Контрольная работа по "Философия"

Обращение оправдано не только  с диахронической точки зрения, но и с синхронической. Самые ярые сторонники референций груди в современном психоанализе, кляйнианцы, признают теперь, смиренно добавляя воды в своё вино, что грудь – не более чем слово для обозначения матери, к удовольствию некляйнианских теоретиков, которые часто психологизируют психоанализ. Нужно сохранить метафору груди, поскольку грудь как и пенис не может быть только символической. Каким бы интенсивным  не было удовольствие сосания, связанного с соском или с соской, эрогенное удовольствие властно вернуть себе в матери и всё, что не есть грудь: её запах, кожу, взгляд, и тысячу других компонентов, из который «сделана» мать. Метонимический объект становится метафорой объекта.

Между прочим, можно заметить, что у нас не возникает никаких затруднений рассуждать сходным образом, когда мы говорим и о любовных сексуальных отношениях, сводя весь ансамбль, в общем-то, довольно сложных отношений, на копуляцию пенис – вагина и соотнося [все] пертубации [этого ансамбля] с кастрационной тревогой.

Понятно тогда, что, углубляясь в проблемы, связанные с мёртвой матерью, я отношусь к ней как к метафоре, независимой от горя по реальному  объекту.

Комплекс La Mere morte.

Комплекс La Mere morte- откровение переноса. Основные жалобы и симптомы, с которыми субъект вначале обращается к аналитику, не носят депрессивного характера. Симптоматика эта большей частью сводится к неудачам в аффективной, любовной  и профессиональной жизни, осложняясь более менее открытыми конфликтами с ближайшим окружением. Нередко бывает, что, спонтанно рассказывая историю своей личной жизни, пациент невольно заставляет аналитика задуматься о депрессии, которая должна бы или могла бы иметь место там и в то время в детстве, [о той  депрессии], которой сам субъект не придаёт значения. Эта депрессия[лишь] иногда, спорадически достигавшая клинического уровня [в прошлом] станет очевидной только в переносе. Что до наличных симптомов классических неврозов, то они имеют второстепенное значение, или даже, если они и выражены, у аналитика возникает ощущение, что анализ их генезиса не даёт ключа к разгадке конфликта. На первый план, напротив, выступает нарцистическая проблематика, в рамках которой  требования Идеала Я непомерны, в синергии либо в оппозиции к Сверх –Я. Налицо ощущение бессилия. Бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, преумножать свои достижения или же, если таковые имели место, глубокая неудовлетворённость их результатами.

Когда же анализ начнётся, то перенос открывает иногда довольно скоро,  но чаще всего после долгих лет анализа единственную в своём роде депрессию. У аналитика возникает чувство несоответствия между депрессией переноса ( термин, предлагаемый мною для этого случая, чтобы противопоставить его неврозу переноса) и внешним поведением, которое депрессия не затрагивает, поскольку ничто не указывает на то, чтобы она стала очевидна для окружения [больного] , что, впрочем, не мешает его близким страдать от тех объектных отношений, которые им навязывает анализант.

Эта депрессия переноса не указывает  ни на что другое как на повторение инфантильной депрессии, характерные  черты которой я считаю полезным уточнить.

Здесь речь не идёт о депрессии  от реальной потери объекта,[то есть ] я  хочу сказать, что дело  не в проблеме реального разделения с объектом, покинувшим субъекта. Такой факт может иметь место, но не он лежит в основе комплекса мертвой матери.

Основная черта этой депрессии  в том, что она развивается  в присутствии объекта, погружённого в своё горе. Мать по той или иной причине впала в депрессию. Разнообразие этиологических факторов  здесь очень велико. Разумеется среди главных причин  такой материнской  депрессии мы находим потерю любимого объекта: ребёнка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно инвестированного матерью. Но речь может также идти о депрессии разочарования, наносящего нарцистическую рану:  превратности судьбы в собственной семье или семье родителей, любовная связь отца, бросающего мать, унижение и т. п. В любом случае, на первом плане стоит грусть  матери  и уменьшение [её] интереса к ребёнку.

