «Аллилуйя» разительно контрастирует с той первобытно-примитивной  жизнью, которая описана на страницах книги. Ее персонажи чешутся, ползают по земле, пьянствуют, набивают утробу, воруют еду, дерутся, вожделеют друг друга и без особого стеснения удовлетворяют свою похоть.