Коммуникативная специфика просьбы в русском языке (на примере произведений русской литературы XIX-XIX веков)

Помимо явно не выполнененных просьб, чеховские тексты полны случаями имитации выполнения – результата, который не предполагает нормальная коммуникация и описанные выше жанровые характеристики просьбы. Тема ранней сценки «Сельские эскулапы» – прием больных некомпетентными фельдшерами. Рассказ фактически рисует целый ряд просьб, каждая из которых получает чисто формальное удовлетворение : растираться нашатырным спиртом при катаре желудка и т. п. Дело осложняется здесь еще и тем, что крестьяне не могут сформулировать просьбу (например, пациент говорит, что «болит сердце», и показывает под ложечку), а фельдшер не способен осуществить необходимое дополнение просьбы и установить диагноз. Как коммуникативный акт такое лечение представляет собой вариант диалога глухих, в котором устранены основные составляющие коммуникации, однако внешне он сохраняет видимость успешного действия. Еще более радикальный вариант – это рассказ «Скорая помощь», в котором доброхотные помощники «откачивают» захлебнувшегося в воде человека, доводя его до смерти. В данном случае перед нами значимое отсутствие просьбы: «помощь» осуществляется так интенсивно, что герой лишен возможности даже попросить не делать этого.
Медицинская тема у Чехова имеет, помимо всех прочих аспектов, еще и коммуникативное измерение: всякое обращение к врачу – это просьба о помощи. В чеховских текстах эта просьба вольно или невольно не удовлетворяется. Бесчисленных чеховских докторов, как кажется, не объединяет ничто, кроме профессии: они могут быть равнодушными (Чебутыкин – «Три сестры»), идейными (Львов – «Иванов»), равнодушными и идейными одновременно (Рагин – «Палата № 6»); спокойными (Дорн – «Чайка») и нервными (Овчинников – «Неприятность»), альтруистами (Соболь – «Жена») и эгоистами (Белавин – «Три года»), добрыми (Самойленко – «Дуэль») и злыми (Устимович – «Дуэль») и т. д. Однако, присмотревшись, можно заметить у них одну общую черту: в большинстве случаев чеховские доктора не лечат. Причины могут быть самыми разными: нежелание самого врача , отсутствие больных , переутомление или болезнь врача ; неквалифицированное лечение, в том числе «народными» средствами ; ситуация, когда из-за обилия больных лечение становится неэффективным , или ситуация, когда лечить уже поздно . Объединяет эти ситуации только результат: в чеховских текстах практически нет случаев, когда доктор сумел бы помочь больному, но есть множество случаев, когда он не захотел или не смог помочь. Разумеется, у Чехова есть героические земские врачи, как Астров («Дядя Ваня») или Овчинников («Неприятность»). Но Чехов всегда настойчиво подчеркивает, что они замучены, перегружены работой, лишены лекарств, трезвых и знающих помощников, и т. д. Есть закономерность: почти везде, где речь идет о таком враче, изображается или упоминается смерть больного («Беглец», «Беда», «Дядя Ваня» и др.), то есть медицина оказывается бессильной, помощь не приходит. Очевидна социальная обусловленность этого мотива – менее очевидна его обусловленность парадоксальными закономерностями чеховского мира, которые открываются при сопоставлении этих фрагментов с мотивом неисполненной просьбы.
Доктора, за редкими исключениями, изображаются сочувственно. Совершенно иным по тональности, но тождественным по результатам оказывается у Чехова изображение людей другой профессии, чья задача – помогать людям: адвокатов. Тональность здесь осуждающая: адвокат – это бессовестный краснобай и паразит: «Без паразитов... нельзя... Ты у меня поверенный... шесть тысяч в год берешь, а... а за что?», – говорит фабрикант Фролов своему адвокату Альмеру («Пьяные»; 6, 63). Точно так же относится к «юрисконсульту» Лысевичу героиня поздней повести: «Анна Акимовна знала, что на заводе ему нечего делать, но отказать ему не могла: не хватало мужества, да и привыкла к нему» («Бабье царство»; 8, 279). В чеховских художественных текстах более 100 упоминаний адвокатов, но нельзя найти ни одного случая, когда адвокат оказал бы справедливую и эффективную защиту подсудимому. Несмотря на все «архитектонические» различия, дисфункциональность просьбы о помощи здесь столь же очевидна, как в описанной выше «врачебной» парадигме.

