Контрольная работа по "Философия"

1.2. Развитие теории адаптации  во французской психоаналитической  школе.

 В работе « La Mere morte» ( 1980) Green A. писал: «Если бы понадобилось выбрать только одну черту явного различия между тем, как проводят анализ сегодня и как, насколько мы можем это представить, его [проводили]  в былое время, то все, вероятно, согласились бы, что оно [ это различие] сосредоточено вокруг проблематики горя.

Именно на это и указывает  заголовок этого очерка: «  La Mere morte». Однако, дабы избежать всякого  недоразумения, я уточню, что  эта работа не рассматривает психические последствия реальной смерти матери; но скорее  [  трактует вопрос] о некоем имаго,  складывающемся в психике ребёнка вследствие  материнской депресии, [имаго], грубо преображающем живой объект, источник жизненности для ребёнка, - в удалённую атоничную, почти безжизненную фигуру;[имаго], очень глубоко пропитывающем инвестиции некоторых  субъектов, которых мы анализируем; и [имаго], тяготеющем над их судьбой и над их будущим –либидинозным, объектным и нарцистическим. Мертвая мать здесь, вопреки тому, что можно было бы ожидать, - это мать, которая остаётся в живых; но в глазах маленького ребёнка, о котором она заботится, она, так сказать, - мертва психически.

Последствия реальной смерти матери –особенно, если эта смерть является следствием суицида – наносят тяжелый тяжёлый ущерб ребёнку, которого она оставляет после себя. Симптоматика, которая здесь развивается, непосредственно увязывается с этим событием, даже если в дальнейшем анализ и должен обнаружить, что непоправимость такой катастрофы не связано причинно лишь с той связью мать – ребёнок, которая предшествовала смерти. Возможно, случится так, что и в этих случаях можно  было бы описать тип отношений, близкий к тому, о котором я собираюсь говорить. Но реальность потери, её окончательный  и необратимый  характер изменили бы и задним числом и предшествующие отношения с объектом. Поэтому я не буду обсуждать конфликты, связанные с этой ситуацией. Также я не буду говорить об анализах тех пациентов, которые искали помощь аналитика по поводу явно депрессивной симптоматики.

В действительности для анализантов, о которых я собираюсь рассказать, в ходе предварительных бесед  совершенно не характерно выдвигать  на первый план среди причин, побуждающих  их пойти на анализ, какие бы то ни было депрессивные черты. Зато аналитиком сразу же ощущается нарцистическая природа упоминаемых [ими]конфликтов, имеющих черты невроза характера и его последствий для [их] любовной жизни и профессиональной деятельности.

Эта вступительная часть ограничивает методом исключения клинические рамки того,  о чём я собираюсь трактовать. Мне надо кратко упомянуть некоторые ссылки, которые были вторым источником – мои пациенты были первым – моих размышлений. Дальнейшие рассуждения во многом обязаны тем авторам, которые заложили основы всякого знания о проблематике горя: Зигмунд Фройд, Карл Абрахам и Мелани Кляйн. Но главным образом на путь меня навели новейшие исследования Дональда Винникота, Хайнца Кохута, Николя Абрахама и Марьи Торок, а также Ги Розолато.

Итак, это отправные пункты моих рассуждений.

Психоаналитическая теория в своём  наиболее общепринятом  виде признаёт два постулата: первый – это  постулат потери объекта как основного  момента  структурирования человеческой психики, входе которого устанавливается новое отношение к действительности. С этих пор психика будет управляется принципом реальности, который начинает главенствовать над принципом удовольствия, хотя и его [принцип удовольствия] она [психика], впрочем тоже сохраняет.  Этот первый постулат представляет собой теоретическую концепцию, а не факт наблюдения, так как оное [наблюдение] показало бы нам скорее последовательную эволюцию, чем мутационный скачок. Второй  общепризнанный большинством авторов постулат-[постулат]о депрессивной позиции, в различной интерпретации у тех и других. Этот второй постулат объединяет факт наблюдения с теоретическими концепциями Мелани Кляйн и Дональда Винникотта. Следует подчеркнуть, что эти два постулата связаны с общей ситуацией [удела человеческого] и отсылают нас к неизбежному событию онтогенеза. Если предшествующие отношения между матерью и ребёнком  затрудняют и переживание [потери объекта] и преодоление [депрессивной позиции], [ то даже] отсутствие таких нарушений и хорошее качество материнского ухода не могут избавить ребёнка от[необходимости переживания и преодоления] этого периода, который для его психической организации играет структурирующую роль.

