И пахучее тело твое,

                  И тепло твоего поцелуя 

                  Замутили мое житие,

                  Зачадили мое аллилуйя, –

недаром в «Лихой твари» Нарбута как бы мимоходом упомянуто заглавие первой, самой знаменитой, книги Городецкого: «Мотыльками засыпает, // кормит яри молоко».

       О том, как Нарбут «зачадил» «аллилуйя» Городецкого, можно судить, сопоставив хотя бы «эротические» стихотворения двух поэтов. Городецкий включил в свою книгу стихотворение, последняя строфа которого была значительно смягчена при последующих переизданиях «Ивы»:

                  А за калиткой, в чаще яблонь,

                  Вся в алом, косы распустив,

                  Дрожит, как будто  в зной озябла,

                  Гневясь, что милый  не ретив.

                  ………………………………….

                  Еще один бугор, и  махом 

                  Через крапиву, напрямик!

                  И сзади яростью  и страхом 

                  Ожгу и вырву  девий крик!

                                   («Полдень» (1909))

       Это стихотворение, по-видимому, предопределило эротическую образность стихотворения Нарбута «Клубника» (1912), включенного в «Аллилуйя»:

                  Тем временем Дуня убрала посуду;

                  язык соловьиный (за сколько сестерций

                  помещицей куплен?) притихнул  повсюду.

                  И, шлепая пятками, девка в запаске,

                  арбузную грудь  напоказ обтянувшей,

                  вильнула за будку.

                  Потом – за коляски,

                  в конюшню – к  Егору, дозор обманувши.

                  И ляжкам пряжистым  – чудесно на свитке

                  паяться и вдруг  размыкаться, теряя.

                  А полдень горячий подобен улитке.

       Уже здесь Нарбут решительно предпочитает пошловатой двусмысленности Городецкого (ожог крапивы – эротический ожог) грубую откровенность «нового Адама». Однако поэт на этом не остановился и включил в свою книгу стихотворение «Как махнет-махнет – всегда на макогоне…» (1912), в котором эпатирующая эротическая откровенность доведена до мыслимого предела:

                  Жалостно проржав, вдруг рушатся на крупы 

                  самок разухабистые жеребцы:

                  выполаскиваются утроб  скорлупы,

                  слизью склеиваются  хвостов концы.

                  Мощью изойдя в остервенелой случке,

                  грузнут на копыта, а  колени – клюв... –

ср. в  стихотворении другого «левого  акмеиста» Михаила Зенкевича  «Видел, как от напрягшейся крови...» (1913):

                  Видел, как потная, с пенистым крапом,

                  Словно хребтом  переломленным вдруг 

                  Разом осела кобыла, и с храпом

                  Лег на нее изнемогший битюг...

       Интересно, что Городецкий и Нарбут обменялись комплиментарными рецензиями на книги  друг друга, в которых, однако, подчеркнута  разность подходов двух поэтов к явлениям окружающей действительности. «С откровенностью, доходящей в неудачных местах до цинизма, поэт изображает мир вещей и мир людей, как мир чудовищ одной породы», – писал Городецкий об «Аллилуйя» (рецензия атрибутирована Городецкому Р. Д. Тименчиком). «<...> в сфере рассуждений о нужде и горе народном, – «Ива» наиболее уязвима: ибо, зная таковые лишь понаслышке, Городецкий не мог вплести в свои строфы тот гнев, тот безысходный ужас, каким проникнуты строки бытовиков-народников», – писал о книге Городецкого Нарбут.

       Итак, идея «живого равновесия» между  «мистическим» и «земным», между «миром» и «Богом» являлась стержневой для поэтики акмеизма. «Для нас иерархия в мире явлений – только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки несоизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия – все явления братья», – писал в своем манифесте Гумилев³³. К шести акмеистам ту же мысль прикладывал Мандельштам: «Нет равенства, нет соперничества, есть сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия»³⁴.

