Книга стихов В.Нарбута "Аллилуйя" в контексте поэтики акмеизма

       Во  время гражданской войны Нарбут воевал на стороне красных, был захвачен в плен и расстрелян, но не убит – ночью ему удалось выползти из-под трупов и скрыться. Однако от сталинского лагеря Нарбут не ушел. Он был коммунистом, директором издательства «Земля и фабрика», но еще до ежовско-бериевских чисток лишился всех партийно-издательских постов, поскольку обнаружился документ, подписанный Нарбутом во время допросов в белогвардейской контрразведке.

       3 октября 1928 года в «Красной  газете» появилось такое сообщение:  «Ввиду того, что Нарбут В.И.  скрыл от партии, как в 1919 году, когда он был освобожден из ростовской тюрьмы и вступил в организацию, так и после, когда дело его разбиралось в ЦКК, свои показания деникинской контрразведке, опорочивающие партию и недостойные члена партии, – исключить его из рядов ВКП(б)». Ну, а когда после убийства Кирова чекисты стали периодически забрасывать широкий невод, Нарбут, естественно, попался в него довольно быстро. Его арестовали 26 октября 1936 года.

       Точных  сведений о его смерти нет, есть только рассказ некоего Казарновского, который приводит в своих воспоминаниях Н.Я. Мандельштам, вдова Осипа Мандельштама: «Про него (Нарбута) говорят, что в пересыльном [лагере] он был ассенизатором, то есть чистил выгребные ямы, и погиб с другими инвалидами на взорванной барже. Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов. Для разгрузки...»

       Официальная дата смерти Нарбута  – 15 ноября 1944 года, скорее всего, фальшивка. «Дата  в свидетельстве о смерти, выданном загсом, тоже ничего не доказывает, –  пишет Н. Я. Мандельштам, – Даты проставлялись совершенно произвольно, и часто миллионы смертей сознательно относились к одному периоду, например, к военному. Для статистики оказалось удобным, чтобы лагерные смерти слились с военными... Картина репрессий этим затушевывалась, а до истины никому дела нет. В период реабилитации почти механически выставлялись как даты смерти сорок второй и сорок третий годы»... Очевидцы относят смерть Владимира Нарбута в ледяных волнах Охотского моря к весне 1938 года.

       В 8-м номере петербургского журнала «Светлый луч» за 1912 год, в разделе «Почтовый ящик», появилось анонимное редакционное письмо стихотворцу Владимиру Нарбуту (его автором, по-видимому, была возглавлявшая журнал Екатерина Уманец): «...сотрудник и поэт Вл. Нарбут, и вам не стыдно? Как хороши были ваши стихотворения, пока вы не записались в декадентский «цех поэтов», подвизающийся в нашем милом Царском Селе. «Школа Валерия Брюсова», «школа Городецкого» – как это красиво звучит, но скажите, с каких это пор названные декаденты служат представителями поэтической «школы» <...> Вы певец природы, помните это, у вас есть чисто художественные обороты и настроения; совершенствуйте же дар, данный вам Богом, и не будьте подпевалой, вернее, подмастерьем <ни> в каком «цехе поэтов». Неужели ваше художественное чутье не страдает от такого названия?»⁴¹.

       Недоумение  и возмущение обманутой в своих  лучших ожиданиях редакции журнала  легко понять. Дебютировавший во 2-ом номере «Светлого луча» за 1908 год  подборкой из двух, вполне традиционалистских стихотворений, в 1910 году выпустивший вполне традиционалистский сборник «Стихи», Нарбут в апреле 1912 года издал небольшую книжку «Аллилуйя» (СПб.: Цех поэтов), которая состояла из двенадцати необычайно сложных по форме и чрезвычайно эпатажных по содержанию стихотворений. Из продажи книга была изъята департаментом полиции по постановлению суда за порнографию.

       Не  только наивный рецензент антимодернистского «Светлого луча», но и искушенный Владислав Ходасевич посчитал первую книгу Нарбута «совсем недурным сборником», а вторую – «более непристойной, чем умной»⁴². Литературный наставник Ходасевича этого периода, Валерий Брюсов, к чьей «декадентской» школе Ек. Уманец поспешила причислить Нарбута, также отозвался об «Аллилуйя» прохладно (хотя дебютный сборник поэта Брюсов в свое время похвалил): «...книжка г. Нарбута содержит несколько стихотворений, в которых желание выдержать «русский» стиль приводит поэта к усердному употреблению слов, в печати обычно избегаемых»⁴³.

