Почти сразу же после опубликования  манифесты Гумилева и Городецкого попали под перекрестный огонь символистской и реалистической критики. Причем аргументация критиков двух противоположных лагерей во многом совпадала. Едва ли не основное обвинение, выдвинутое против акмеистов, состояло в том, что они пожертвовали «главным» и «вечным» во имя сиюминутного: «В самом задании акмеизма отсутствует трагедия, отсутствует переживание запредельного, — другими словами, отсутствуют в нем основные элементы подлинной лирики» (Б. Садовской); «Акмеизм – это страх перед задачами, которые ставит себе символизм, – более того, – это страх смерти» (Г. Чулков); «Вчерашний сын неба стал рабом вещей» (В. Львов-Рогачевский).

       Характерно, что В.М. Жирмунский в своей классической работе «Преодолевшие символизм» (1916), меняя минус на плюс, повторяет, по существу, те же слова: «<...> взамен мистического прозрения в тайну жизни – простой и точный психологический эмпиризм, – такова программа, объединяющая "гиперборейцев"».

       Тезис о «земной», «антиметафизической» установке  акмеизма получил широкое распространение и бытует до наших дней. Декларирован он, в частности, и в новейшем учебном пособии «Серебряный век русской поэзии», где говорится о том, что акмеисты «освободили предметную деталь от метафизической нагрузки»¹².

       Между тем акмеисты как правило не жертвовали потусторонним ради посюстороннего. Свою задачу они видели не в том, чтобы изгнать мистику из поэзии, а в том, чтобы уравновесить «мистическое» и «земное», выправив крен в сторону метафизики, допущенный символистами. Наиболее прямолинейно идея равновесия (в первую очередь между «мистическим» и «земным») выражена в манифесте Городецкого: «Искусство есть состояние равновесия прежде всего»¹³. Об этом же писал Гумилев: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма»¹⁴. И снова о том же, когда выдвигал Франсуа Вийона в предтечи акмеизма: «Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, – и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие»¹⁵. В созданном за несколько месяцев до опубликования своего манифеста стихотворении «Фра Беато Анджелико» (1912) Гумилев нашел афористическую формулу для словесного выражения пропорции между «мистическим» и «земным», которую исповедовал акмеизм:

                  Есть Бог, есть мир  – они живут вовек,

                  А жизнь людей  мгновенна и убога,

                  Но все в себе вмещает человек,

                  Который любит мир  и верит в Бога.

       Сходной пропорции предлагает придерживаться и Мандельштам: «Средневековье дорого нам потому, что обладало в высокой степени чувством граней и перегородок. Оно никогда не смешивало различных планов и к потустороннему относилось с величайшей сдержанностью. Благородная смесь рассудочности и мистики и ощущение мира как живого равновесия роднит нас с этой эпохой»¹⁶.

       Интересно, что еще в 1911 году Мандельштам-символист экзальтированно призывал разрушить грань между посюсторонним и потусторонним:

                  Явлений раздвинь грань,

                  Земную разрушь  клеть,

                  И яростный гимн грянь  – 

                  Бунтующих тайн медь!

       В «Утре акмеизма» он почти дословно повторил вторую из процитированных нами строк, возложив ответственность за ее появление на символизм и символистов: «Символисты были плохими домоседами, они любили путешествия, но им было плохо, не по себе в клети своего организма и в той мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант»¹⁷.

       Имя Канта помянуто Мандельштамом не случайно: его учение об априорных категориях, являющихся необходимыми постулатами «практического разума», существенным образом повлияло на формирование теоретических установок акмеизма. Об «искренних стараниях Гумилева насадить нечто вроде нового кантианства» вспоминал участник первого «Цеха поэтов» Вас. Гиппиус¹⁸.

       Однако  ни Гумилева ни тем паче Мандельштама, «толком и не читавшего философов, за вычетом Соловьева, Бергсона и Флоренского» (С.С. Аверинцев)¹⁹, нельзя, конечно, назвать последовательными кантианцами – оба поэта, как кажется, познакомились с трудами кенигсбергского мыслителя, что называется, по диагонали и вычитали из них то, что соответствовало их собственным потребностям и устремлениям.

       Поэзия  без метафизики, описательная, «плоскостная»  поэзия, воплощение которой акмеисты видели в реализме, не могла привлекать их. В то же время метафизика, «впущенная» в стихи, грозила подмять поэзию под себя, подменить прогулку по реальному лесу блужданиями по «лесу символов» (если воспользоваться метафорой из «Утра акмеизма»). Так, в стихотворении Мандельштама 1912 года ненароком произнесенное «Господи!» приводит к тому, что лирическое «я» оказывается помещенным между пустотой и туманом.

       Оставалось обуздать мистику, заключив ее в клеть жестких априорных истин и «практического разума», как это, по Мандельштаму, удалось Канту. В связи с «новым кантианством» акмеистов следует, вероятно, с большим доверием, чем А.А. Ахматова, отнестись к мемуарному свидетельству из книги Андрея Белого «Начало века». Белый к 1912 году успел от кантианства отойти и вполне мог использовать идеи философа, составляя полупародийную программу нового литературного течения: «С шутки начав, предложил Гумилеву я создать «адамизм»; и пародийно стал развивать сочиняемую мной позицию; а Вячеслав (Иванов), подхвативши, расписывал; выскочило откуда-то мимолетное слово «акмэ», острие: "Вы, Адамы, должны быть заостренными"»²⁰.