В большинстве приведенных примеров причиной неудачи не служит злая воля, нежелание человека помочь другому: осуществлению просьбы с неумолимостью рока препятствуют жизненные обстоятельства. Эта фатальная оставленность чеховских героев наиболее ясно видна на примере самой простой просьбы: дать денег. В ранней шутке «Новейший письмовник» читаем: «Письмо с просьбой дать в долг. Отвечать следует так: “Не могу”» (3, 126). Изображения скупости у Чехова не только традиционно карикатурны, но во многих случаях углубляются до парадокса тем, что скупость проявляется в нежелании помочь самым близким людям: дедушка – внучке («В приюте для неизлечимо больных и престарелых»), отец – сыну («Тяжелые люди»), сын – матери и брату («На мельнице»), мать – сыну («Чайка»). В подобных случаях раздражение вызывает уже сам факт просьбы. Но гораздо более «чеховским», чем скупость, представляется случай, когда у человека есть искреннее желание помочь другим, но по каким-то странным причинам это желание не осуществляется. Так, в «Бабьем царстве» фабрикантша Анна Акимовна решает осчастливить бедного чиновника Чаликова: дать крупную сумму, которая позволит жить безбедно его многочисленному семейству. Выполнение решения встречает совершенно неожиданное препятствие. Дать денег тому, кто просит письменно, оформляя просьбу в соответствии с законами речевого жанра, кажется легко и просто. Но встретив самого просителя, героиня меняет свое решение из-за чувства отвращения: беды Чаликова – настоящие, но сам он в жизни слишком фальшив. Как и для многих других чеховских героев, для него невозможно слово вне риторических штампов, что на фоне его действительно бедственного положения производит отталкивающее впечатление. В данном случае риторика, которая по законам жанра просьбы должна помогать просителю, парадоксальным образом оборачивается против него. В конце концов деньги достаются тому, кто их не заслужил и / или не просил (адвокату Лысевичу и генералу Крылину). Благотворительность у Чехова обычно фальшива (ср. рассказ «Княгиня») или же неэффективна. Наиболее яркий пример последнего – Раневская, отдающая золотой пьяному прохожему, когда «дома людям есть нечего» (13, 226). В поступке Раневской есть и другой парадокс: она берет деньги у других без отдачи (у Лопахина, у ярославской бабушки) и за чужой счет благотворительствует. Такого поворота темы, кажется, не было нигде в либеральной литературе, несмотря на распространенность в ней мотива фальшивой благотворительности.
Эффективна у Чехова, по всей видимости, только «разумная» благотворительность, о которой говорит доктор Соболь в повести «Жена»:
Отношения наши должны быть деловые, основанные на расчете, знании и справедливости. Мой Васька всю свою жизнь был у меня работником; у него не уродило, он голоден и болен. Если я даю ему теперь по 15 коп. в день, то этим я хочу вернуть его в прежнее положение работника, то есть охраняю прежде всего свои интересы, а между тем эти 15 коп. я почему-то называю помощью, пособием, добрым делом… Логики в нашей жизни нет, вот что! Логики! (7, 497).

