Контрольная работа по "Философия"

Маршрут субъекта напоминает погоню за неинтроецированным субъектом, без  возможности от него отказаться или  его потерять, тем более,  без  возможности принято его интроекцию в Я, инвестированного La Mere morte. В общем, объекты [данного] субъекта всегда остаются на грани Я – не совсем внутри, и не вполне снаружи. И не случайно, ибо место – в центре -  занято мёртвой матерью.

Долгое время  анализ этих субъектов  проводился путём классических конфликтов: Эдипов комплекс, прегенитальные фиксации, анальная и оральная. Вытеснение, затрагивающее инфантильную сексуальность [или]агрессивность, истолковывалось безустанно. Прогресс, несомненно, замечался. Но для аналитика оный [прогресс], был не слишком убедителен, даже если анализант, со своей  стороны, пытался утешить себя, подчёркивая те аспекты, которыми он мог  бы быть доволен.

На самом деле вся психоаналитическая работа остаётся поводом к эффектному краху, где всё [вдруг] предстаёт  как в первый день, вплоть до того, что [однажды] анализант констатирует, что больше не может продолжать себя обманывать, и чувствует себя вынужденным заявить о несостоятельности [именно] объекта переноса – аналитика, несмотря на [все] извивы отношений с объектами латеральных переносов, которые [тоже] помогали ему избегать затрагивания центрального ядра конфликта.

В ходе этих курсов лечения я, наконец, понял, что оставался глухим к  некоторой особенности речи моих анализантов, о [смысле] которой они  предоставляли мне догадаться. За вечными жалобами на злобность матери, на её непонимание или суровость ясно угадывалось защитное значение этих разговоров, [а именно], от сильной гомосексуальности. Женской гомосексуальности у обоих полов, поскольку у мальчика так выражается женская часть его личности, часто в поисках отцовской компенсации. Но я продолжал себя спрашивать, почему ситуация затягивалась. Моя глухота касалась того факта, что за жалобами на действия матери, [за] её поступками, вырисовывалась тень её отсутствия. Действительно, жалоба на  [неизвестную] Х была направлена на мать, поглощённую либо самим собой, либо чем –то другим, недоступную, неотзывчивую, но всегда грустную. Мать немую, буде даже [при этом] говорливую. Когда она присутствовала, она оставалась безразличной, даже, когда мучила ребёнка своими упрёками. [И]  тогда ситуация мне представилась совсем по – другому.

 La Mere morte унесла [с собой] в дезинвестицию, объектом которой она была, сущность любви, которой она была инвестирована перед своим горем:  свой взор, тон своего голоса, свой запах, память о своей ласке. Потеря физического контакта повлекла   за собой потерю вытеснение следа от её прикосновений. Она была похоронена заживо, но сама могила её исчезла. Дыра, зиявшая на её месте, заставляла опасаться одиночества, как  если бы субъект рисковал рухнуть туда с потрохами. В этом отношении я теперь полагаю, что holding, о котором говорит Винникотт, не объясняет того ощущения головокружительного падения, которое испытывают некоторые наши пациенты; это [ощущение], кажется, гораздо более связано с тем переживанием психической недостаточности, которое для души подобно тому, чем для физического тела является обморок.

Вместе с инкапсуляцией объекта  и стиранием его следа дезинвестицией, происходит первичная  идентификация с La Mere morte и трасформация позитивной идентификации в негативную, то есть идентификация не с объектом, а с дырой, оставляемой [после себя] дезинвестицией. И как только, время от времени, для заполнения этой пустоты избирается новый объект, она [пустота]  [тут же] наполняется внезапно манифестирующей аффективной галлюцинацией La Mere morte.

Все наблюдаемые [данные ] организуются вокруг этого ядра с троякой целью:

1)поддержание Я в живых: ненавистью  к объекту, поиском возбуждающего  удовольствия, поиском смысла;

2)воскрешение La Mere morte: заинтересовать её, развлечь, вернуть ей вкус к жизни, заставить её смеяться и улыбаться;

3) соперничество с объектом горя  в преждевременной триангуляции.