 Важно подчеркнуть, что, как  [ уже]  поняли все авторы , самый  тяжёлый случай – это смерть [другого] ребёнка в раннем  возрасте. Я же  особо настоятельно  хочу указать на такую причину, [ материнской депрессии] , которая полностью ускользает от ребёнка, поскольку [вначале ему]  не хватает данных, по которым он  о ней [ этой причине] узнать, [ и постольку]  её ретроспективное распознание [остаётся] навсегда невозможно, ибо она[ эта причина] держится в тайне, [  а именно], - выкидыш у матери, который в анализе приходится реконструировать по мельчайшим признакам. [Эта] гипотетическая, разумеется, конструкция[  о выкидыше только и ] придаёт связность[различным] проявлениям [аналитического] материала, относимого самим субъектом к последующей истории.[своей жизни].

Тогда и происходит резкое , действительно  мутационное, изменение материнского имаго. Наличие у субъекта подлинной  живости, внезапно остановленной [в  развитии] , научившейся цепляться и застывшей в [этом] оцепенении, свидетельствует о том, что до некоторых пор с матерью [у него] завязывались отношения счастливые и аффективно богатые. Ребёнок чувствовал себя любимым, не смотря на все непредвиденные случайности, которых не исключают даже самые идеальные отношения. С фотографий  в семейном альбоме [ на нас ] смотрит весёлый, бодрый, любознательный младенец, полный [нераскрытых] способностей, в то время как более поздние фото свидетельствуют о потере этого первичного счастья. Всё будет покончено, как с  исчезнувшими цивилизациями,  причины гибели которых  тщетно ищут историки, выдвигая гипотезу

о сейсмическом  толчке, который  разрушил дворец, храм,  здания и  жилища, от которых не осталось ничего, кроме руин. Здесь же катастрофа ограничивается [формированием] холодного ядра, которое [хоть им ] будет обойдено в дальнейшем [ развитии] , но оставляет неизгладимый след в эротических инвестициях рассматриваемых субъектов.

 Трасформация психической жизни  ребёнка  в момент  резкой дезинвестиции его матерью при[её] внезапном горе переживается им, как катастрофа. Ничто ведь не предвещало, что бы любовь была утрачена так в раз.  Не нужно долго объяснять, какую нарциссическую травму представляет такая перемена.  Следует, однако, подчеркнуть, что она [травма] состоит в преждевременном разочаровании и влечёт за собой, кроме потнри любви, потерю смысла, поскольку младенец  не находит никакого объяснения, позволяющее понять произошедшее. Понятно, если он[ребёнок ] переживает себя как центр материнской вселенной, то конечно же, он истолкует это разочарование как последствие своих влечений к объекту. Особенно неблагоприятно, если комплекс

 La Mere morte  развивается в момент открытия существования третьего, отца, и если новая инвестиция будет им истолкована как причина материнской дезинвестиции. Как бы то ни было, триангуляция в этих случаях складывается преждевременно и неудачно. Поскольку либо, как я только что сказал, уменьшение материнской любви приписывается инвестиции матерью отца, либо это уменьшение [её любви]  спровоцирует особенно интенсивную и преждевременную инвестицию отца как спасителя от конфликта, разыгрывающегося  между ребёнком и матерью. В реальности, однако, отец чаще всего не откликается на беспомощность ребёнка. Вот так субъект и [оказывается] зажат между: матерью -  La Mere morte, а отцом недоступным, будь то отец, более всего озабоченный состоянием матери, но не приходящий на помощь ребёнку, или будь то отец, оставляющий обоих, и мать и дитя, самим выбираться из этой ситуации.

После  того как ребёнок делал  напрасные попытки репарации  матери, поглощённой своим горем  и дающей ему почувствовать всю  меру его бессилия, после того как  он пережил и потерю материнской  любви, и угрозу потери самой матери и боролся с тревогой разными активными средствами, такими как  ажитация, бессонница или ночные страхи, я применит серию защит другого рода.

