Церковнославянизмы

     Такая теория в свое время была очень  нужна, ибо до Ломоносова происходило  смешение всех этих средств. Но вместе с тем теория Ломоносова создавала угрозу для резкого обособления церковнославянского и русского литературного языков. И поэтому то, что сделал позже Пушкин, оказалось важным не только для русского литературного языка, но и для церковнославянского.

     Исторически система русской литературной речи складывалась из церковнославянизмов, элементов разговорной речи и  заимствований из европейских языков. Интенсивное освоение последних русским литературным языком начинается с Петровской эпохи. Заслуга Пушкина состоит в том, что он понял необходимость синтеза всех этих речевых стихий и блестяще осуществил этот синтез²³.

     Так же, как он осуществил синтез двух направлений в развитии поэтической речи.

     До  Пушкина поэтическая речь развивалась  в двух направлениях. Державинская школа обогатила ее яркими образами. Поэзия К.Н.Батюшкова создала гармонию стиха, но при этом, как писал академик В.М.Жирмунский, «поэзия образов... была забыта в этой школе и уступала поэзии звуков». И только в творчестве Пушкина эти два начала - образность и благозвучие - соединились.

     Но  если активное создание нового поэтического языка, богатого образами и различного рода звуковыми инструментовками, было свойственно уже раннему Пушкину, то синтез речевых стихий, строго разграниченных у М.В.Ломоносова и А.С.Шишкова, произошел у Пушкина не сразу.

     Академик  В.В.Виноградов в своей книге «Стиль Пушкина» (М., 1941) заметил, что «молодой Пушкин и Пушкин половины двадцатых годов писали на разных языках. Искусственные, условные, беспредметные формулы раннего элегического стиля, разрушаясь, превращаются в иронические метафоры национально-бытовых явлений».

     Именно  к этому периоду относится  статья А.С.Пушкина «О прозе», в которой он иронично отзывается о писателях, которые, «почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные», стараются оживить повествование: «Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано по утру - а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба - ах как это все ново и свежо, разве оно лучше, потому только, что длиннее».

     В это время Пушкин уже не принимает  литературной изысканности и как бы не понимает. Одновременно со стремлением к простоте языка, к Пушкину приходит и стремление к точности выражения. Так, о начале одной из элегий Батюшкова («Как ландыш под серпом убийственным жнеца...») Пушкин заметил: «Не под серпом, а под косою. Ландыш растет в лугах и рощах - не на пашнях засеянных». Точности поэт придерживался во всем: касалось ли это современной жизни или истории народа.

     Примером  последнего может служить «Песнь о вещем Олеге». Олег - излюбленный  герой русских исторических сказаний, образ Олега, прибивающего свой щит к вратам Константинополя, стал своего рода художественным штампом. Н.М.Карамзин в своей статье «О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художества» писал: «Олег, победитель греков, героическим характером своим может воспламенить воображение художника. Я хотел бы видеть его в ту минуту, как он прибивает щит свой к цареградским воротам, в глазах героических вельмож и храбрых его товарищей... В эту минуту Олег мог спросить: «Кто более и славнее меня в свете?»». Именно этот сюжет воспроизводился у художников и поэтов, в частности, у К.Ф.Рылеева в его думе «Олег Вещий», в которой Олег ...в трепет гордой Византии

     И в память всем векам 

     Прибил  свой щит с гербом России

     К царьградским воротам.

     В своем письме к Рылееву в мае 1825 года из Михайловского Пушкин пишет: «Что сказать тебе о думах? Во всех встречаются стихи живые... Но вообще все они слабы изобретением и  изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест... Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключая «Ивана Сусанина»...)».

     И далее идет специальное замечание  о цитированных стихах: «Древний герб, Святой Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый  орел есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летописец просто говорит: «Таже повеси щит свой на вратех на показание победы»».