Этот тип пациентов создаёт  серьёзные технические проблемы, о которых я не стану здесь распространяться. Я отсылаю по этому вопросу к своей работе о молчании аналитика.

Боюсь, что правило молчания в  этих случаях только затягивает перенос  белого горя матери. Добавлю, что кляйнианская техника систематической интерпретации деструктивности вряд ли принесёт здесь много пользы. Зато позиция Винникотта, как она сформулирована в статье « Использование объекта», кажется мне более адекватной. Но, боюсь, что Винникотт недостаточно оценил важность сексуальных фантазий, особенно первосцены, о которых речь пойдёт ниже.

Замороженная любовь и её превратности: грудь, Эдипов комплекс, первосцена.

Амбивалентность – основная черта  инвестиций у депрессивных больных. Как она проявляется в комплексе  La Mere morte? Когда я выше описывал аффективную дезинвестицию, затрагивающую также и [психические]  представления, [дезинвестицию], следствием которой является ненависть, это описание было неполным. Очень важно понять, что в структуре, которую я описал, неспособность любить связана с амбивалентностью и переизбытком ненависти лишь в той мере, в какой им предшествует любовь, замороженная дезинвестицией.  Объект до некоторой степени находится в зимней спячке, хранится в морозильнике. Операция  эта  произошла неведомо для субъекта, и вот каким образом.  Дезинвестиция – это изъятие инвестиций, совершаемое предсознательно. Вытесненная ненависть является результатом разъединения влечений, всякий разрыв связей, ослабляя либидозную эротическую инвестицию, имеет следствием освобождение деструктивных инвестиций. Изымая  свои инвестиции, субъект воображает, что  возвращает инвестиции в своё Я, за неимением возможности вложить их в другой объект, заместительный объект, [но он] не знает, что он здесь покидает, что он сам отчуждает себя от своей любви к объекту, впадающего в забвение первичного вытеснения. Сознательно он считает, что у него – нетронутые запасы любви, доступные для новой любви, как только представится случай. Он заявляет себя готовым инвестировать новый объект, если тот окажется пригодным для любви и если он сам почувствует себя тем любимым. Первичный объект не принимается  более в расчёт. На самом деле, он столкнётся с неспособностью любить, не только в связи с амбивалентностью, но и в связи с тем фактом, что его любовь навсегда осталась в залоге у  La Mere morte. Субъект богат, но он ничего не может дать, несмотря на свою щедрость, потому что он не располагает своим богатством. Никто у него не отнимал его аффективной собственности, но он ею не пользуется.

В ходе переноса защитная сексуализация, до сих пор бывшая в ходу, всегда включающая [в себя] интенсивные прегенитальные удовлетворения и замечательные сексуальные достижения, резко спадает, и анализант обнаруживает, как его сексуальная жизнь уменьшается или изчезает, сводясь практически к нулю. По его мнению, речь не идёт  ни о торможении, ни о потере сексуального аппетита, вот просто  больше никто [ему] не желанен, а если кто – то случайно [ и покажется желанным] – [тогда этот] он или[эта] она вас не желает. Обильная, разбросанная, разнообразная, мимолетная сексуальная жизнь не приносит больше никакого удовлетворения.

Остановленные в своей способности  любить , субъекты, находящиеся под  владычеством La Mere morte, не могут более стремиться ник чему [другому] кроме автономии. Делиться [с кем бы то ни было] им запрещено. И одиночество, которое доселе избегалось как ситуация тревожная, меняет знак. Был минус – становится плюс. Сначала от него бежали, теперь его ищут. Субъект вьёт себе гнездо. Он становится своей собственной матерью, но  остаётся пленником своей стратегии выживания. Он думает, что отправил La Mere morte в отставку. На самом деле она оставляет его в покое лишь в той мере, в какой её саму оставляют в покое. Пока нет претендента на [её] наследство, она может спокойно позволить своему ребёнку выживать, уверенная в том, что она – единственная, кто владеет [его] недоступной любовью.