       Вопрос  о природе слова – один из центральных в системе акмеизма, его теоретическая и поэтическая разработка (особенно Осипом Мандельштамом и Николаем Гумилёвым) во многом определила принципы поэтики новой школы. Слово осмысляется акмеистами в различных измерениях: в сопоставлении с Божественным Логосом, явлениями внешнего мира, представлениями, возникающими в сознании.

       Одно  из «измерений», в котором бытует слово в акмеистическом контексте, – это пространство взаимоотношений слова и вещи. Акмеисты считали, что слово должно быть не просто знаком вещи. Их взаимоотношения в идеале – это особого рода тождество, тождество взаимовоплощения.

       Эта тема становится истоком постоянных медитаций Осипа Мандельштама в  начале 20-х годов. «Христианин, – пишет он в статье «Слово и культура», – а теперь каждый культурный человек – христианин, не знает только физического голода, только духовной пищи. Для него и слово – плоть, и простой хлеб – веселье и тайна». Далее читаем: «В жизни слова наступила героическая эра. Слово – плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание». Сущностную специфику русского языка поэт усматривает в обладании «тайной свободного воплощения», благодаря чему наш родной язык «стал именно звучащей и говорящей плотью»³⁵.

       Источником  этого суждения явилась евангельская цитата «Слово стало плотию» (Иоанн. 1,14), истолкованная акмеистами не только как вочеловечивание Логоса – Второй Ипостаси Святой Троицы, но и в прямом, буквальном смысле. «Свободное воплощение» слова восходит к православно-христианскому представлению о Логосе, как слове «личного и живого» Бога, окликающего этим словом вещи, творя их тем самым «из ничего». «Божественным словом, – пишет В.Н. Лосский, – мир вызван из своего небытия, и есть слово для всего существующего, слово в каждой вещи, для каждой вещи, слово, которое является нормой его существования и путём к её преображению»³⁶. У Мандельштама эта идея обретает как бы и обратный ход: в кризисный исторический час оплотнённость вещей истончается, и в них проступает их логосный первообраз.

       Рассматривая  слово с точки зрения его «логосной» природы, акмеисты пришли к выводу, что оно, слово, есть инобытие вещи. Однако небрежное обращение со словом, сугубо утилитарное его использование привело к тому, что многие имена вещей утратили первоначальный смысл и в качестве простых ярлыков стали бесконечно далёкими от своего сакрального прообраза – Божественного Логоса, и от тех первослов, которыми Адам именовал мир. Ведь, как принято считать в христианской богословской традиции, язык Адама «совпадал с самой сущностью вещей»³⁷. В современности эта идентичность утрачена, именно поэтому, согласно финальному стиху гумилёвского «Слова», «дурно пахнут мёртвые слова». А для того чтобы «воскресить» слово, по акмеистическим представлениям, надо восстановить адекватность слова и вещи, найти для вещей имена, точно выражающие их сущность.

       Становится  понятной и этимология альтернативного  названия течения – адамизм. Адама  акмеисты трактовали как первого  поэта и мыслили себя «современными  Адамами» не из-за своих «звериных  добродетелей» (как иронически заметил Гумилёв в своём манифесте), а в связи с присущим им пафосом семантического первооткрывательства. Согласно Книге бытия, именно Адам нашёл для вещей имена, придав им тем самым статус осмысленного существования в человеческой сфере.

       Вещи, в понимании акмеистов, только в имени обретают бытийственный статус. Поэтому они томятся без имён, стремятся их получить. Именно в этом контексте следует понимать стихотворное утверждение Мандельштама:

                  Как женщины, жаждут предметы,

                  Как ласки, заветных имён.

                  Но тайные ловит приметы

                  Поэт, в темноту  погружён.

       По  сути дела, слово для акмеистов  – смыслообразующая основа вещи. Вещь без имени не существует, выпадает из структуры человеческого бытия. Отсюда следует, что не слово зависит от вещи, а скорее – наоборот. Одну и ту же вещь можно назвать разными именами: в зависимости от этого в ней будут проступать разные смысловые грани.