       А вот два отзыва синдика «Цеха  поэтов», Николая Гумилева, зеркально отразили мнение большинства рецензентов о качественном соотношении первого и второго нарбутовских сборников. О Нарбуте как о «певце природы» Гумилев, рецензируя «Стихи» в 1910 году, высказался достаточно сдержанно: «Хорошее впечатление, – но почему пробуждает эта книга печальные размышления? В ней нет ничего, кроме картин природы; конечно, и в них можно выразить свое миросозерцание, свою индивидуальную печаль и индивидуальную радость, все, что дорого в поэзии, – но как раз этого-то Нарбут и не сделал»⁴⁴

       Рецензия  Гумилева на вторую книгу Нарбута  выдержана абсолютно в ином тоне. Насколько можно судить по гумилевскому отклику на «Аллилуйя», ее автору, по мнению синдика «Цеха», уже в полной мере удалось «выразить свое миросозерцание, свою индивидуальную печаль и индивидуальную радость»: «...в каждом стихотворении мы чувствуем различные проявления <...> земляного злого ведовства, стихийные и чарующие новой и подлинной пленительностью безобразия»⁴⁵.

       Сходно  писал об «Аллилуйя» второй синдик «Цеха поэтов», Сергей Городецкий: «...акмеистический реализм и <...> буйное жизнеутверждение придают всей поэзии Нарбута своеобразную силу. В корявых, но мощных образах заключается истинное противоядие против того вида эстетизма, который служит лишь прикрытием поэтического бессилия»⁴⁶.

       Уже из приведенной подборки цитат совершенно ясно, что, по крайней мере, в одном  своем суждении об «Аллилуйя» рецензент  «Светлого луча» был прав: эту  книгу правомерно рассматривать  в качестве выразительного образчика  не только индивидуального творчества Нарбута, но и продукции «Цеха поэтов».

       Какое место «Аллилуйя» занимает в ряду стихотворных сборников участников объединения? В чем своеобразие  концепции, положенной в основу второй книги «бурлескного натурфилософа  Владимира Нарбута» (по удачной характеристике Р.Д. Тименчика)⁴⁷?

       Среди участников «Цеха» Нарбут был если не самым последовательным, то, уж точно, самым задиристым, самым отважным борцом с эстетическими канонами, заданными модернистами старшего поколения (что, как мы еще увидим, отнюдь не мешало ему вступать с символистами в творческий диалог). «Не характерно ли, что все, кроме тебя, меня и Манделя (он, впрочем, лишь из чувства гурмана), боятся трогать Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Иванова Вячеслава», – обвинял Нарбут акмеистов в письме к Михаилу Зенкевичу от 7 апреля 1913 года. Сам он чувствительно «трогал» и задевал символистов в едких рецензиях на их поэтические книги. Эти рецензии Нарбут печатал в «Новом журнале для всех» в ту короткую пору, когда был главным редактором этого журнала.

       Резко негативно высказываясь в одной  из таких рецензий об этапной для  русского символизма книге стихов Вячеслава  Иванова «Cor Ardens», Нарбут не случайно обозвал ее «двумя грузными томами»⁴⁸. Начиная с брюсовской «Urbi et Orbi», поэтика символизма действительно закрепила в читательском сознании представление о монументальной книге стихов, с прихотливыми и разнообразными ветвлениями мотивов и тематической полифонией. Книга, составленная подобным образом, грозила не выдержать тяжести и изощренности своего плана и рассыпаться на отдельные составляющие.

       О такой опасности, в рецензии на все  ту же «Cor Ardens», говорил Михаил Кузмин, которого Омри Ронен остроумно назвал однажды «пятой колонной скептического  объективизма в лоне русского символизма»⁴⁹: «Нам кажется явлением специально наших дней стремление объединить лирические стихотворения в циклы, а эти последние в книги, – констатировал Кузмин. – Конечно, можно сослаться на «Canzoniere» Петрарки, но дело в том, что не является ли данная книга отражением одного-единственного чувства поэта? Цельность может сохранить лишь цикл, написанный залпом (напр<имер>, «Эрос» в «Cor Ardens») или поддерживая ее внешним намеком на фабулу, единством формы («Золотые завесы») и приемов. Во всяком же другом случае цельность всегда будет лишь более или менее достигнута. Тем более, этого трудно требовать от книги. И при всем искусстве, ловкости и логичности в составлении отделов и в группировке матерьяла, «Cor Ardens» все-таки нам представляется скорее прекрасным сборником стихов, чем планомерно сначала задуманной книгой»⁵⁰.

       Тем не менее в своей практической деятельности старшие постсимволисты еще долгие годы не могли преодолеть тот канон построения стихотворной книги, который был задан их ближайшими предшественниками. Для краткости  и наглядности укажем тут только на изрядный объем поэтических сборников: книга самого Михаила Кузмина «Глиняные голубки» (1914) насчитывала 198 страниц; книга Сергея Городецкого «Ива» (1913) – 255 страниц; книга Николая Гумилева «Колчан» (1916) – 102 страницы. Формировать и издавать небольшие книжки-циклы, отражающие «одно-единственное чувство поэта», начали постсимволисты младшего поколения. Назовем здесь книги таких разных поэтов, как Осип Мандельштам («Камень» (1913) – 33 страницы), Владислав Ходасевич («Счастливый домик» (1914) – 72 страницы), Николай Асеев («Ночная флейта» (1914) – 32 страницы).

