И думал я: витийствовать  не надо.

                  Мы не пророки, даже не предтечи, 

                  Не любим рая, не боимся ада,

                  И в полдень матовый  горим, как свечи.

       Рай «не любим» – поскольку непредставим. Его не сыскать «днем с огнем». Единственная же реальная ценность – это сегодняшняя жизнь, сгорающая, как свеча. При этом в мандельштамовском стихотворении нет отказа от мистики: ведь для мирских, утилитарных целей свечи «в полдень матовый» не зажигают.

       Кстати  сказать, полдень как природное  воплощение равновесия возникает в стихах акмеистов достаточно часто:

                  А полдень горячий  подобен улитке

                  (В. Нарбут. «Клубника» (1912))

                  Как этот полдень, пышности и лени

                  Исполнена, ты шла, смиряя зной.

                  (М.  Зенкевич. «Подсолнух  поздний 

                                        догорал в полях...» (1916))

       С. Городецкий включил в книгу «Ива» (1912) цикл из четырех стихотворений «Полуденные песни» (1912).

       Не  только образ дневного равновесия («полдень»), но и образ годового равноденствия, также исполненного зноя и лени, появляется в лирике акмеистов:

                  Есть иволги в  лесах, и гласных долгота

                  В тонических стихах единственная мера.

                  Но только раз  в году бывает разлита

                  В природе длительность, как в метрике Гомера.

                  Как бы цезурою зияет  этот день:

                  Уже с утра покой  и трудные длинноты;

                  Волы на пастбище и золотая лень

                  Из тростника извлечь  богатство целой ноты.

                  (О.  Мандельштам. «Равноденствие»  (1914))

       Апофеоза  тема равновесия достигает у акмеистов  в двух стихотворениях Зенкевича, вошедших в его знаменитую «Дикую порфиру» (1912):

                  Всему – весы, число  и мера,

                  И бег спиралями всему,

                  И растекается во тьму,

                  За пламенною сферой сфера.

                  Твой лик в душе – как в меди – выбит,

                  И пусть твой ток  сметет ее

                  И солнце в алой пене вздыбит – 

                  Но царство взвешено твое!

                                            («Всему – весы, число и мера...»)

       Или:

                  И чудится, что в  золотом эфире 

                  И нас, как мясо, вешают Весы,

                  И так же чашки  ржавы, тяжки гири,

                  И так же алчно  крохи лижут псы.

                                                         («Мясные ряды»)

       Тезис о поэзии, как средстве достижения «живого равновесия» между «небесным» и «земным» предопределил пути дальнейшего  развития акмеизма. Следование этому  тезису потребовало от акмеистов  овеществления абстрактных категорий:

                  Посох мой, моя свобода  – 

                  Сердцевина бытия

                                 (О. Мандельштам. «Посох» (1914))

и «сознательного окружения человека утварью вместо безразличных предметов»²⁵:

                  Протертый коврик под  иконой,

                  В прохладной комнате  темно,

                  И густо плющ темно-зеленый

                  Завил широкое окно.

                  От роз струился запах сладкий,

                  Трещит лампадка, чуть горя.

                  Пестро расписана  укладка 

                  Рукой любовной кустаря

                  (А.  Ахматова. «Протертый  коврик под иконой...»  (1912)),

что впоследствии было неверно истолковано критиками и исследователями 
как «возврат к материальному миру, предмету»²⁶. Между тем в акмеистическом, по Мандельштаму, – «эллинистическом понимании символ есть утварь, а потому всякий предмет, втянутый в священный круг человека, может стать утварью, а следовательно и символом»²⁷. Не предмет, а «очеловеченный» предмет (который есть воплощенное равновесие между мистическим и бытовым) интересовал акмеистов.

       Отметим, что и расхожее представление  об акмеизме как о «неоклассицизме» также обретет смысл, если мы вспомним о культе равновесия, насаждаемом в эпоху классицизма.

       Наконец, и само положение акмеизма в ряду литературных течений начала XX века объясняется прежде всего стремлением удержать равновесие между символизмом, с одной стороны, и реализмом – с другой.

       Пытаясь избежать сугубо бытового или, напротив, сугубо мистического наполнения поэтического слова, акмеисты добивались того, чтобы  в «слове оказались полноправными и конкретно-назывная его функция и функция метафорически-понятийная». Это не было замечено и уж, во всяком случае, по достоинству оценено символистами, воспринявшими акмеистическую поэзию под «знаком эпигонства».

       «В  акмеизме будто есть «новое мироощущение», – лопочет Городецкий в телефон. Я говорю: «зачем хотите «называться», ничем вы не отличаетесь от нас», – записывал Блок в своем дневнике 20 апреля 1913 года.

       В печати сходную точку зрения одним  из первых высказал В. Брюсов, писавший в статье «Новые течения в русской поэзии», опубликованной в 4 номере «Русской мысли» за 1913 год: «Г. Городецкий перечисляет ряд поэтов, которых выдает за акмеистов, – М. Зенкевича, В. Нарбута, А. Ахматову <...> Но, и по содержанию, и по форме своих стихов, все трое всецело примыкают к тому, что делалось в поэзии до них, внося лишь столько нового, сколько то необходимо, чтобы не быть простыми подражателями». Еще определеннее мэтр символизма высказывался позднее, в советскую эпоху «Акмеисты – все начинавшие как ученики символистов – торжественно заявляли, что намерены вернуть поэзию к ее первичным основам, искать первобытной силы образов и первоначальной выразительности слов и т.д. Все это свелось к тому, что символическая поэтика была лишь немного подновлена, притом вряд ли в правильном направлении»²⁸.

