Церковнославянизмы

     Она есть, но доминируют все же богословская терминология, сакральные слова в  самом широком смысле, ради которых, собственно, и придумывался первый книжно-письменный, общеславянский литературный язык, исторически развившийся в четыре редакции, в том числе в русскую — церковнославянский язык.

     Можно сделать и другой поспешный вывод: подобная понятийно-предметная ограниченность сказывается на небольшом объеме словарного фонда.

     Однако  этот тезис без труда поддается  развенчанию: даже основной лексический  инвентарь богослужебного языка  насчитывает один миллион единиц — ничуть не меньше, чем в русском.

     Вполне  ожидаемо и следующее возражение: «Но ведь многие единицы вообще не употребляются в современной практике либо принципиально изменили свои значения: алектор, гобзование — жительство, иногда».

     Это так. Но кто из носителей русского языка может с уверенностью сказать, что он знает все его слова? Лексический минимум превращается (если превращается) в максимум очень постепенно и многотрудно. Так куда же спешить осваивающим церковнославянский язык.

     Из  предыдущих рассуждений вроде бы получается, что церковнославянский язык — некий стабильный монолит, скучно однообразный и абсолютно неперспективный. И это тоже ложное впечатление.

     Старославянский язык, а затем и его восточнославянский извод бытовали как литературные языки, что наделяло их некоторыми типологическими  характеристиками.

     До  начала XVIII столетия церковно-славянский был полифункциональной системой. Так, на нем по преимуществу написана древнерусская  художественная литература, официально-деловые  памятники, научно-богословские труды.

     Книжно-письменный язык обслуживал 167 жанров: сакральных, мемориальных, агиографических…

     Церковнославянский  язык обладает свойством нормированности, то есть в нем представлены образцы  письма, чтения, грамматики, лексики. Причем они гибкие — в более или  менее строгих вариантах.

     Наконец, как и любая другая литературная форма, богослужебный язык кодифицирован — его престижные модели зафиксированы в авторитетных источниках.

     И здесь опять-таки налицо специфика: первейшим и главнейшим механизмом являются так называемые образцовые тексты — своды библейских книг: писать правильно то или иное слово значило писать его так, как написано в Библии. С XVI века их дополнили грамматики, словари и т. д.

     Разумеется, все перечисленные признаки —  функциональная и жанровая стратификация, наличие нормированности и кодифицированности, можно в случае надобности или «реанимировать», или адаптировать к современным условиям.

     Богослужебный язык — динамично развивающаяся  система, что наглядно демонстрирует  новейшее время, когда интенсивно пишутся  акафисты и службы новопрославленным святым.

     Надо  особо подчеркнуть: жанровая потенциальность  церковнославянского — одна из плодотворных форм его развития, что может самым  живительным образом повлиять на русский язык, избавив последний  от деструктивной жаргонизации и  катастрофического снижения речевой культуры.

     Те, кто ратуют за переход в богослужении на русский язык, говорят о запутанности церковнославянского синтаксиса и  морфологии.

     Но  любому человеку, владеющему азами  лингвистической теории и обладающему  логическим мышлением, по силам найти в предложении грамматическую основу (подлежащее и сказуемое), присоединить к ней другие члены, выстроить их в привычный для современного уха и глаза порядок — и уловить смысловую нить.

     Многие  морфологические явления также  теряют свою пугающую загадочность, если подойти к ним обдуманно, сообразовываясь со сведениями из современного языка, в котором есть реликтовые остатки звательной формы, двойственного числа, аориста и проч.

     Ведь  недаром подсчитано: русский и  церковнославянский языки обладают до 80 процентов схожих синтаксических и морфологических структур. Если знать, что грамматика — один из самых систематизированных, абстрактных языковых ярусов, можно оценить, насколько велика приведенная цифра.

     А значит, как это ни парадоксально, именно о грамматический аргумент разбиваются все доводы сторонников богослужения на русском языке.