       «Разве  вещь хозяин слова?» – вопрошает  Мандельштам и находит ёмкий  образ-определение, выявляющий специфику  их связи: «Слово – Психея. Живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела»³⁸.

       Прибегая  к метафоре, Мандельштам утверждает, что слово связано с вещью, как душа с телом. С одной стороны, оно может свободно воплощаться в вещь, с другой – так же свободно покидать её. При таком подходе «психейность» оборачивается семантической подвижностью слова, потенциальной многозначностью, то есть способностью актуализировать разные смыслы.

       Есть  и еще одна грань акмеистической концепции слова – особые отношения  вещи и сознания. Дело в том, что  слово играет в этих отношениях ключевую роль. Слово, по Мандельштаму, есть обнаружение идейного ядра образа, существующего в сознании, – того, что древние греки называли «эйдосом» предмета. Самое правильное, пишет Мандельштам, – «рассматривать слово как образ, то есть словесное представление»³⁹.

       Тогда получается, что в слове «смыкаются»  вещь и сознание. Причём по отношению к представлениям, возникающим в сознании, слово играет роль плоти, в слове мыслимый образ материализуется, воплощается, «оплотняется». По отношению к вещи, напротив, слово играет роль «души», поскольку, становясь словом, вещь лишается своей плоти, конкретной телесной оболочки.

       Таким образом, слово является как бы «двуликим  Янусом», повёрнутым к сознанию, но одновременно – и к вещи. Позднее  видный философ-герменевтик Х.-Г. Гадамер  напишет: «Мышление, ищущее себе выражение, соотнесено не с духом, а с самой вещью. Поэтому слово есть не выражение духа, а образ вещи. Мыслимое состояние вещи и слово теснейшим образом связаны между собой. (...) Слово, как пишет Фома Аквинский, подобно свету, в котором краски впервые становятся видимы»⁴⁰. Гадамер будто философски формулирует то, что уже существовало в сознании акмеистов – представление о том, что задача поэта – выразить мыслимое состояние вещи в слове.

       Значимым  в творчестве акмеистов становится мотив материализации до-звукового, до-речевого образа. Знаменательно, что и в поэзии символистов эта тема являлась одной из принципиальнейших. Разница в трактовке этой темы в акмеизме и символизме позволяет выявить кардинальное различие обеих систем. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ГЛАВА  II.  ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ  ОСОБЕННОСТИ  КНИГИ СТИХОВ   В. НАРБУТА  «АЛЛИЛУЙЯ» 

       Впечатляющий  портрет Нарбута дал Валентин Катаев в повести «Алмазный мой  венец», где поэт выведен под именем колченогого. «С отрубленной кистью левой руки, культяпку которой  он тщательно прятал в глубине  пустого рукава, с перебитым во время гражданской войны коленным суставом, что делало его походку странно качающейся, судорожной, несколько заикающийся от контузии, высокий, казавшийся костлявым, с наголо обритой головой хунхуза, в громадной лохматой папахе, похожей на черную хризантему, чем-то напоминающий не то смертельно раненного гладиатора, не то падшего ангела с прекрасным демоническим лицом...».

       Нарбут  несколько раз чудом уходил от смерти. Об одном из таких случаев  внучка поэта Т.Р. Нарбут пишет: «...На хутор Хохловка, где семья Нарбутов встречала Новый год (это было 1 января 1918 года), ворвалась банда анархистов и учинила расправу. Отец Владимира Ивановича успел выскочить в окно и бежал, жена с двухлетним Романом спряталась под стол, а остальных буквально растерзали. Был убит брат Сергей и многие другие обитатели Хохловки. Владимира Ивановича тоже считали убитым. Всех свалили в хлев. Навоз не дал замерзнуть тяжело раненному В.И. Нарбуту. На следующий день его нашли. Нина Ивановна (жена поэта) погрузила его на возок, завалила хламом и свезла в больницу. У него была прострелена кисть левой руки и на теле несколько штыковых ран, в том числе в области сердца. Из-за начавшейся гангрены кисть левой руки ампутировали».