     «Песнь  о вещем Олеге» (1822 год) самого Пушкина  явилась художественным вызовом. Во всяком случае, по-видимому, именно это произведение знаменует собой начало нового Пушкина. Это касалось и выбора сюжета: о воинской славе Олега упоминается вскользь, и следования простодушному рассказу летописца, и языка стихотворения, близкого языку былин и языку летописей, но не являющемуся их подражанием, ибо в конечном счете это язык современников Пушкина. По-видимому, именно в «Песне о вещем Олеге» четко проявилось стремление поэта к простоте языковых средств. Одновременно с этим меняется и отношение поэта к церковнославянизмам²⁴.

     В.В.Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков. - М., 1982), напротив, считал, что язык Пушкина до конца 10-х - начала 20-х годов движется в русле «западнических» традиций карамзинского течения, а сфера употребления церковнославянизмов и народной лексики ограничена. Можно согласиться и с этим, ибо есть «Певец», «Пробуждение», «В.Л.Пушкину» и многое другое.

     Спорить о том, какой из речевой стихий тогдашнего русского языка отдавал  предпочтение А.С.Пушкин, наверное, дело неблагодарное. Уже язык раннего Пушкина отразил как в зеркале все, что было типично для культурно-языковой ситуации России конца XVIII - начала XX веков. Ярким примером является стихотворение «Деревня», которое, по словам Н.Н.Скатова (Русская речь. - 1975. - N 4. - С.28), написано «еще очень молодым, но уже Пушкиным». Нужно лишь сравнить язык двух стихотворений - «Деревня» (1819) и «...Вновь я посетил...» (1835), - чтобы понять, что же сделал А.С.Пушкин с русским языком и для русского языка²⁵.

     Обычно  заслугой Пушкина считается обращение к разговорному языку и введение в литературную речь просторечных элементов. Однако сам Пушкин четко осознавал их место. «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному». И далее специально о значении книжных форм, генетически связанных с церковнославянской грамматикой: «Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным - значит не знать языка» (Письмо к издателю).

     Изменилось  со временем и отношение поэта  к церковнославянизмам. Церковнославянский язык из стихии, господствующий наравне с другими, в культурно-языковой ситуации получил свое место и превратился в один из источников развития и обогащения литературного языка и важнейший гарант национальной базы русского языка.

     Часто о степени влияния церковнославянского языка на язык того или иного писателя судят по количеству употребленных лексем и грамматических форм. Если подходить с этой меркой, то язык зрелого Пушкина в значительной мере свободен от этого влияния. Но такому подходу противоречат как исследование функциональной значимости церковнославянизмов, так и прямые высказывания Пушкина о месте и значении церковнославянского языка для русского языка. А если к этому добавить, что в 30-е годы у поэта происходит возврат к традиции церковнославянской культуры, отразившийся на языке его произведений, то становится очевидным, что если и говорить об изменении роли церковнославянского языка в творчестве Пушкина, то только имея в виду ее усиление. Это - первое. Второе - это то, что усиление роли той или иной речевой составляющей и количественный рост соответствующих слов или форм напрямую не связаны.

     К началу 20-х годов, наоборот, из языка  Пушкина постепенно исчезают многие фонетические, словообразовательные и  морфологические церковнославянизмы: расточить «рассеять», сретать «встречать», воитель «воин» (последний раз именно в «Песни о вещем Олеге»), влиять «вливать», род. ед. прил. ж. р. великия жены, весны златыя и др.

     Одновременно  с этим поэт сохраняет многое из церковнославянской лексики, ибо она была не просто дополнительным источником синонимии, но за этой лексикой стояли легко узнаваемые образы, часто внутренняя форма этих слов была более прозрачной. Кроме того, за церковнославянизмами стояла традиция словоупотребления, объединявшая духовную культуру многих веков и делавшая единой эту культуру (именно благодаря действию этой традиции мы можем говорить о существовании единой древнерусской литературы с первого века принятия Русью христианства по начало XVIII века). Ср.:

     Как ястреб, богатырь летит

     С подъятой, грозною  десницей

     И в щеку тяжкой рукавицей

     С размаху голову разит.