       Показательно, что критики противоположного лагеря зачислили акмеистов в «подновители реализма»: «С акмеизмом, если суждено ему окрепнуть, – утверждал А. Долинин, – снова выдвинется в литературе то содержание, которое обычно разумеют под реализмом. Выдвинется, но не вернется по той простой причине, что он, реализм, никогда и никуда не уходил»²⁹.

       В изводе прежде всего Гумилева, Мандельштама, Ахматовой и отчасти Зенкевича  акмеизм имел многочисленные точки  соприкосновения с символизмом. В изводе Городецкого, Нарбута и отчасти Зенкевича – с реализмом. И все же он не сливался ни с тем, ни с другим. Характерный эпизод, обнажающий «поляризацию» внутри акмеизма, описан критиком футуристского толка В. Ховиным. После доклада Городецкого об акмеизме «один из оппонентов, г-н Неведомский, критик из марксистского лагеря, приветствовал акмеизм как тенденцию к неореализму и от души радовался отношению акмеистов к декадентам и символистам <...> однако Зенкевич, как видно не привыкший к кружковой дисциплине, обиделся почему-то и с необычайной гордостью заявил врагам: «Мы декаденты». Апологет же адамизма Городецкий, которому принадлежало последнее слово, не постарался вывести слушателя из недоумения и, не возражая по существу Зенкевичу, выразил г-ну Неведомскому свою благодарность за "ласковые слова"»³⁰.

       Напрашивается предположение, что и самый состав участников акмеистического движения можно рассматривать как воплощенную идею «живого равновесия». Равновесия между «землей» и «мировой культурой» Между «новым Адамом» и Теофилем Готье (которого Гумилев, наряду с Шекспиром, Рабле и Вийоном, называл в числе учителей акмеизма). И здесь забота о сохранении равновесия снимает противоречие, иронически указанное Брюсовым: «Допуская Виллона и с некоторой натяжкой Рабле в роли учителей примитивизма, мы уже никак не можем присоединить к ним Шекспира, а тем более Теофиля Готье»³¹.

       Если  принять нашу гипотезу и попытаться увидеть в списке участников движения осуществленную идею «живого равновесия», то слева на акмеистических весах окажутся Нарбут и Зенкевич, справа – Мандельштам и Ахматова. А срединное положение займут вожди акмеизма – Городецкий (с уклоном влево) и Гумилев (с уклоном вправо).

       Крайности сходятся: в одном из писем к  Ахматовой Гумилев сблизил «адамистическую» и «акмеистическую» тенденции в  лице двух наиболее удаленных друг от друга поэтов, вошедших в список: «Я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными»³². Помнила ли об этом утверждении Ахматова, когда в 1940 году посвятила Нарбуту свое «определение поэзии» – стихотворение «Про стихи» («Это – выжимки бессонниц...»)?

       Обозначенное  «списочное» равновесие, как кажется, осознавалось и подчеркивалось акмеистами. Так, знаменитая книга Владимира Нарбута «Аллилуйя» (вышла в свет в начале 1912 года) представляла собой стилистическую вариацию на тему ряда стихов Сергея Городецкого, позднее составивших основу его книги «Ива» (поступила в продажу осенью 1912 года). В сравнении с Городецким Нарбут сдвинул поэтику своей книги «влево»: от сусального к безобразному.

       В книгу «Аллилуйя» вошло двенадцать стихотворений. Три из них своими заглавиями совпадают с заглавиями стихотворений Городецкого: «Гадалка» (1912) (у Городецкого «Гадальщица» (1912)), «Волк» (1912) (у Городецкого «Волк» (1912)) и «Горшечник» (1912) (у Городецкого «Горшеня» (1912) – ср. в первой строке стихотворения Нарбута: «Как метет мотня дорогу за горшеней...»). По-видимому, заглавия задавали общую тему стихотворений, которую каждый из поэтов развивал по-своему.

       Зачин стихотворения Нарбута «Шахтер» (1912):

       Залихватски жарит на гармошке

                  причухравший босяком  шахтер...

«смещает  влево» начальные строки стихотворения  Городецкого «Частушка» (1912):

       Как пошли с гармоникой –

                  Скуку в землю  затолкай!

       Ср. с первыми строками стихотворения  Ахматовой 1914 года, «смещенными вправо» употреблением условного наклонения:

                  Лучше б мне частушки задорно выкликать,

                  А тебе на хриплой  гармонике играть...

       Стихотворение Нарбута «Нежить» (1912) варьирует  тему стихотворения Городецкого  «Вий» (1911); заглавие «Вий» Нарбут хотел дать своей третьей книге стихов. А «лесовик», появляющийся в стихотворении Нарбута «Лихая тварь» (1911), заставляет внимательного читателя акмеистических стихов вспомнить о «лесных» стихотворениях раннего Городецкого. (Ср. также в стихотворении Гумилева «Старые усадьбы» (1913), где, кстати сказать, возникает и характерно акмеистический образ «полдня»: «Порою в полдень льется по лесу // Неясный гул, невнятный крик, // И угадать нельзя по голосу, // То человек иль лесовик»; и в стихотворении Зенкевича «Камни» (1910): «Когда мы – твари лесные – // Пресмыкались во прахе ползком»⁸.)

       Возможно, что и заглавие книги Нарбута  «Аллилуйя» восходит к следующим строкам стихотворения Городецкого «Монах» (1911), также вошедшего в «Иву»: