Будучи  новым поколением по отношению к  символистам, акмеисты были сверстниками футуристов, поэтому их творческие принципы формировались в ходе эстетического  размежевания с теми и с другими. Первой ласточкой эстетической реформы акмеизма принято считать статью М. Кузмина «О прекрасной ясности», напечатанную в 1910 году. Взгляды этого поэта старшего поколения, не являвшегося правоверным акмеистом, оказали существенное воздействие на формирующуюся программу нового течения. Статья декларировала стилевые принципы «прекрасной ясности»: логичность   художественного   замысла,   стройность   композиции, рациональная организация всех элементов художественной формы. «Кларизм» (этим термином автор обобщил свои эстетические принципы) по существу стал призывом к большей нормативности творчества, он реабилитировал эстетику разума и гармонии и противостоял мировоззренческому глобализму символистов. Характерно, что наиболее авторитетными учителями для акмеистов были поэты, сыгравшие заметную роль в символизме, – М. Кузмин, И. Анненский, А. Блок. Об этом важно помнить, чтобы не преувеличивать степени конфронтации акмеистов со своими предшественниками. По сути дела, акмеизм был попыткой нейтрализовать крайности символизма, унаследовав все его достижения. Вот почему полемика акмеистов с предшественниками была спором с эпигонским упрощением символизма, борьбой с вырождающимся символизмом во имя заветов символизма подлинного. В программной статье «Наследие символизма и акмеизм» (1913) Н. Гумилев называл символизм «достойным отцом», но подчеркивал, что новое поколение выработало иной «мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь» (так называемый адамизм). Акмеизм, по мысли Гумилева, есть попытка заново открыть ценность человеческой жизни, отказавшись от «нецеломудренного» стремления символистов познать непознаваемое. Действительность самоценна и не нуждается в метафизических оправданиях. Поэтому следует перестать заигрывать с трансцендентным (непознаваемым): простой вещный, предметный мир должен быть реабилитирован, он значителен сам по себе, а не тем, что являет высшие сущности. В этой связи главное значение в поэзии приобретает художественное освоение многообразного и яркого земного мира. Поддерживая Н. Гумилева, еще более категорично высказался С. Городецкий: «Борьба между акмеизмом и символизмом... есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время... <...> После всяких «неприятий» мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий»⁹. Проповедь здорового мироощущения поначалу была одной из граней акмеистической программы, поэтому поэтическое течение имело и другое название – адамизм. Существо этой стороны взглядов нового течения иллюстрируется стихотворением С. Городецкого «Адам»:

                  Просторен мир и многозвучен,  

                  И многоцветней радуг  он,

                  И вот Адаму он поручен,

                  Изобретателю имён.

       Назвать, узнать, сорвать покровы

                  И праздных тайн, и  ветхой мглы –

                  Вот первый подвиг. Подвиг новый –

                  Живой земле пропеть  хвалы.

       В противоположность таинственным откровениям символизма акмеисты выступали за изображение земного, предметного мира, стремились создавать, как это провозглашалось в их декларациях, «сильное и жизненное искусство». Соответственно была сделана заявка и на реформу стиха. Если символисты делали ставку на неуловимость, таинственность и тяготели к звуковой оркестровке, музыкальности стиха, то акмеисты ратовали за его скульптурность, живую пластичность для выражения реального, ясного и определенного. Казалось бы, это программа подлинно реалистического искусства. Но знакомство с конкретной художественной практикой акмеистов убеждает в ином. Действительность в ее социальном наполнении мало интересовала акмеистов. За декларациями о чувстве реального у акмеистов скрывалась не жизненная правда, а эстетизм. Картины быта приобретали в их поэзии самодовлеющую ценность.

       Один  из основных принципов эстетики акмеизма – принцип эстетского любования  «мелочами». Их привлекала не общественная сущность явлений, а лишь внешняя, красочная  сторона вещей и предметов. От изображения социальной действительности, общественных противоречий они уходили в мир мелочей, внешних деталей быта, в поэтизацию узкокамерных переживаний.

       «Дух  мелочей», «веселая легкость бездумного житья» характеризует многие стихи  М. Кузьмина. По его признанию, он занят тем, «чтоб описать прогулку, // Шабли во льду, поджаренную булку // И вишен спелых сладостный агат».