     (Руслан  и Людмила, 1820)

     Душа  рвалась к лесам  и к воле,

     Алкала воздуха полей...

     Потом на прежнюю ловитву

     Пошел один...

     (Братья  разбойники)

     За  подъятой десницей стоял образ героя, несущего возмездие, кару; читатель уже этого четверостишия понимал, кто прав, на чьей стороне правда. В этом отразился весь Пушкин: с одной стороны, предельная точность семантики, с другой - стремление отразить общее содержание уже в малом отрезке текста.

     Человек может стремиться к чему-то, очень  хотеть чего-то; но за глаголом алкать стоит образ того, без чего жизнь невозможна.

     Церковнославянское  ловитва обладает прозрачной внутренней формой, оно однозначно и семантически вполне определенно в отличие от охота.

     Критики упрекали поэта за то, что он неуместно  смешивает церковнославянизмы с  «чисто русскими словами, взятыми из общественного быта». Но Пушкин этой тенденции к синтезу и ассимиляции  церковнославянизмов с общеупотребительными формами речи остался верен до конца своих дней. И это была сознательная позиция. «В церковнославянской традиции, в выработанной ею системе оборотов и отвлеченных значений Пушкин видел опору в борьбе с засилием французских стилей. Вместе с тем церковнокнижная культура представлялась поэту более демократической, национальной, более близкой к «коренным» основам народного русского языка...». Что же касается синтеза церковнославянского языка с «простонародным», то это прямо провозглашается Пушкиным в качестве основного принципа творчества.

     А.С.Пушкину  принадлежат известные слова: «Как материал словесности, язык славяно-русский  имеет неоспоримое превосходство  пред всеми европейскими: судьба его  была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык открыл ему  свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного, но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения своих мыслей» (О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А.Крылова, 1825). Показательно, что Пушкин здесь говорит об одной «стихии». Даже если бы Пушкин сделал только одно - нашел место церковнославянской лексике и формам - его заслуга в развитии русского языка была бы значительной. Но Пушкин сделал большее - он выработал механизм единства русского и церковнославянского языка, обеспечив тем самым первому национальную устойчивость, а второму функциональную преемственность и сохранение устойчивости в культурно-языковой ситуации.

     Особая  роль церковнославянского языка  в истории русского языка была связана с тем, что сначала старославянский (т.е. церковнославянский кирилло-мефодиевского периода), а потом уже и собственно церковнославянский язык был наднациональным языком. Он возник как язык проповеди, адресованной всем славянам. Менялись его центры. Только на протяжении первых полутора веков христианства у славян дважды менялись центры книжной и языковой культуры: сначала Моравия и Паннония, затем Восточная Болгария, и наконец, Киев и Новгород. Однако везде сохранялась его общеславянская природа и всеславянская обращенность.

     Он  не был языком интернационального братства. Интернациональное предполагает, видимо, отсутствие границ. Культура и язык, не имеющие границ, имеют печальную  судьбу. Древнерусская культура во многом благодаря церковнославянскому языку (и тому, что стояло за этим языком, - христианству) была четко вписана в славянскую, шире - православную, еще шире - христианскую, и наконец - в мировую культуру и цивилизацию. Церковнославянский язык был одновременно и культурно-языковой нишей, которая не давала выветриться русской культуре и русскому языку, и проводником внешних идей и влияний.

     Защитные  функции церковнославянского языка  могли ослабевать, могли усиливаться. Ослабевали они в периоды спокойного развития языка. Эти функции оставались тогда пока не востребованными. Усиливались они в каких-то необычных ситуациях. Примером может служить конец XIV-XV веков. Падение Балкан, усиление роли Русского Государства и Русской Церкви на международной арене, отражение вражеских нашествий, преодоление внутренних междуусобиц приводит к тому, что усиливается роль церковнославянского языка. В русском литературном языке появляется много архаизмов, книжная культура ориентируется на кирилло-мефодиевские и древнекиевские традиции. Появляется особый стилистический прием, который получил наименование «плетение словес».