     Общеизвестно, что в настоящее время церковнославянский язык является официальным, «рабочим»  языком Русской Православной Церкви. Он благословлен высшей духовной иерархией.

     Разумеется, и здесь находится контраргумент: зачем использовать непонятный церковно-славянский, когда есть русский — общегосударственный, общеупотребительный, общеобязательный для всех граждан Российской Федерации.

     Вновь приходится напоминать: устно-разговорная  и книжно-письменная (церковнославянская) разновидности всегда находились в отношениях дополнительного распределения: то, что можно было выразить в одном коде, не вербализировалось в другом. И самое главное — никаких осложнений при коммуникативном переориентировании не возникало.

     И именно поэтому многочисленные альтернативные попытки Литургии на русском, украинском и белорусском и иных языках всякий раз оборачивались неудачей, а  посему отнесены церковными иерархами  к маргинальным.

     Надо  честно и смиренно признать: вопрос о затемненности церковнославянского языка лежит не столько в собственно лингвистической плоскости, сколько в элементарной непросвещенности большинства православных верующих.

     Да, понять церковнославянские тексты действительно  непросто. Для решения данной проблемы можно предложить многоплановые варианты: создание специальных церковнославянско-русских словарей, переводов (учебных, экзегетических, художественных и проч.), учебно-методических пособий, которые бы учитывали специфику разных аудиторий (в зависимости от возраста, образования, литургического опыта и т. п.).

     Иными словами, требуются меры по масштабной популяризации церковно-славянского  языка.

     И здесь нельзя не упомянуть о чрезвычайно  важном аспекте. Язык Русской Православной Церкви включен в научной типологии в разряд классических. Связано это с его актуальной и высокой социокультурной ценностью. Данное обстоятельство в свою очередь влечет за собой необходимость преподавания богослужебного языка — в средней и высшей школе, с тем чтобы шла непрерывная передача его знания.

     Своеобразие богослужебного языка, которое доказательно объясняется с разных позиций  — исторической, функциональной, богословской, научной и мн. др., слишком очевидно. Так как очевидна и незыблемость его литургического статуса.

     Поэтому не может быть никакой речи о замене его на русский.

     Следовательно, каждому человеку, приходящему в  храм и искренно верующему, что его  молитва дойдет до Господа, необходимо приложить максимум усилий для познания богослужебного языка. 

 

      1.3 Функции церковнославянизмов в художественной литературе 

      За  речевыми средствами церковнославянского  происхождения Пушкин закрепил весьма разнообразные стилистические функции.

       1. Одна из основных — это  функция приподнятого торжественного повествования. В тех случаях, когда поэт говорит о высоких и важных материях,  церковнославянизмы, овеянные ореолом давности, торжественности, величия, напоминающие о седой старине, оказывались незаменимым изобразительным материалом. Например, поэт пишет о судьбах России, о творениях Петра и т. п.:

      Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как  Россия, Да умирится же с тобой  И побежденная стихия; Вражду и Плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра!

      В той же функции торжественно-приподнятого повествования славянизмы выступают у Пушкина в его послании Пущину, а также в «Памятнике», которым он подводит итог своей творческой деятельности и предсказывает бессмертие своим творениям. Как средство гражданской патетики,  церковнославянизмы  широко используются в вольнолюбивой лирике Пушкина⁹.

       2. Другая функция  церковнославянизмов   — это историческая стилизация.

        Пушкин зарекомендовал себя как  безупречный мастер исторической  стилизации, под которой разумеется  воспроизведение наиболее характерных и излюбленных средств и приемов выражения, употреблявшихся в минувшие времена. Историческая стилизация предполагает, поэтому перенесение повествовательного плана в прошлую эпоху и своего рода имитацию под стиль, характерный для изображаемой эпохи.