Впрочем, есть пациенты, которые какую  бы [клиническую] структуру они не представляли, кажется, страдают от персистирования симптомов депрессии, более  или менее рекурентной и более или менее инвалидизирующей, но, кажется выходящей за рамки нормальных депрессивных реакций, таких, от которых периодически страдает каждый. Ибо мы знаем, что игнорирующий [свою]депрессию субъект, вероятно, более нарушен, чем тот, кто переживает её[депрессию] от случая  к случаю.

Итак, я задаюсь здесь следующим  вопросом: « Какую можно установить связь между потерей объекта  и депрессивной позицией, как общими [исходными] данными, и своеобразием [описываемого] депрессивного симптомокомплекса, [клинически] центрального, но часто тонущего среди другой симптоматики, которая его более или менее маскирует? Какие [психические]процессы развиваются вокруг этого депрессивного центра? Из чего строится этот[депрессивный]центр в психической реальности?»

Dead father and dead mother

Основываясь на интерпретации фройдовской  мысли, психоаналитическая  теория отвела главное  место концепции  dead f, фундаментальное значение которого в генезисе Сверх -Я подчёркнуто в « Тотем и табу». Эдипов  комплекс здесь рассматривается не просто как стадия либидозного развития, но как [внутрипсихическая ] структура; такая теоретическая позиция обладает своей внутренней цельностью. Из неё проистекает целый концептуальный ансамбль: Сверх –Я в классической теории, Закон и Символика в лакановской мысли. Кастрация и сублимация, как судьба влечений, внутренне связывают этот ансамбль общими референциями.

La Mere morte, напротив , никто никогда не рассматривал со структурной точки зрения. В некоторых случаях на неё можно найти отдельные намёки, как в анализе

[ творчества] Эдгара По у Мари  Бонапарт, где речь идёт о частном  случае ранней потери матери. Но узкий реализм [авторской  ] точки зрения накладывает [и]  здесь [свои ] ограничения. Такое пренебрежение [La Mere morte] невозможно объяснить, исходя из эдиповой ситуации, поскольку эта тема должна была бы возникнуть либо в связи с Эдиповым комплексом девочки , либо в связи с негативным Эдиповым комплексом у мальчика. На самом деле дело в другом. Killingm не подразумевает мертвой матери, напротив; что же до концепции deadf, то она поддерживает референции предков, филиации, генеалогии, отсылает к первобытному преступлению и к виновности, из него проистекающей.

Поразительно, однако, что [психоаналитическая  ]модель горя, лежащая в основе излагаемой концепции, никак не упоминает горе по матери, ни горе по отнятию от груди. Если я упоминаю эту модель, то не только потому, что она предшествовала нижеизложенной концепции, но и потому, что следует констатировать отсутствие между ними прямой связи.

Фройд в работе « Торможение, симптом  и тревога»[1925] релятивизировал кастрационную  тревогу , включив её в серию, содержащую равными образом тревогу от потери любви объекта,  тревогу перед  угрозой потери объекта, тревогу перед Сверх -Я, и тревогу от потери покровительства Сверх –Я. При этом известно, какую важность  он придавал  проведению различий между тревогой, болью и горем.

В мои намерения не входит подробно обсуждать мысли Фройда по данному вопросу –углубление комментария увело бы меня от темы- но хочу сделать одно замечание. Есть тревога кастрационная и тревога вытеснения. С одной стороны Фройд хорошо знал, что наряду с одной и с другой существуют много как иных форм тревоги, так и разных видов вытеснения или даже прочих механизмов защиты.  В обоих случаях он допускает существование хронологически более ранних форм тревоги и вытеснения. И всё-таки, в обоих случаях именно они- кастрационная тревога и вытеснение – занимают у Фройда центральное место, и по отношению к ним рассматриваются все иные типы тревоги и различные виды вытеснения, будь то более6 ранние или более поздние; фройдовская мысль показывает здесь свой двоякий характер, столь же структурирующий, сколь и генетический. Характер, который проступит ещё более явно, когда он [Фройд ]превратит  Эдипа в первофантазию, относительно независимую от конъюктурных соображений и случайностей, образующих специфику данного пациента. Так, даже в тех случаях, когда он[Фройд]констатирует негативный Эдипов комплекс, как у Сергея Панкеева, он[Фройд] будет утверждать, что отец, объект пассивных эротический желаний пациента, остаётся, тем не менее, кастратором.