Первой и самой важной [защитой] станет [душевное] движение, единое в  двух лицах: дезинвестиция материнского объекта и несознательная идентификация с  La Mere morte. В основном  аффективная, дезинвестиция эта [касается]  и [психических]  представлений и является психическим killing объекта, совершаемым без ненависти. Понятно, что материнская скорбь запрещает всякое возникновение и [ малой ] доли ненависти, способной нанести  ещё больший ущерб её образу. Эта операция по дезинвестиции материнского образа не вытекает из каких –бы то ни было разрушительных влечений, [но] в результате на ткани объектных отношений с матерью  образуется дыра; [всё ]это не мешает поддержанию [у ребёнка] периферических инвестиций [матери] так же как и мать продолжает его любить и продолжает им заниматься, [даже] чувствуя себя бессильной полюбить [его]в [своём] горе, так изменившим  её базовую установку в отношении ребёнка. [Но ] всё- таки, как говорится « сердце к нему не лежит». Друга сторона дезинвестиции состоит в первичной идентификации с объектом. Зеркальная  идентификация становится почти облигатной после того, реакции комплиментарности ( искусственная весёлость, ажитация т. п.) потерпели неудачу. Реакционная симметрия – по типу [проявления] симпатии[ к её реакциям] – оказывается [ здесь ] единственно возможным средством  восстановления близости с матерью. Но не в подлинной репарации [материнского объекта] состоит

реальная цель [такого] миметизма, а в том, чтобы сохранить [уже] невозможное обладание объектом, иметь его, становясь на таким  же, как он [он] объект, а им самим. – условие и отказа объекта, и  его в то же время сохранения по каннибальскому типу – заведомо несознательна. Такая идентификация [вкупе с дезинвестицией]  происходит без ведома Я- cубъекта и против его воли; в этом [и состоит её ] отличие от иных, в дальнейшем [столь  же]  несознательно происходящих, дезинвестиций, поскольку эти другие случаи предполагают избавление[субъекта] от  объекта, [при этом] изъятие [объектных инвестиций] обращается в пользу [субъекта]. Отсюда – и её [идентификации] отчуждающий характер. В дальнейших объектных отношениях субъект, став жертвой навязчивого повторения, будет, повторяя прежнюю защиту, активно дезинвестировать [любой] объект,[рискующий его, субъекта]разочаровать, но что останется для него полностью несознательным, так это [его]идентификация с  La Mere morte, с которой он будет соединён в дезинвестиции следов травмы.

Вторым фактом является, как я [уже] подчёркивал, потеря смысла. «Конструкция» груди, которой удовольствие является и причиной, и целью, и гарантом, враз и без причины рухнула. Даже вообразив себе выворачивание ситуации субъектом, который в негативной мегаломании приписывает себе ответственность за перемену, остаётся непроходимая пропасть между проступком, в совершении которого субъект мог бы себя упрекнуть, и интенсивностью материнской реакции. Самое большее, до чего он сможет додуматься, что скорее, чем,  с каким бы то ни было запретным желанием, проступок сей связан с его [субъектом] образом бытия; действительно, отныне ему запрещено быть. Ввиду уязвимости материнского образа, внешнее выражение деструктивной агрессивности невозможно; такое положение [вещей], которое [иначе] толкало ребёнка к тому, чтобы дать себе to dead, вынуждает его найти ответственного за мрачное настроение матери, буде то [ даже] козёл отпущения. На эту роль назначается отец. В любом случае, я повторяю, складывается преждевременная триангуляция, в который присутствуют ребёнок, мать и неизвестный объект материнского горя. Неизвестный объект горя и отец тогда сгущаются, формируя у ребёнка  ранний Эдипов комплекс.

Вся эта ситуация, связанная с  потерей смысла,  влечёт за собой  открытие второго фронта защит.

 Развитие вторичной ненависти, которая не является [продолжением] ни первичной, ни фундаментальной; [вторичной ] ненависти, проступающей в желаниях регрессивной инкорпорации, и при этом – с окрашенных маниакальным садизмом анальных позиций, где речь идёт о том, чтобы властвовать над объектом, осквернять его мстить ему и т. п.