Именно эти слова убеждают Асорина заняться помощью бедным вплоть до раздачи всего имущества. Парадоксальным образом «логика» ведет к выполнению христианского императива. Но казус, произошедший с инженером Асориным, – это единичный случай. В большинстве же чеховских текстов «дар» остается у его владельца, за просьбой о подаянии следует отказ. Мотивы отказов могут быть разными в разных рассказах: эмоциональными, рациональными или смешанными, однако почти каждый раз у Чехова есть некий парадокс, странность, которая хорошо видна, если эксплицировать причины отказа – что не всегда делают сами герои. Тогда оказывается, что мотивы их поведения таковы, что в разумном мире эти же мотивы должны были привести к противоположному результату – исполнению просьбы. Так, в рассказе «Нищий» дать милостыню бедняку не позволяют высокие моральные принципы, в рассказе «Казак» поделиться пасхальным куличом мешают религиозные убеждения. Гуманистическая или христианская идеология вопреки всякой логике мешает выполнить императив «просящему у тебя дай». Но мешает не только идеология, а и простейшие, общечеловеческие жизненные обстоятельства. В «Кошмаре» ситуация совсем проста: когда Кунин решает помочь обездоленным, он обнаруживает, что у него сейчас нет денег. Так же не оказывается денег у отца Шамохина, разоренного Ариадной, у Самойленко, когда он хочет одолжить их Лаевскому («Дуэль»). В «Архиерее» преосвященный Петр обещает помочь семье покойного брата, но умирает, не успев этого сделать. На пути благого намерения (в отличие от дурного) у Чехова всегда возникает «объективное» препятствие. Это касается не только денег, но и любой просьбы о помощи. Наиболее часто цитируемая в работах о Чехове просьба – просьба Кати к Николаю Степановичу («Скучная история») подсказать, что делать, как жить? – звучит как раз в тот момент, когда профессор уверился в своем жизненном банкротстве. Вся повесть «Скучная история» заполнена просьбами о помощи, на которые герои не отвечают друг другу. Просьба всегда звучит для них не вовремя, и в этом смысле она может быть сопоставлена с неуместным просветительством или проповедью.

Разнообразие причин отказов и в то же время некую странность, недосказанность их мотивировок можно особенно ясно увидеть на примере одного из самых загадочных чеховских произведений – драмы «Иванов». Остановимся на ней подробнее. Все исследователи отмечали центростремительный характер построения этой пьесы. Эффект центрированности создается не в последнюю очередь тем, что один из доминантных речевых жанров здесь – это просьба, причем большинство просьб обращено именно к главному герою. Просьбы обусловлены либо стечением обстоятельств, объективной необходимостью, как ее понимают герои (и в таком случае персонажи становятся как бы «проводниками» воздействия самой действительности на Иванова), либо субъективными желаниями (однако и в этом случае ими чаще руководит стремление помочь Иванову, чем эгоистические интересы). Эти два вида просьб, из всех возможных, по-видимому, должны быть наиболее оправданны в глазах героя и потому должны реже других встречать отказ. Однако в пьесе отказы следуют один за другим с фатальной неизменностью. Мотивировки отказов вступают в определенную корреляцию со степенью субъективности самих просьб. Просьбы совершенно объективные (заплатить рабочим) получают столь же объективный отказ (нет денег). Просьбы личные (Шабельский просит взять его к Лебедевым, так как дома скучно) наталкиваются на отказ почти не мотивированный («А тебе зачем туда ехать?»; 12, 18). Отсутствие явно выраженной мотивировки – главная странность отказов Иванова; он часто рационализирует подлинные причины своих поступков. Так, отказываясь ехать в Крым с больной женой, Иванов перебирает несколько причин: отсутствие денег, отказ самой Анны Петровны, «не дадут отпуска» (12, 12), – но не высказывает самой главной: своего нежелания. А это нежелание, как потом выясняется, связано с его болевой точкой: он разлюбил жену, а почему – сам не понимает. Глубинная причина, последнее звено в цепи оказывается скрыто от героя – об этом неоднократно говорит он сам и это чувствуют окружающие. Тяжесть ситуации обусловлена не только невозможностью что-то изменить, но и тем, что конечные причины этого вытеснены и не поддаются анализу.

Другая (оборотная) сторона центростремительного построения пьесы заключается в том, что все герои по тем или иным причинам оказываются несамостоятельны : для них возможность действия зависит от Иванова и потому остается нереализованной. Иванов блокирует активность персонажей, не дает им действовать в соответствии со своими желаниями. Центральный герой в этой пьесе предстает как своеобразная аллегория общего чеховского закона невозможности исполнения желания. Попытки героев все-таки исполнить свое желание, невзирая на отказы Иванова, приводят к иному варианту безуспешного итога – катастрофе. Так, Анна Петровна, решив поехать к Лебедевым вопреки воле Иванова, застает мужа во время любовного объяснения с Сашей, что приводит к окончательному расстройству семейных отношений и обострению болезни. Самостоятельное решение Саши приехать к Иванову (третий акт) влечет за собой тяжелую семейную сцену Иванова и Анны Петровны и служит окончательным доказательством «подлости» героя в глазах окружающих. Доктор Львов, оставив попытки воздействовать на Иванова убеждениями (то есть действовать «через Иванова») оскорбляет его, что оказывается последним в ряду обстоятельств, приведших к самоубийству. Таким образом, конфликтная ситуация невозможности действия, в которую поставлены герои, окружающие Иванова, представляется неразрешимой: попытки ее как-то изменить либо встречают пассивное сопротивление главного героя и остаются безрезультатными, либо, при действиях «в обход» его, становятся деструктивными.

