Контрольная работа по "Философия"

Здесь – то и возникает возмутительная ситуация, которая реактивизирует потерю нарциссического всемогущества и вызывает ощущение [своего] несоизмеримого нарциссического убожества. Понятно, что реакция на эту ситуации повлечёт за собой серию последствий, которые могут проявиться изолированно или группами.

1.Персекуторное [переживание]  этой  фантазии  и ненависть к обоим  [родительским ] объектам, которые обретают [психическую] форму в ущерб  субъекту.

2.Классическое истолкование первосцены  как сцены садистической, где  самое главное – что мать либо не наслаждается,  а страдает, либо если и наслаждается, то помимо воли, принуждаемой отцовским насилием.

3.Вариант выше описанной ситуации, где наслаждающаяся мать из-за  этого становится жестокой, лицемеркой , притворщицей, кем-то вроде похотливого чудовища, где она превращается  скорее в Сфингу из Эдипова мифа, нежели в мать Эдипа.

4. Альтернирующая идентификация  с обоими[родительскими] имаго:  либо с La Mere morte в её неизменном состоянии, либор с [нею же], предающей эротическому возбуждению садо – мазохисткого типа;[или] с отцом, обидчиком мёртвой матери ( некрофильская фантазия), или [же с отцом] ,поправляющим [ её настроение и здоровье], через половые отношения. Чаще всего субъект переходит, по настроению, от одной из двух идентификаций к другой.

5.Эротическая и агрессивная  делибидизация [первичной ] сцены  в пользу интенсивной интеллектуальной  деятельности, нарциссически восстанавливающей  [субъекта] перед [лицом]такой запутывающей  ситуации, где поиск вновь утраченного  смысла приводит к формированию [инфантильной] сексуальной теории и стимулирует экстенсивную «интеллектуальную» деятельность, восстанавливающую раненое нарциссическое всемогущество, жертвуя при этом либидозными [удовлетворениями]. Другое решение: художественное творчество – опора фантазии самодостаточности.

6.Отнекивание от всей фантазии  целиком с типичной инвестицией  невежества  в отношении всего,  что касается сексуальных отношений,  при этом у субъекта сочетается  пустота La Mere morte и стирание [первичной] сцены.

Фантазия первосцены становится центральной  осью [психической] жизни ce,] и в своей тени скрывает комплекс La Mere morte. Она эта фантазия развивается в двух направлениях вперёд и назад.

Вперёд -она является предвосхищением  Эдипова комплекса, который в этом случае будет пережит согласно схеме защит от тревожной фантазии первосцены. Три анти-эротических фактора, то есть: ненависть, гомосексуальность, и нарциссизм – объединят свои усилия ради неудачи  эдипова структурирования.

Назад- отношение к груди явится предметом радикального перетолкования. Именно в последствии она [грудь]становится  [столь]значимой. Белое горе La Mere morte  отсылает к груди, которая, с виду [кажется] , нагружена разрушительными проекциями. На самом деле, речь идёт  не столько о злой груди, которая не даётся, сколько о груди, которая даже когда даётся, есть грудь отсутствующая  ( а не потерянная), поглощённая тоской по отношениям [с объектом] скорби. Грудь. Которую невозможно наполнить,[и которая не может] наполнять [сама] . Вследствие этого, [всякая] реинвестиция счастливого отношения с грудью, предшествовавшего развитию комплекса La Mere morte, отмечена здесь знаком эфемерности, катастофической угрозы и даже, осмелюсь так выразиться [знаком] ложной груди, носимой ложным Self, кормящей ложного младенца.

Это счастье было обманкой. « Меня никогда не любили» становится  новым девизом, за который цепляется  субъект и, который он постарается  подтвердить в своей любовной жизни. Понятно, что [ мы здесь] имеем  дело с невозможным горем, и что поэтому метафорическую потерю груди невозможно переработать [психически].

Следует добавить уточнение  об оральных каннибальских фантазиях. Вопреки  тому, что происходит при меланхолии, здесь нет регрессии к этой фазе  [оральной]. Мы [здесь], главным  образом, сталкиваемся  с идентификацией с La Mere morte на уровне орального отношения [с объектом] и с защитами, которые оно [оральное объектное отношение] вызывает; субъект в высшей степени опасается либо [ещё] более полной потери объекта, либо поглощения [себя] пустотой.