       Борис Садовской целую книгу стихов посвятил самовару, который рисуется им в разных аспектах: самовар в  Москве и Петербурге, студенческий самовар, самовар в санатории, женщина и самовар, самовар и монастырь и т.п. Самовар для него величайшая ценность в жизни:

                   Страшно жить без  самовара,

                   Жизнь пуста и  беспредельна,

                   Мир колышется бесцельно,

                   На душе тоска  и хмара.

       Акмеисты, стремились в своем творчестве к ясности и конкретности. Но это была бытовая, внесоциальная конкретность, имеющая лишь внешнее сходство с реализмом как искусством больших обобщений и психологической глубины. Уход акмеистов в мир вещей и предметов, эстетское любование мелочами практически означали их бегство от действительности, устраненность от общественных проблем и противоречий эпохи. Их видение жизни почти  не  затрагивало ее коренных  основ и  конфликтов.

       Детально  разработанной философско-эстетической программы акмеизм не выдвинул. Поэты акмеизма разделяли взгляды символистов на природу искусства, вслед за ними абсолютизировали роль художника. «Преодоление» символизма происходило не столько в сфере общих идей, сколько в сфере поэтической стилистики. Для акмеистов оказалась неприемлемой многозначность поэтического образа, импрессионистическая изменчивость и текучесть слова, а главное – тенденция к восприятию всей действительности как знака непознаваемого, как искаженного подобия высших сущностей. Такое отношение к реальности, по мысли акмеистов, приводит к утрате вкуса к подлинности. «Возьмем к примеру розу и солнце, голубку и девушку, – предлагает О. Мандельштам в статье «О природе слова» (1922). – Неужели ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза - подобие солнца, солнце – подобие розы и т.д.? Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием. <...> Вечное подмигивание. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой»¹⁰.

       Конечно же, претензии акмеистов к символизму не вполне обоснованы: категория символа  истолковывается ими совсем не так, как это делалось предшественниками. Но что действительно отличает их от символистов – так это признание самоценности слова, его свободы от мира трансцендентных идей. О. Мандельштам считал, что акмеизм принес с собой не новизну мировоззрения, а новизну вкусовых ощущений. В кругу акмеистов превыше всего ценились такие элементы формы, как стилистическое совершенство, живописная четкость образов, точно вымеренная композиция, отточенность деталей.

       Поэт-акмеист  не пытался преодолеть «близкое»  земное существование во имя «далеких»  духовных обретений. Он любовно разглядывал  хрупкие грани вещей, эстетизировал  их мельчайшие оттенки, утверждал «домашнюю» атмосферу любования «милыми мелочами». Высшее место в иерархии акмеистических ценностей занимала культура. «Тоской по мировой культуре» назвал новое течение О. Мандельштам. Если символисты оправдывали культуру внешними по отношению к ней целями (культура для них – средство преображения жизни), если футуристы готовы были к ее прикладному использованию (культура ценилась ими в меру материальной полезности), то для акмеистов культура – сама себе цель. В эпоху футуристического бунта против традиций акмеизм выступил как хранитель культурных ценностей; культура для нового течения – тождественная общечеловеческой памяти.

       В отличие от избирательного отношения  символистов к культурным эпохам прошлого, акмеизм пытался опереться  на самые разные культурные традиции. Поэтому объектом эстетической рефлексии в акмеизме часто становились мифологические сюжеты, образы и мотивы живописи, графики, архитектуры. Активно используются в произведениях акмеистов литературные цитаты.

       В противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм ориентирован на пространственные искусства – прежде всего, архитектуру, скульптуру, живопись. Доверие к трехмерному миру сказывалось у акмеистов и в их увлечении предметностью. Если для символистов предметная деталь была важна как материальный знак нематериального, интуитивно постигаемого, то акмеистическая деталь неутилитарна, самоценна, используется в чисто живописной функции. Освобождая предметную деталь от метафизической нагрузки, акмеисты выработали тонкие способы передачи внутреннего мира лирического субъекта. Часто состояние чувств не раскрывается непосредственно, оно передается психологически значимым жестом, движением, перечислением вещей. Подобная манера «материализации» переживаний характерна, например, для многих стихотворений А. Ахматовой.