Это холодное ядро жжет как лёд  и как лёд же анестезирует, но пока оно ощущается как лёд  – любовь остается недоступна. Это  едва ли только метафоры.  Эти анализанты жалуются, что им и в зной холодно. Им холодно под кожей, в костях; укутанные в свой саван, они чувствуют, как   смертельный озноб пронзает их насквозь.[Внешне ] всё происходит так, как если бы ядро любви, замороженное La Mere morte, не помешало бы дальнейшему развитию в направлении Эдипова комплекса, и сходным образом [внешне кажется  ] , что эта фиксация была преодолена в дальнейшей жизни индивида. Эти субъекты  и в самом деле ведут более или менее удовлетворительную профессиональную жизнь, женятся, заводят детей. На время всё кажется в порядке. Но вскоре повторение конфликтов приводит к тому, что они терпят неудачу в обеих существенных сферах [человеческой ] жизни- в любви и в работе: профессиональная жизнь, даже, если она сильно инвестирована, разочаровывает, супружеская жизнь сопровождается серьёзными нарушениями в области любви, сексуальности и аффективного общения. Во всяком случае, именно последнего  и не хватает больше всего. Что до сексуальности, то она зависит от более или менее позднего проявления комплекса La Mere morte. Оная [сексуальность] может быть относительно сохранной, но лишь до некоторой степени. Любовь, наконец, не всегда, не полностью удовлетворена. Она либо, в крайнем случае, совсем невозможна, либо, в лучшем случае, всегда более или менее искалечена, или заторможена. Не надо, чтоб её было слишком: ни слишком любви, ни слишком удовольствия, ни слишком наслаждения, в тоже время родительская функция напротив сверх инвестирована. Впрочем эта родительская функция  чаще всего бывает инфильтрирована нарциссизмом. Дети любимы при условии достижения ими тех нарциссических целей, которых самим родителям достичь не удалось.

Отсюда понятно, что если даже Эдипова  ситуация сложилась и даже преодолена, комплекс La Mere morte сделает её особенно драматичной. Материнская фиксация помешает дочери иметь когда-нибудь возможность

Инвестировать отцовское имаго, не опасаясь потери материнской любви, или [если] любовь к отцу глубоко  вытеснена, помешает избежать переноса на отцовское имаго существенной части характеристик., спроецированных с матери. Не с мёртвой матери, а с её противоположности, фаллической матери, структуру которой я [уже] пытался описать.

Мальчик же спроецирует сходное [фаллическое ] имаго на свою мать, в то время  как отец[для него] явится объектом мало структурирующей гомосексуальности, что делает из отца недоступный персонаж. Согласно принятой терминологии – безликий, уставший, подавленный, побеждённый этой фаллической матерью. Во всех случаях происходит регрессия  к анальности. В анальности субъект не только регрессирует от Эдипова комплекса назад во всех смыслах  слова, упираясь в анальность, он также защищается от оральной регрессии, к которой [его] отсылает La Mere morte, поскольку комплекс La Mere morte и метафорическая потеря груди всегда пересекаются. Почти всегда  мы также находим защиту реальностью, как если бы субъект испытывал потребность цепляться за данные восприятия как за [нечто] действительно нетронутое какой бы то ни было проекцией, поскольку он [ так] далеко не уверен в различии между фантазией и реальностью, которые он [так ] старается держать раздельно. Фантазия должна быть только фантазией – только есть мы сталкиваемся с почти что с отнекиванием от психической реальности. 

Огромная тревога развивается [всякий раз] , когда фантазии накладываются на реальность. [Когда] субъективное смешано с объективным, у субъекта возникает впечатление психотической угрозы. Порядок должен быть поддержан любой ценой, посредством структурирующей анальной референции, которая позволяет  продолжить функционирование  расщепления и особенно удержать субъекта в стороне от того, что он узнал в своём несознательном. Это и значит, что его психоанализ скорее позволяет ему понять других людей, чем яснее взглянуть  на себя самого. Отсюда – и неизбежное разочарование в ожидаемых результатах анализа, очень при этом инвестируемого, чаще всего – нарциссически.