Анализ переноса по всем этим позициям позволит  найти первичное счастье, предшествовавшего  появлению комплекса  La Mere morte. Это отнимает много времени, и нужно будет не раз заново возвращаться [ к этому комплексу ], прежде чем выиграть дело, то есть, прежде чем белое горе и его перекличка со страхом кастрации позволят выйти на повторение в переносе счастливого отношения с матерью, наконец-то живой и [наконец-то] желающей отца. Этот результат достигается анализом той нарциссической раны, которую материнское горе наносило ребёнку.

Особенности  переноса.

Я не могу слишком распространяться о технических последствиях [ для  анализа] тех случаев, когда в  переносе можно выделить комплекс La Mere morte. [Сам] этот перенос обнаруживает заметное своеобразие. Анализ  сильно инвестирован пациентом. Наверно, следует сказать, что анализ – более, чем аналитик. Не то , чтобы последний совсем  не был [инвестирован].Но эта инвестиция объекта переноса, при всём кажущемся наличии всей либидозной гаммы, тональность её глубоко  укорена в нарциссической природе. Несмотря на выразительные признания, окрашенные аффектами, часто весьма  драматизированными, это выражается в тайной неприязни. Оная [неприязнь] оправдывается рационализациями типа: « Я знаю, что перенос – это обманка и что с вами, в действительности и во  имя её, ничего нельзя, так чего ради?» Эта позиция сопровождается идеализацией образа аналитика, который  хотят и сохранить как есть и соблазнить, чтобы вызывать у него интерес и восхищение.

Соблазнение имеет место в интеллектуальном поиске, в поиске утраченного смысла, успокаивающем интеллектуальный нарциссизм и создающем такое изобилие драгоценных даров аналитику. Тем более,  что вся эта деятельность сопровождается богатством[психических ] представлений и весьма замечательным даром к само –истолкованию, который, по контрасту, оказывает так мало влияния на жизнь пациента, которая если и меняется, то очень мало, особенно в аффективной сфере.

Язык анализанта часто характеризуется  той риторикой, которую я [уже]описывал ранее в связи с нарциссизмом, а [именно]- повествовательным стилем.

Его роль состоит в том, чтобы  тронуть аналитика, вовлечь его, призвать его в свидетели в  рассказе о конфликтах, встреченных  вовне. Словно ребёнок, который рассказывал  своей матери о своём школьном дне и о тысяче маленьких драм, которые он пережил, чтобы заинтересовать её и заставить её сделать её участницей того, что он узнал в её отсутствие.

Можно догадаться, что повествовательный  стиль мало ассоциативен. Когда же ассоциации возникают, [то ] они  [получаются] одновременны скрытому [душевному] движению отвода [инвестиций] , а это значит, что всё происходит, как если бы речь шла об анализе другого, на сеансе не присутствующего. Субъект прячется, ускользает, чтобы не дать аффекту повторного переживания захватить [себя] более, чем воспоминанию. Уступка же этому [повторному переживанию]  повергает [субъекта] в неприкрытое отчаяние.

Действительно, в переносе можно  обнаружить две отличительные черты; первая- это неприрученность  влечений: субъект не может ни отказаться от инцеста, ни, следовательно, согласиться с материнским горем. Вторая черта – несомненно, самая примечательная – заключается в том, что анализ индуцирует пустоту. То есть как только аналитику удаётся затронуть [какой-то] важный элемент ядерного комплекса La Mere morte, субъект ощущает себя на время опустошённым, бело –матовым, как если бы у него [вдруг ] отняли объект- затычку, [отняли бы] опекуна [у]сумасшедшего.  На самом- то деле, за комплексом La Mere morte, за белым горем матери угадывается безумная страсть, объектом которой она была и есть, [страсть] , [из-за] которой горе по ней [и]

 становится невозможно пережить. Основной фантазией, на которую  нацелена вся [психическая] структура  субъекта [становится] :питать  La Mere morte, дабы содержать её в постоянном бальзамировании. То же самое анализант делает с аналитиком: он кормит его анализом не для того, чтобы помочь себе жить вне анализа, но дабы продлить процесс оного [анализа]  до бесконечности. Ибо субъекту хочется стать для матери путеводной звездою, [тем] идеальным ребёнком, который займёт место идеализированного умершего – соперника, неизбежно непобедимого, потому что не живого; ибо [живой] – значит несовершенный, ограниченный, конечный.