Ауто – эротическое  возбуждение  состоит в поиске чистого чувственного удовольствия, почти что удовольствия органа, без нежности, без жалости, не обязательно сопровождаясь  садистскими фантазиями, но оставаясь[навсегда] отмеченным сдержанностью в [своей]любви к объекту. Эта [сдержанность] послужит основой будущих истерических идентификаций. Имеет место преждевременная диссоциация между телом и душой, между чувственностью и нежностью, и блокада любви. Объект ищут по его способности запустить изолированное наслаждение одной или нескольких эрогенных зон, без слияния во взаимном наслаждении двух более или менее целостных объектов.

Наконец, и самое главное, поиск потерянного смысла структурирует преждевременное развитие фантазматических и интеллектуальных возможностей Я. Развитие бешенной игровой деятельности происходит не в свободе играть, а в принуждении воображать, так как интеллектуальное развитие впитывается в принуждение думать. Результативность и ауторепарация   идут рука об руку в достижении одной цели: превозмогая смятение  от потери груди и сохраняя эту способность создать грудь – переноску, лоскут когнитивной ткани, предназначенный замаскировать дезинвестированную дыру, в то время  как вторичная ненависть и эротическое возбуждение бурлят у бездны на краю. Такая сверхинвестированная . интеллектуальная активность необходимо несёт с собой значительную долю проекции. Вопреки обычно распространённому мнению, проекция – не всегда [подразумевает]  ложное суждение. Проекция определяется не истинностью или ложностью того, что проецируется, а операцией, заключающейся в том, чтобы перенести на внешнюю сцену  (пусть то сцена объекта) расследование и даже гадание о том, что должно быть отвергнуто и уничтожено внутри. Ребёнок пережил жестокий  опыт своей зависимости от перемен настроения матери. Отныне он посвятит все усилия отгадыванию и предвосхищению.

Скомпроментированное единство Я, отныне дырявого, реализуется либо в плане фантазии, открывая путь художественному творчеству, либо в плане познания,[служа] источником интеллектуального богатства. Ясно, что мы имеем дело с попытками совладания с травматической ситуацией. Но это совладание обречено на неудачу. Не то, что бы оно потерпело неудачу там, куда оно перенесло театр [военных] действий. [Хотя] такие преждевременные идеализированные сублимации исходят из незрелых и, несомненно,[слишком] торопливых психических образований, я не вижу никакого резона, если не впадать в нормативную идеологию, оспаривать их подлинность [как сублимаций]. Их неудача  - в другом. Эти сублимации вскроют свою неспособность играть уравновешивающую роль в психической экономии, поскольку в одном пункте субъект остаётся особенно уязвимым – в том, что касается его любовной жизни. В этой области [любая] рана разбудит [такую] психическую боль, что нам остаётся [ только] наблюдать возрождение La Mere morte, которая возвращаясь в ходе кризиса на авансцену, разрушит все сублимационные достижения субъекта, которые, впрочем, не утрачиваются [насовсем], но [лишь] временно блокируются. То любовь [вдруг] снова оживит развитие сублимированных достижений, то [сами] последние [сублимации] п  опытаются разблокировать любовь. На мгновение они [любовь и сублимация]могут объединять свои усилия, но вскоре деструктивность превысит возможности субъекта, который [субъект]не располагает необходимыми инвестициями, [ни]для поддержания длительных объектных отношений, [ни]для постепенного нарастания глубокой личной вовлечённости, требующей заботы о другом. Так [всякая]попытка [влюбиться] оборачивается [лишь] неизбежным разочарованием либо объекта, либо [собственного Я]возвращая [субъекта] к знакомому чувству неудачи и бессилия. У пациента появляется чувство, что над ним тяготеет проклятие, проклятие La Mere morte , которая никак не dead и держит его в плену. Боль, это нарциссическое чувство проступает наружу. Она [боль] является страданием, постоянно причиняемым краями [нарцистической ] раны, окрашивающей все инвестиции, сдерживающим проявления [и]ненависти, [эротического] возбуждения, и потерю груди. В психической боли [так же] невозможно ненавидеть, как и любить, невозможно наслаждаться, даже мазохистки, невозможно думать. Существует только чувство неволи, которое отнимает Я у себя самого и отчуждает его[Я]в нtпредставимом образе [La Mere morte].