       Акмеизм оказался течением не менее разнородным, чем символизм. Он лишь на недолгое время объединил часть поэтического поколения 1910-х годов. Так, Сергей Городецкий оказался лишь временным «попутчиком» акмеистов. Близость к акмеизму ограничивалась для него участием в борьбе с эстетикой символизма и поисками новых принципов поэтической стилистики. Своеобразное «натуралистическое» крыло акмеизма было представлено творчеством В. Нарбута и М. Зенкевича, оставшимися на периферии литературной жизни 1910-х годов. Адамизм как один из эстетических вариантов течения проявился в их стихах в деэстетизации реальности, повышенном внимании к природно-биологическому началу в человеке, подчеркнутом обнажении отталкивающего и грубого в жизни. Такая стилистика едва ли соответствовала акмеистическим принципам ясности, завершенности и гармонии. Творчество М. Зенкевича и В. Нарбута скорее тяготело к эстетике нарождающегося футуризма.

       Разнонаправленными  оказались и творческие устремления  трех наиболее значительных поэтов акмеизма. Наиболее последовательным акмеистом был в своем дореволюционном творчестве Н. Гумилев – поэт красочной экзотики, романтизированной мужественности, сторонник эстетической отделанности и гармонической завершенности стиха. Творчество А. Ахматовой с самого начала выделялось на фоне акмеистической поэзии тесной связью с традициями русской классики и развивалось в направлении психологического реализма. Поэзия О. Мандельштама, проникнутая «тоской по мировой культуре», была сосредоточена на философском осмыслении истории и отличалась повышенной ассоциативностью – качеством, столь ценимым символистами.

       Программа, на основе которой сплотились акмеисты: неприязнь к метафизическим абстракциям, верность земному миру, пафос литературного мастерства – оказалась не столько новым шагом в осмыслении природы искусства, сколько мировоззренческим поводом для погружения в сферу формально-стилистических поисков. Было бы, однако, неверно видеть в акмеизме литературную школу, занятую исключительно формально-стилистическими проблемами. Серьезнейшей глубинной подоплекой формирования нового течения была жажда нового поколения модернистов обрести устойчивую веру, получить прочную нравственно-религиозную опору, избавиться от тотального релятивизма, вновь обрести ценностную опору.

       В отличие от символизма акмеизм сразу  же отказался от любых реформаторских попыток в сфере религиозно-нравственного  мировоззрения. Когда обнаружилась несостоятельность претензий символизма на обновление традиционной религии, новое поколение, назвавшее себя акмеистами, отвергло как «нецеломудренные» любые попытки пересмотра христианства, переоценки нравственно-религиозных ценностей. Три крупнейших поэта акмеизма были подчеркнуто традиционны в своих нравственно-религиозных представлениях. Мотивы прочной веры, патриархальной и «по-домашнему» близкой религии если и занимают относительно небольшое по объему место, все же очень важны в дореволюционной поэзии акмеистов (Н. Гумилев, А. Ахматова) и их непосредственных предшественников (М. Кузмин). Со временем, особенно после начала первой мировой войны, утверждение высших духовных ценностей в поэзии акмеистов усиливается, все чаще звучат мотивы совести, сомнения, душевной тревоги и даже самоосуждения. Прежде безоговорочное приятие мира сменяется почти символистской жаждой приобщения к высшей реальности. Характерно в этом отношении стихотворение Н. Гумилева «Слово» (1921):

                   ...Но забыли мы, что осиянно 

                   Только слово средь  земных тревог 

                   И в Евангелье  от Иоанна 

                   Сказано, что слово  это Бог. 

                   Мы ему поставили  пределом

                   Скудные пределы  естества,

                   И, как пчелы в  улье опустелом,

                   Дурно пахнут мертвые  слова.

       Попробуем всмотреться в акмеистические манифесты  пристальнее. Их было, как известно, три. Статьи Н. С. Гумилева «Наследие  символизма и акмеизм» и С. М. Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии» были опубликованы в первом номере «Аполлона» за 1913 год. Отвергнутый Гумилевым и Городецким манифест Мандельштама «Утро акмеизма» удалось напечатать только в 1919 году. (Вероятно, именно как автор программной акмеистической статьи Мандельштам все же был причислен Городецким к основателям движения в позднейшей энциклопедической заметке, посвященной акмеизму¹¹.)