La Mere morte refuse to die second death. Много раз аналитик говорит себе: « Ну, на этот раз-всё; она точно die, эта mother; он (или она) сможет,  наконец,  жить; а я немного- вздохнуть.[Но] случись в переносе или в жизни ничтожнейшая травма – и она придаст материнскому имаго новую жизнеспособность, если можно так выразиться. Она – воистину тысячеглавая гидра, и всякий раз кажется, ч ей перерезали глотку. А отрубили лишь одну из голов. Где же шея этого чудовища?

Распространённый предрассудок требует  идти ещё глубже: к примордиальной груди. Эта ошибка; основная фантазия связана с ней. Ибо также как [только]  отношение со вторым объекте  в Эдиповом комплексе ретроактивно обнаружит,  что этим комплексом [уже] был поражён первичный объект – мать; так же и экстирпация ядра комплекса[La Mere morte] невозможна фронтальной атакой на оральные [объектные] отношения. Решение следует искать в прототипе Эдипова комплекса, в его символической маптрице, которая и позволяет этому комплексу возникать. Комплекс La Mere morte выдаёт, таким образом, свой секрет: я уже упомянул фантазию первосцены.

Современный психоанализ, чему немало свидетельств, понял, правда, с запозданием, что если Эдипов комплекс остался необходимой структурной референцией, определяющие условия Эдипова комплекса следует искать не в его генетических предшественниках  - оральных, анальных и фаллических, рассматриваемых [к тому же] под углом референций реалистических, поскольку оральность, анальность и фалличность завися отчасти от объектных отношений, ни тем более в генерализованной фантастике их структуры, как у Мелани Кляйн, но изоморфном Эдипову комплексу фантазии – [фантазии] первосцены. Я настаиваю на том, что первосцена – это фантазия, чтобы ясно отмежеваться от позиции Фройда, как она изложена в случае Сергея Панкеева, где Фройд ищет в целях [своей] полемики с Юнгом доказательств её реальности. Ибо чем так важна первосцена: не тем, что субъект был её свидетелем, но как раз обратным, а именно, тем, что она разыгрывалась в его отсутствие.

В том особом случае, который нас  занимает, фантазия первосцены имеет  капитальное значение. Ибо [в ней] по случаю встречи структуры с  конъюктурой, которая разыгрывается  меж двумя объектами, станет возможным наведение субъекта на памятные следы, ведущие к комплексу La Mere morte. Эти памятные следы были вытеснены посредством дезинвестиции. Они, так сказать, продолжают томиться внутри субъекта, у которого от периода, относящегося к комплексу, сохраняются лишь весьма парциальные отношения. Иногда  покровное воспоминание, с виду невинное – это всё, что от него осталось. Фантазия первосцены не только реинвестирует эти руины, но [и]  придаст новой инвестиции[им] новые свойства, из-за которых произойдёт  настоящее воспламенение, придание оной [психической ] структуры огню, который впоследствии вернёт [наконец] комплексу La Mere morte его значимость.

Всякое воспроизведение этой фантазии представляет собой проективную  актуализацию, [где] проекция имеет целью временное облегчение нарциссической раны. Проективной актуализацией я называю процесс, посредством которого проекция не только избавляет субъекта от внутренних напряжений, проецируя их на объект, но [и] представляет собою повторное переживание, а не припоминание, [то есть] актуальные повторения пережитого, травматичные и драматичные. Как [в этом плане обстоит дело] о с фантазией первосцены в рассматриваемом нами случае? С одной стороны, субъект оценивает непроходимость отделяющей его от матери дистанции. Эта дистанция заставляет его ощутить ярость своего бессилия установить контакт , в самом строгом смысле, с объектом. С другой стороны, субъект чувствует себя неспособным пробудить эту La Mere morte, оживить её, вернуть ей жизнь. Но на этот раз объект-соперник, вместо того, чтобы удерживать La Mere morte в переживаемом ею горе, становится тем третьим объектом, который оказывается, против всех ожиданий, способным вернуть её к жизни и доставить её удовольствие наслаждения.