Перенос есть геометрическое место сгущений и смещений, перекликающихся между фантазией первосцены, Эдиповым комплексом, и оральными [объектными] отношениями, которые представлены двойной записью: периферической – обманчивой и центральной – подлинной, вокруг белого моря La Mere morte. [Обманчива] по сути [и] потеря с матерью контакта [подлинного контакта], который тайно поддерживается в глубинах души, и все попытки замены оного [тайного контакта] объектами- заменителями обречены на неудачу.

Комплекс La Mere morte оставляет аналитика перед выбором между двумя техническими устройствами.  Первая – это классическая техника. Она несёт [в себе] опасность повторения отношения с La Mere morte в молчании. Боюсь, что если комплекс [La Mere morte] не будет обнаружен, [то] анализ рискует потонуть в похоронной скуке или в иллюзии, наконец, обретённой либидозной жизни. В любом случае впадения в отчаяние долго ждать не придётся и разочарование будет горьким. Другая [установка] , та, которой я отдаю предпочтение, состоит в том, чтобы, используя рамки [анализа] как переходное пространство делать аналитика объектом всегда живым, заинтересованным, внимающим, своему анализанту и свидетельствующим о своей [собственной] жизненности теми ассоциативными связями, которые он сообщает анализанту, никогда не выходя из нейтральности. Ибо способность анализанта  переносить разочарование будет зависеть от степени, в которой он будет чувствовать себя нарциссически инвестированным аналитиком. Так что необходимо, чтобы оный [аналитик] оставался постоянно внимающим речам пациента, не впадая в интрузивные  истолкования. Устанавливать связи, предоставляемые предсознательным, [связи] поддерживающие третичные процессы, без их шундирования, без того, чтобы сразу идти к несознательным фантазиям, не значит быть интрузивным. А если пациент и заявит о таком ощущении [интрузивности,   истолкований], то очень даже можно ему показать и  не травмируя [его]  сверх меры, что это [его] ощущение играет роль защиты от удовольствия , переживаемое им как пугающее.

И так понятно, что [ именно] пассивность{i} здесь конфликтуализирована  : пассивность или пассивизация   – как первичная женственность, [как]  женственность общая матери и ребёнку. Белое горе мертвой матери будет общим телом их усопшей любви.

Как только анализ вернёт к жизни,  по меньшей мере – парциально, ту часть ребёнка, что идентифицировало себя с La Mere morte, произойдёт странный выверт. Вернувшаяся жизнеспособность останется жертвой захватывающей идентификации. То, что затем происходит, простому истолкованию не поддаётся. Давнишняя зависимость ребёнка от матери, в которой малыш ещё нуждается во взрослом, подвергается инверсии.  Отныне связь между ребёнком и La Mere morte выворачивается наизнанку. Выздоровевший ребёнок обязан своим здоровьем неполному поправлению вечно больной матери. [И] это выражается в том, что теперь мать сама зависит от ребёнка. Мне кажется, что это [душевное ] движение отличается от того, что обычно  описывают под именем поправления.  На самом деле речь идёт  не о положительных действиях, связанных с угрызениями совести [за её неполное поправление] , а просто о принесении этой жизнеспособности в жертву на алтарь матери, с отказом от использования новых возможностей Я для получения возможных удовольствий. Аналитику тогда следует истолковать анализанту, что всё идёт к тому, как если бы деятельность субъекта не имела больше другой цели, кроме как предоставления  на анализе возможностей для толкований – [и ]  не столько для себя, сколько  для аналитика, как если бы это  аналитик нуждался в анализанте – в противоположность тому, как обстояло ранее.