      «Борис  Годунов » является хорошим образцом такой исторической стилизации, особенно ярко представленной в речи Пимена, Бориса и других действующих лиц. С помощью  церковнославянизмов  поэт воспроизвел характерные черты  языка того времени

      3. Церковнославянизмы выполняют также у Пушкина функцию пародирования, что особенно заметно в «Гавриилиаде» и в эпиграммах. Например, в эпиграмме на фоне церковно-книжное выражения использованы в явном пародийно-ироническом плане:

      Пошли нам, господи, греховным Поменьше пастырей таких,— Полублагих, полусвятых.

      Здесь пародийно-иронически звучит молитвенное  обращение: «пошли нам, господи», а также  эпитет «полублагих». Слово благой имеет два значения: одно — церковнославянское (от «благо»), другое — просторечное (благой— «блажной»). В этой эпиграмме Пушкин использовал оба эти значения, сделав, однако, ударение на русском, которое выступает у него как антоним к слову «святой» («поменьше пастырей таких: полублагих, полусвятых»).

       4. Следующая стилистическая функция,  закрепленная Пушкиным за славянизмами,— это употребление их в качестве синонимических эквивалентов к русским речевым средствам. Поскольку, например, полногласная и неполногласная формы очень многих слов в смысловом отношении значительно дифференцировались, то в языке образовались параллели и синонимы, отличающиеся своими специфическими смысловыми оттенками. Эти параллельные значения обогащают изобразительные возможности языка, чем постоянно пользуется Пушкин, употребляя в соответствии с содержанием произведения такие слова, как «глава» и «голова», «влачиться» и «волочиться», «берег» и «брег» и т. п. В ряде случаев значения слов (например, влачиться- волочиться) так разошлись, что они уже не могли выступать в качестве синонимов¹⁰.

      Судя  по тексту «Пророка», слово влачиться означало медленное передвижение, тогда как слово волочиться приобрело во время Пушкина иной смысл. Онегин, например, в «красавиц… не влюблялся, а волочился как-нибудь…» Здесь волочился выступает в светском, разговорно-бытовом значении. Ср. более расширенное значение этого слова: «И молодежь минувших дней за нею буйно волочилась».

      Употребляя  славянизмы наряду с русскими речевыми средствами, Пушкин старался освобождать  их от религиозной мистики, от закрепления  славянизмов только лишь за высоким  стилем речи. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры, когда он дворовую девушку называет девой и, наоборот, барышень — девчонками и т. д.

      Например: так вдохновенно пишет В.А. Котельников о закладывании начал языка Церкви ¹¹.

      В свою очередь, русский язык уже на ранних этапах своего развития постепенно воцерковлялся в живой речи русских святых и подвижников, в житиях, в летописании, в учительной словесности.

      Взаимопроникновение языка Церкви и современной ему  языковой стихии продолжается и впоследствии, с большей или меньшей интенсивностью. Иногда это выглядит как опасное расшатывание форм первого; пуристы видят угрозу искажения христианских истин и символов в соприкосновении с телесно-чувственным словом, упадок веросознания, паганизацию Церкви.

      Знаменательна судьба русской Библии. Еще Тихон Задонский намеревался «перевести Новый Завет с греческого языка на нынешний штиль, дабы простолюдинам было внятно». Однако ввести Откровение в общепотребительный русский было необходимо не только (и не столько) потому, что народ плохо понимал славянскую Библию (как раз для большинства она была достаточно «внятна»), сколько потому, что в живой, растущей массе национального языка неизбежно ослабевали связи с христианскими истоками слова и, напротив, усиливались «вавилонские» тенденции¹².

      В литературе и литературном быту 1810—1820-х  годов они бросаются в глаза. Одна из них — десакрализация книжно-церковного языка. Она стала главной речестилевой установкой, например, в кругу «Арзамаса» (полемика с «Беседой» лишь частное  ее применение). Тут сказалось молодое желание наших либертинистов освободиться от духовной и языковой дисциплины православия.

      Требовался  новый прилив христианского духовного  содержания в литературно-обиходный язык, чтобы он не закоснел в своей тварности, чтобы он, хотя и «отыде на страну далече», не утратил бы сыновних отношений к Слову Отчему.