       Владимир  Нарбут здесь оказался в числе  пионеров. Первое издание его книги  «Аллилуйя» насчитывало 45 страниц (для  сравнения – в «Стихах» – 138 страниц!) и представляло собой именно «написанный залпом» цикл, о котором в предисловии ко второму изданию книги поэт с полным на то основанием говорил как о едином тексте: «Никаких существенных изменений в произведение не внесено»⁵¹.

       Уступая большинству символистских поэтических книг в объеме, «Аллилуйя» превосходила многие из современных ей стихотворных сборников степенью цельности авторского мировидения, или, точнее, умением отразить эту цельность в книге. Отнюдь не срастаясь в поэму, стихотворения «Аллилуйя» значимо подсвечивают и взаимодополняют друг друга на самых разных уровнях. Единое художественное оформление книги, единство звучания ее стихотворений, многочисленные образные и мотивные переклички между стихотворениями книги; пространственное единство сборника, единство формообразующего приема, с помощью которого организован содержательный материал «Аллилуйя», общие сразу для нескольких стихотворений литературные источники – все это и создает книгу как целое.

       Стоит сразу же обратить внимание на то обстоятельство, что из 12 стихотворений, составивших «Аллилуйю», только одно – «Горшечник» – до этого публиковалось ранее (в 1-м номере журнала «Новая жизнь» за 1912 год). Почти не рискуя ошибиться, можно предположить, что все стихотворения книги Нарбута писались специально, каждое – на свое место. При этом за бортом «Аллилуйя» осталось довольно много нарбутовских текстов, создававшихся в 1911-1912 годы, прежде всего – гладких природных пейзажей, столь милых сердцу рецензента «Светлого луча». В качестве выразительного примера процитируем здесь первые восемь строк стихотворения «Гроза» (1912):

                   Клубясь тяжелыми клубами,

                   Отодвигая небосклон,

                   Взошла – и  просинь над дворами 

                   Затушевала с трех сторон.

                   Вдоль по дороге пыль промчалась,

                   Как юркое веретено;

                   Трава под ветром раскачалась;

                   Звеня, захлопнулось окно.

       Восприятию  «Аллилуйи» как компактного целостного произведения», складывающегося из двенадцати «главок»-стихотворений, немало поспособствовало красочное и отчасти  вызывающее художественное оформление книги. Недоброжелательный рецензент (Иероним Ясинский, выступивший под псевдонимом М. Чуносов) описывал это оформление так: «Тоненькая брошюрка напечатана на великолепной бумаге. Наблюдал за ее напечатанием управляющий типографии «Наш век» г. Шевченко; клише для книги изготовлено в цинкографии г. Голике, а контуры букв заимствованы из Псалтыри ХVIII века, принадлежащей г. Лазаренко <гимназическому учителю Нарбута>; набор для обложки сделан в синодальной типографии; над разными украшениями работали художник Билибин, Нарбут (брат поэта) и г-жа Чамберс <...> Терпит же бумага! И еще какая! Пушкин не печатался никогда на такой бумаге»⁵².

       Михаил  Зенкевич (и вслед за ним –  некоторые исследователи) даже полагал, что именно разительное несоответствие церковно-славянского шрифта, которым  были набраны стихотворения книги, их кощунственному содержанию повлекло за собой запрещение и изъятие «Аллилуйи». В неопубликованной беседе с Л. Шиловым и Г. Левиным Зенкевич вспоминал: «Его «Аллилуйя» конфисковали только за то, что она была напечатана церковно-славянским шрифтом. Ему так нравился церковно-славянский шрифт, что он вот этот церковно-славянский шрифт упросил из синодальной типографии, и туда вот, в «Наш век», в типографию взяли... И она с титлами, с красным титлом была напечатана... После этого: что такое – «Аллилуйя»? Смотрят, что такое: божественное, должно быть, что-то, а там – херовина какая-то, знаете. После этого ее конфисковали. Ну, ничего, потом 80 экземпляров он успел разослать по журналам»⁵³.

       Еще один фактор, способствующий восприятию «Аллилуйи» как цельного текста, – это единство звучания всех ее стихотворений. Для второй нарбутовской книги характерно настойчивое повторение в разных сочетаниях одних и тех же фонем, в первую очередь – неблагозвучных согласных. В качестве примера приведем здесь цепочку, вычлененных нами из «Аллилуйя» слов, в которых сочетаются звуки [р] и [ж]: рож (от «рожа»), рожок, прыжок, от ражей (лени), проросший жилками, прожилках, жертва, рыжей, реже, дружней, напряжение, ржавчиной, прижал, кружочки, ржаво-желтой, порохня уж, дрожа, зажмурится, жеребцы, прыгают по коже, невтерпеж, обрюзгший, жаворонок, жарит (на гармошке), жесткие ризы, жаркой. Вряд ли этим сочетанием анаграммировано в книге какое-нибудь конкретное слово, хотя Нарбут, как и Мандельштам, анаграмм не чурался. Так, «автобиографический» фрагмент стихотворения «Шахтер», изображающий приставания городского «паныча-студента» к сельской красавице Евдохе, лукаво скрывает в себе фамилию автора «Аллилуйи»: «тарабанится под ногу».