Как объяснить это изменение? За манифестной ситуацией  [скрывается ] фантазия интровентированного вампиризма. Пациент проводит свою жизнь, питая  свою La Mere [morte], как если бы [он] был   единственным, кто может о ней позаботиться. Хранитель гробницы, единственный обладатель ключа от [её] склепа? Он втайне выполняет свою функцию кормящего родителя. Он держит [свою]  La Mere [morte] в плену, и [и узницей ] она становится его личной собственностью. Мать стала ребёнком ребёнка. Вот так он [сам – пациент- и ] залечит свою нарциссическую рану.

Здесь возникает парадокс: мать в  горе, [или] La Mere [ morte], если она [и] потеряна для субъекта, то, по меньшей мере, какой бы огорчённой она ни была, она – здесь. Присутствует мёртвой, но все – таки присутствует. Субъект может заботиться о ней, пытаться её пробудить, оживить, вылечить. Но если, напротив, она  выздоровеет, пробудится, оживёт и будет жить, субъект ещё раз её потеряет её, ибо она покинет его, чтобы заняться своими делами и инвестировать другие объекты. Так что мы имеем дело с субъектом [вынужденным выбирать] меж двух потерь: [между ] смертью в присутствии [матери] или жизнью в [её] отсутствии. Отсюда –крайняя амбивалентность желания  вернуть матери жизнь.

Метапсихологические гипотезы: стирание первичного объекта и обрамляющая структура.

Современная психоаналитическая клиника  стремилась[как можно лучше] описать  характеристики самого первичного материнского имаго. Работы Мелани Кляйн в этом плане совершили переворот в теории [психоанализа], хотя она сама больше интересовалась внутренним [психическим] объектом, тем [внутренним объектом], который она смогла себе представить, как из [опыта] анализа детей, так  и из [опыта] анализа взрослых [больных] с психотической структурой, и не принимая во внимание участия [реальной] матери в образовании своего имаго. Из этого [её – Kляйн] пренебрежения [и] вышли работы Винникотта. Но ученики Кляйн, [даже] не разделяя взглядов Винникотта, признали, начиная  с  Биона, необходимость приступить к исправлению её [Kляйн] взглядов на  этот предмет. В общем Мелани Кляйн дошла до крайностей в том, чтобы отнести [всю] относительную силу инстинктов жизни и смерти  младенца – к ансамблю врождённых предиспозиций, без учёта, так сказать, материнской переменной. В этом она продолжательница линии Фройда.

В кляйнианских работах основной упор сделан на проекции, связанные со злым объектом. В определённой мере, это  оправдывалось отказом Фройда в [признании] их достоверности. Много  раз [уже] подчёркивалось сокрытие им « злой матери» и его неколебимая вера в почти райский характер отношений, связующих мать и младенца. Так что Мелани Кляйн пришлось исправить эту частичную и пристрастную картину отношений мать – дитя, и это было тем легче [сделать] , что случаи детей и взрослых, которые она анализировала- большинство маниакально – депрессивной  или психотической структуры – с очевидностью обнаруживали такие проекции. Именно таким образом [возникла] обширная литература, досыта живописавшая эту внутреннюю вездесущую грудь, которая угрожает ребёнку уничтожением, расчленением и всякого рода адскими муками, [грудь], которую связывают с младенцем зеркальные [объектные] отношения, от коих [отношений] он [младенец] защищается как  может – проекцией. Как только шизопараноидная фаза начинает уступать место фазе депрессивной, оная [депрессивная] фаза, современница сочетанной унификации Я и объекта, имеет своей основной чертой прогрессивное прекращение проективной активности и прогрессивный доступ ребёнка к принятию на себя заботы о своих агрессивных влечениях- его, в некотором смысле, « принятие отвественности» за них, которое приводит его к бережному отношению с материнским объектом, к страху за неё,  к страху её потери, с зеркальным обращением своей разрушительности на самого себя под влиянием архаической вины  и в целях [материнского настроения и здоровья] поправления. Поэтому, здесь – [ещё] менее, чем когда – либо – не встаёт вопрос об обвинении матери.