       О том, как обыгрывалось в акмеистических текстах это значение греческого слова «акмэ», подробно написали Г.А. Левинтон и Р.Д. Тименчик. О. Лекманов²¹ рассмотрел, как преобразило стихи акмеистов стремление к «акмэ»-равновесию и «высшему цветению»(второе значение этого слова. Ср. у Б.М. Эйхенбаума; «<...> идея равновесия, прочности, зрелости послужила основанием для термина "акмеизм"»²²).

       Первоначальной  реакцией участников «Цеха поэтов», а затем и акмеистов на усиление «мистического» за счет «земного», которое им виделось в произведениях символистов, стало усиление «земного» за счет «мистического».

                  Ночь, прощай! Я день свой встретил,

                  Тьму родную разлюбил.

                  Что узнал в ее ответе,

                  Ей в молчанье возвратил,

       – писал Городецкий в одном из своих стихотворений 1913 года. Он же заявлял в стихотворении «Звезды»:

                  Не хочу читать я в вечных,

                  Непонятных мне  письменах,

                  Что во тьме и в  лентах млечных 

                  Держит звездный небосклон.

       Это заявление можно расценивать  как программное, поскольку стихотворение  «Звезды» вошло в подборку произведений акмеистов, напечатанных в третьем номере «Аполлона» за 1913 год, сопровождавшуюся следующим примечанием от редакции (автором которого, по всей видимости, был Гумилев): «Печатаемые здесь стихотворения принадлежат поэтам, объединенным теми идеями, которые были изложены в статьях Н. Гумилева и С. Городецкого, в январской книжке «Аполлона», и могут до некоторой степени служить иллюстрацией к высказанным в этих статьях теоретическим соображениям». По наблюдению Р. Д. Тименчика²³, процитированные строки из стихотворения Городецкого «Звезды» «иллюстрируют» следующий фрагмент из манифеста Гумилева «Наследие символизма и акмеизм: «<...> все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе».

       Городецкого и Гумилева, нарушивших «живое равновесие» между «небесным» и «земным», скорректировал Мандельштам. В стихотворении «Нет, не луна, а светлый циферблат...» (1912), которое стало его своеобразным акмеистическим манифестом, поэт «приручил» «бесконечно далекие (по Гумилеву) звезды («...слабых звезд я осязаю млечность»), полемически используя образы «вечности» и «млечности» звезд, употребленные в стихотворении Городецкого.

       В рецензии на первое издание мандельштамовского «Камня» Гумилев принял «поправку» Мандельштама: «<...> поэт с горячим  сердцем и деятельной любовью не захочет образов, на которые нельзя посмотреть и к которым  нельзя прикоснуться ласкающей рукой».

       Стремление  сблизить традиционно мистическое  и «земное» чувствуется и в  финальных строфах стихотворения  Нарбута «Как быстро высыхают крыши», также помещенного в «аполлоновской» подборке среди «показательных» произведений акмеистов:

       Христос! Я знаю, ты из храма

       Сурово  смотришь на Илью:

       Как смел пустить он градом в раму

       И тронуть скинию твою!

       Но  мне – прости меня, я болен,

       Я богохульствую, я лгу –

       Твоя  раздробленная голень

       На  каждом чудится шагу!

       Эти строки вызвали недоумение критика-реалиста, трактовавшего акмеизм как возвращение  к земным, «внеметафизическим» ценностям: «Также и В. Нарбут, совсем не как  адамист, обращается к Христу в последней строфе своего стихотворения».

       Попытка уравновесить мистическое и «земное», приблизив «бесконечно далекие  звезды», привела акмеистов к  убежденности в существовании нового Эдема, земного рая, скрытого в сегодняшней, земной жизни. Так, Ахматова завершила  свое стихотворение «Плотно сомкнуты губы сухие...» (1913) следующим «оксюморонным» сравнением:

                  А пришедший из южного края 

                  Черноглазый, горбатый старик,

                  Словно к двери  небесного рая,

                  К потемневшей ступеньке  приник.

       А Гумилев писал в рецензии на очередную  книгу стихотворений Городецкого «Цветущий посох»: «”Как! – воскликнут многие, – поэт отказывается от веры в загробную жизнь с райскими кущами, ангелами и бессмертием?” Да, отвечу я, и он истинный поэт: райские кущи даны ему здесь, на земле, он чувствует присутствие ангелов в минуты вдохновенного труда, а бессмертие... только поэты да еще, пожалуй, их самые внимательные читатели знают, как растяжимо наше восприятие времени и какие чудеса творит оно для умеющих им управлять!»²⁴

       Гумилева  повторял Нарбут, писавший в стихотворении «Зной» (1915):

                  Смешно, что нынче  я – никчемный человечек,

                  сраженный зыбкой негой, млею, чуть живой?

                  Ну, да.

                  Зато, когда б сквозь жаркий и зеленый

                  и васильковый бор  сюда вдруг забрела

                  она – и ты, как  пасечник во дни урона,

                  во дни ройбы  промолвил бы:

                  – Вот и рай...

       Впрочем в свою очередь и сам Гумилев  вторил финальным строкам из стихотворения  Мандельштама 1912 года «Лютеранин»: