Масса и власть

представал перед  царем. Если видно  было, что  его  поведение  ни  в  чем  не

изменилось, он  убеждался,  что  друг не  выдал  ему  тайну.  Тогда он  этого

человека приближал  к себе, повышал в чине, всячески отличал и демонстрировал

свое расположение.  Позднее, наедине,  он ему говорил:  "Я собирался казнить

этого  человека, потому что мне  кое-что о нем  сообщили, но, разобравшись в

деле поближе, я убедился, что все

     это  была ложь".

     Но  если он  замечал, что названный  им  человек проявлял страх,  держался

особняком  и  отворачивал взгляд, становилось  ясно,  что  его  тайна выдана.

Тогда он  демонстрировал предателю  свою  немилость,  понижал  его  в чине и

сурово с ним  обращался. Другому же он давал понять, что всего лишь испытывал

     его  друга, доверив ему тайну.

     Он  доверял  способности придворного  молчать, когда вынуждал его  предать

своего лучшего  друга, обреченного на смерть. Но самым скрытным старался быть

он сам. "Кто  не годится, чтобы служить царю, говорил  он, тот и сам ничего не

стоит, а кто  сам ничего не стоит, от того мало проку" -

     Власть  молчания всегда  высоко ценилась.  Она означает  способность не

поддаваться  никаким внешним поводам для разговора, а им нет числа. Ты ни на

что  не  даешь  ответа,  как будто тебя и  не  спрашивают. Невозможно понять,

нравится тебе что-то или не нравится. Молчишь, хотя и не онемел. Но слышишь.

Стоическая добродетель  непоколебимости в своем крайнем выражении сводилась к

молчанию.

     Молчание  предполагает,  что ты хорошо  знаешь  то,  о  чем  умалчиваешь.

Поскольку в  действительности ты онемел не навсегда, существует  выбор  между

тем,  о  чем  можно  сказать, и  тем,  о  чем  ты  умалчиваешь.  То,  о чем

умалчивается, лучше  известно. Это знание точнее, и  оно  больше ценится.  Оно

не  только  защищается  молчанием,  оно  сосредоточивается  в  нем.  Человек,

который много  молчит, всегда производит  впечатление  более сосредоточенного.

Предполагается,  что, раз он молчит, он  много знает. Предполагается, что он

много думает о  своей тайне. Она у него на  уме всякий  раз, когда приходится

ее защищать.

     Таким   образом, тайна в молчащем не  может забыться.  Его уважают  за то,

что  она жжет  его все  сильнее и сильнее,  что  она  растет в нем и  что он

все-таки се не выдаст.

     Молчание  изолирует:  молчащий  более одинок, чем говорящие- Значит ему

дана власть обособленности. Он хранитель сокровища, и это сокровище в нем.

     Молчание противостоит превращению *.  Кто чувствует себя  на внутреннем

посту,  не может  от него  отлучиться. Молчащий может  кем-то  прикинуться, но

уже  надолго. Он может  надеть  какую-то маску,  но уж тогда  ее не  меняет.

Текучие превращения  не для него. Они слишком неопределенны, с  ними никогда

не  знаешь  заранее,  куда  попадешь.  Молчат  всегда  там,  где  не   хотят

превращаться. Замолкнув, обрывают всякую возможность прекращения. Разговором

все начинается между людьми, в молчании все застывает.

    Молчащий  обладает  тем преимуществом,  что его высказывания  больше

ожидают. Ему  придают больше цены. Оно звучит кратко,  обрывисто и напоминает

приказ.

     Между   приказывающим  и  тем,  кто   должен  ему подчиняться,  возникают

отношения искусственного видового различия, предполагающие отсутствие общего

языка. Они не должны говорить друг с другом, как  будто они этого  не могут.

При всех обстоятельствах  считается, что отношения между  ними возможны лишь в

форме  приказа.  В  рамках  таких  отношений  получающие  приказ  становятся

молчальниками.  Но  обычно  ожидают также,  что, когда  молчальники  наконец

заговорят, их высказывания будут звучать как приказы.

     Недоверие  ко всем более  свободным  формам  правления, презрение  к  ним,

как будто они  вовсе не способны серьезно функционировать, связаны с тем, что

в них  мало тайны. В  парламентские дебаты вовлечены  сотни людей, смысл этих

дебатов   в   их   открытости.   Здесь    провозглашаются   и   сравниваются

противоположные  мнения.  Даже  заседания,  объявленные закрытыми,   трудно

держать в  полном секрете.  Профессиональное  любопытство  прессы, финансовые

интересы часто  влекут за собой разглашение тайны.

     Считается,  что  сохранить  тайну   может отдельный  человек   или совсем

небольшая группа близких ему людей.  Совещаться надежней всего, по-видимому,

совсем  маленькими   группами,   где   все   обязались   хранить   тайну   и

предусматриваются  самые тяжелые  санкции за  предательство. Но  доверять ее

лучше всего  отдельному человеку. Тот может сам не знать ее суть, пока ему ее

не доверили,  а получив, воспримет как  приказ, который  необходимо  быстрее

выполнить.

     Почтение, с каким относятся к диктатурам, в значительной  мере основано

на том, что  те имеют  возможность сконцентрировать всю мощь тайны, которая в

демократиях разбавлена и разделена между многими. С  издевкой подчеркивается,

что  демократии все способны  проболтать. Каждый обо всем болтает, каждый во

все вмешивается, нет ничего,  о чем бы  не  было известно заранее.  Кажется,

будто  сетуют  на  недостаток  решительности,  на  самом  деле  разочарованы

недостатком тайны.

     Люди  готовы вынести многое, если что-то  нагрянет на них насильственно  и

внезапно. Похоже, существует какой-то  особый  рабский  соблазн,  ведь сам не

замечаешь, как оказываешься  в могучем брюхе.  Непонятно, что на самом деле

произошло,  непонятно  когда;  другие  еще  рады  первыми  угодить  в  пасть

чудовища. Почтительно  ждут, трепещут и надеются стать  избранной  жертвой. В

этом поведении  можно видеть апофеоз тайны.  Ее прославлению  подчинено  все

прочее. Не так  уж  важно,  что происходит,  если  только  это  происходит с

внезапностью  извергнувшегося вулкана, неожиданно и необратимо.

     Но  когда  все тайны оказываются  у  одной стороны и  в  одних руках,  это

может в конечном счете оказаться роковым не только для тех, кто ими владеет,

что само по себе было бы не так уж и важно, но  также  и для тех, к кому они

относятся, а  вот это имеет значение огромное.  Всякая тайна взрывчата и  все

больше раскаляется  изнутри. Клятва, скрепляющая ее, есть то самое место, где

она и раскрывается.

     До  чего опасна может быть тайна,  стало особенно ясно лишь в  наши  дни.

Она обрела еще  больше власти в различных сферах, только внешне друг от друга

независимых. Едва скончался диктатор, против которого  мир вел объединенную

борьбу, как тайна  явилась теперь уже в виде  атомной бомбы -- более опасная,

чем когда-либо, и быстро набирающая силу в своих  отпрысках.

     Концентрацией  тайны можно назвать отношение  между числом тех,  кого она

касается, и числом тех, кто ею обладает. Из этого определения  легко увидеть,

что наши современные  технические секреты самые  концентрированные  и опасные

тайны из когда-либо существовавших. Они касаются всех, но осведомлено  о них

лишь малое  число  людей, и от  пяти--десяти человек зависит, будут ли они

применены. 

Суждение и  осуждение 

     Стоит  начать с  явления,  знакомого  всем, с  радости осуждения. "Плохая

книга",  говорит  кто-нибудь,  или  "плохая  картина", и  кажется, будто  он

высказывается о сути дела. Между тем выражение его лица свидетельствует, что

говорит  он  с  удовольствием.  Ибо  форма  выражения  обманывает,  и  скоро

высказывание  переносится на личность. "Плохой поэт"  или "плохой  художник",

следует  тут  же,  и это звучит, как будто говорят  "плохой человек". Каждому

нетрудно  поймать  знакомых  и  незнакомых, себя  самого  на  атом  процессе

осуждения. Радость  отрицательного суждения всегда очевидна.

     Это  жесткая и  жестокая  радость,  ее ничем не  собьешь. Приговор  лишь

тогда приговор, когда в нем звучит этакая зловещая уверенность. Он не  знает

снисхождения, как  не знает осторожности. Он выносится  быстро; по своей сути

он больше  подходит к случаям, когда не  требуется размышления. Его быстрота

связана  со страстью, которая  в  нем  чувствуется.  Безусловный  и  быстрый

приговор  это  тот, который вызывает  на  лице произносящего  его  выражение

удовольствия.

     В   чем суть этого удовольствия? Ты что-то от себя  отстраняешь  к худший

разряд,  причем предполагается, что сам ты принадлежишь к  разряду  лучшему.

Унижая других, возвышаешь себя. Естественным и необходимым  считается наличие

двоякого рода ценностей, противопоставленных друг другу. Хорошее  существует

всегда постольку, поскольку оно возвышается над  плохим. Что считать хорошим,

а что плохим, определяешь ты сам.

     Таким  образом ты  присваиваешь себе  власть власть судьи.  Ибо это   лишь

кажется, что  судья стоит между двумя лагерями, на границе, разделяющей добро

и зло. Сам-то он в любом случае относит себя к  лагерю добра; право исполнять

ату должность  основано в значительной мере на его  безусловной принадлежности

к  царству  добра, как будто  он  там  и  родился. Он,  так сказать, судья  по

природе.  Его  приговор имеет обязательную силу.  Судить  он должен о  вполне

определенных  вещах на основании приобретенного опыта. Он много знает о добре

и зле. Но  и  те, кто не являются судьями, кому никто  не поручал эту роль, да

при  здравом  рассудке  и не поручил  бы никогда,  постоянно  позволяют себе

изрекать  приговоры  о  чем угодно.  Для этого отнюдь  не требуется быть

специалистом:  по пальцам  можно  пересчитать  тех,  кто  воздержался бы  от

приговора из чувства  стыда.

     Болезнь   осуждения  одна  из  самых   распространенных  среди людей,  ей

подвержены практически все. Попытаемся вскрыть ее корни.

     Человеку  присуща  глубокая  потребность   разделять всех,  кого он  себе