Эта структурная функция [кастрационной  тревоги] подразумевает концепцию  становления психического порядка, програмируемого первофантазиями. Эпигоны Фройда не всегда следовали с ним по этому пути. Но кажется, что французская психоаналитическая мысль в целом, несмотря на все разногласия, последовала в этом вопросе за Фройдом. С одной стороны, референтная модель кастрации обязывала авторов, осмелюсь так выразиться, « кастратировать» все прочие формы тревоги; в таких случаях начали говорить об анальной или нарцистической кастрации. С другой стороны, давая антропологическую  интерпретацию теории Фрейда, все разновидности тревоги сводили к концепции нехватки в теории Лакана. Я полагаю, однако, что спасение концептуального единства  и общности в обоих случаях  шло во вред, как практике, так и теории.

Показалось бы странным, если бы по этому вопросу я выступил с отказом от структурной точки зрения, которую всегда защищал. Вот почему я не стану присоединяться к тем, кто подразделяет тревогу на различные виды по времени  её проявления в разные периоды жизни субъекта; но предложу скорее структурную концепцию, которая организуется вокруг не единого центра ( или парадигмы), а вокруг, по крайней мере, двух таких центров ( или парадигм), в соответствии с особенным характером каждого из них, отличным от тех [центров или парадигм],  что предлагали до сих пор.

Вполне обоснованно считается, что кастрационная тревога структурирует ансамбль тревог, связанных с « маленькой вещицей, отделённой от тела», идёт ли речь о пенисе, о фикалиях, или ребёнке. Этот класс [тревог] объединяется постоянным упоминанием кастрации в контексте членовредительства, ассоциирующейся с кровопролитием. Я придаю большое значение «красному» аспекту этой тревоги, нежели её связи с парциальным объектом.

Напротив, когда речь заходит о  потери груди или потери объекта, или об угрозах, связанных с потерей или с покровительством Сверх -Я, или, в общем, обо всех угрозах покинутости, контекст никогда не бывает кровавым. Конечно, все формы тревоги сопровождаются деструктивностью, кастрация тоже, поскольку рана – всегда результат деструкции. Но эта деструктивность не имеет ничего общего с кровавой мутиляцией. Она -траурных цветов: чёрная или белая. Чёрная как тяжелая депрессия; белая, как те состояния пустоты, которым теперь уделяют так обоснованно внимание.

Моя гипотеза состоит в том, что  мрачная чернота депрессии, которую мы можем законно отнести за счёт ненависти, обнаруживающейся на психоанализе депрессивных больных, является только вторичным продуктом, скорее, следствием, чем причиной  «белой» тревоги, выдающей потерю; [потерю] понесённую на нарцистическом уровне.

Я не стану возвращаться к тому, что полагаю уже известным  из моих описаний негативной галюцинации  и  белого психоза, и отнесу белую  тревогу или белое горе к  этой же серии. « Белая» серия – негативная галлюцинация, белый психоз и белое  горе, всё относящееся к тому, что можно было бы назвать клиникой пустоты или клиникой негатива, - является результатом одной из составляющих  первичного вытеснения, а именно массивной радикальной дезинвестиции, оставляющей в несознательном следы в виде «психических дыр», которые будут заполнены реинвестициями, [но эти реинвестиции станут только] выражением деструктивности, освобождённой таким ослаблением либидинозной эротики. (  Юнг К. Г. в своей работе « Аналитическая психология и воспитание» писал:  «Было очень важно, чтобы она всерьёз отнеслась к тому, что эта проблема начинается в самом деле с неё. Сновидения содержали её действительные намерения, которые следовало  присовокупить  к прочим содержаниям сознания, чтобы уравновесить их слепую односторонность. Я называю сновидения компесаторными по той причине, что они содержат те самые представления, чувства и помыслы, отсутствие которых в сознании оставляет после себя брешь, заполненную страхом вместо понимания.  Она совершенно не желала знать о смысле своих сновидений, потому что, находила что вовсе не следует думать о вопросе, если на него нельзя тотчас нельзя  ответить. Однако она, как  это делают многие люди не заметила, что путём вытеснения своих непрятных мыслей она создала что –то вроде психического вакуума, который постепенно заполнялся страхом, как обычно и происходит. Если  бы она  сознательно терзала себя  своими мыслями, то узнала бы, чего ей не достаёт, и тогда, для того чтобы заменить страдание, отсутствующее в её сознании, не потребовалось бы никакого страха.»[   Юнг К. Г. Аналитическая психология и воспитание. ]

Манифестация ненависти и последующие  процессы репарации суть вторичные  проявления центральной реинвестиции первичного материнского объекта. Понятно, что такой взгляд меняет всё вплоть до техники анализа, поскольку [теперь ясно, что всякое] самоограничение [психоаналитика] при истолковании ненависти в структурах с депрессивными чертами приводит лишь к тому, что первичное ядро этого образования навсегда остаётся нетронутым.

Эдипов комплекс  должен быть сохранён как незаменимая символическая матрица, которая навсегда остаётся для нас важнейшей референцией, даже в тех случаях, когда говорят о прегенитальной или преэдиповой регрессии, ибо эта референция имплицитно отсылает нас к аксиоматической триангуляции. Как бы глубоко не продвинулся анализ дезинвестиций первичного объекта, судьба человеческой психики состоит в том, чтобы всегда иметь два объекта и никогда – один; насколько бы далеко ни заходили попытки проследить  концепцию первобытного ( филогенического) Эдипова комплекса, отец, как таковой, присутствует и там, пусть даже в виде своего пениса ( я подразумеваю архаическую концепцию Мелани Кляйн отцовского пениса в животе матери). Отец, он – здесь одновременно и с матерью, и с ребёнком, и с самого начала. Точнее, между матерью и ребёнком. Со стороны матери это выражается в её желании   к отцу, реализацией которого является ребёнок. Со стороны ребёнка всё, что предвосхищает существование третьего, всякий раз, когда мать присутствует не полностью, и [ всякий раз, когда] инвестиция ребёнка ею, не является ни тотальной, ни абсолютной;[тогда, всякий раз], по меньшей мере, в иллюзиях, которые ребёнок питает в отношении матери до того, что принято называть потерей объекта, [всё это] будет, в последствии, связано с отцом.

Таким образом, можно понять непрерывность  связей  между этой метафорической потери груди, [последующей] символической  мутацией отношений между удовольствием  и реальностью ( возводимой последствием в принципы), с запретом инцеста  и с двойным изображением образов матери и отца, потенциально соединённых в фантазии гипотетической первосцены,[cцены], задуманной  вне субъекта, [сцены] , в которой субъект отсутствует и учреждается в отсутствие [своего ] аффективного представления 
,что [зато потом] порождает [его] фантазию, продукцию [его] субъективного безумия.

К чему эта метафоричность? Обращение  к метафоре, незаменяемое для любого существенного элемента психоаналитической теории,[становится] здесь особенно необходимым. В предыдущей работе я  отмечал существование у Фройда  двух версий потери груди. Первая версия, теоретическая и концептуальная, изложена в его статье об отнекивании [“ Die Verneinung”, 1925]. Фройд здесь говорит [о потери груди], как основном, уникальном, мгновенном и решающем событии; поистине можно сказать, что это событие [впоследствии] оказывает фундаментальное воздействие на функцию суждения. Зато  в « Кратком очерке психоанализа»[ 1938] он скорее занимает скорее описательную, чем теоретическую  позицию, как будто занялся столь модными ныне наблюдениями младенцев. Здесь он трактует данный феномен не теоретически, а, если можно так выразиться «повествовательно», где становится понятно, что такая потеря есть процесс  постепенный, шаг за шагом, эволюции. Однако, на мой взгляд, описательный и теоретический подходы взаимно исключают друг друга, так же как в теории взаимно исключаются  восприятие и память.  Обращение к такому сравнению - не просто аналогия. В « теории», которую субъект разрабатывает относительно самого себя, мутационное истолкование всегда ретроспективно. [Лишь ] в последствии формируется та теория потерянного объекта, которая [только] так и приобретает свой характер основополагающей, единственной, мгновенной, решающей и , осмелюсь так сказать сокрушительной [ потери].