Подводя итог столетней истории интерпретаций «Иванова», В. Б. Катаев заметил, что «до сих пор нет единого мнения даже о том, какие события происходят в пьесе, о чем она». С точки зрения нашего подхода главное событие можно определить так: осознание Ивановым ситуации безвыборности. Главный герой понимает, что попал в «мир без альтернативы», где невозможен поступок, который удовлетворит желание другого. Через Иванова чеховский мир как бы осознает самого себя. Большинство отказов Иванова окружающим связано либо с осознанием невозможности вернуться к прошлому (отказы Анне Петровне – «кувыркаться на сене», оставаться дома, «как прежде», и т. д.), либо с осознанием невозможности «новой жизни» (отказ от свадьбы). Полная ясность в понимании своего положения приходит к герою не сразу. Все, что он делает до определенного момента, – не выбор, а попытка сохранить ситуацию в неизменности. Так, поездки к Лебедевым он объясняет Анне Петровне так: «Когда меня мучает тоска, я… я начинаю тебя не любить. Я и от себя бегу в это время. Одним словом, мне нужно уезжать из дому» (12, 19). То есть действие совершается не для того, чтобы изменить положение вещей (создать новое), а чтобы не было хуже (сохранить то, что есть). Время в такой ситуации полностью застывает, причем герой еще и прикладывает усилия к этому, понимая, что за выбором, поступком последует катастрофа. Однако и существующее состояние оценивается Ивановым как процесс необратимой деградации: многократно повторяются жалобы на то, что он катится по наклонной плоскости. Роман с Сашей – момент выбора, тот шаг, который губит сперва Анну Петровну, а потом и самого Иванова – с самого начала осознается героем как нежелательный:

Саша. Одна только любовь может обновить вас.
Иванов. Ну вот еще, Шурочка! Недостает, чтобы я, старый мокрый петух, затянул новый роман. Храни меня бог от такого несчастия! (12, 37).
И положение Саши он считает безнадежным, рисуя ей малореальную «литературную» перспективу: «Одна только надежда, что какой-нибудь проезжий поручик или студент украдет вас и увезет…» (12, 38). Но Иванов непоследователен в своем осознании безнадежности и в своих действиях. В ударном месте традиционного мелодраматического сюжета – моменте крушении семьи, уходе «безумца» – в «Иванове» повторяется ситуация <Безотцовщины>: под влиянием Сашиных признаний герой готов поверить в «новую жизнь» – чтобы тут же разочароваться. Но, в отличие от Платонова, Иванов осознает это: «Сашу, девочку, трогают мои несчастья. Она мне, почти старику, объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: “Новая жизнь! Счастье!”, а на другой день верю в эту жизнь и счастье так же мало, как в домового…» (12, 53). Колебания Иванова подобны затухающему маятнику, замирающему в конце концов в точке устойчивого равновесия, полного самоотрицания.
«Иванов» – пьеса, написанная во время так называемого кризиса Чехова 1888–1890 гг., и потому ситуация безнадежности и безвыборности здесь наиболее рельефна. Однако наши наблюдения над общими закономерностями речевых жанров у Чехова позволяют утверждать, что мотив зависимости человека от другого и фатально не исполняющихся желаний (в том числе отказов в просьбе), концентрированно представленный в «Иванове», характерен для чеховского творчества в целом.

Еще один частный лейтмотив в рамках мотива «отказа просящему» состоит в том, что настоятельная и важная просьба встречает другую, противонаправленную первой и с точно такой же основательностью мотивированную. В комической форме эта ситуация представлена, например, в юмореске «Один из многих». Герой, замученный бесконечными просьбами знакомых доставить ту или иную вещь на дачу, просит у приятеля револьвер, чтобы застрелиться. Разговор заканчивается встречной просьбой приятеля: отвезти на дачу швейную машинку (6, 235). Пока это водевильный прием, но та же структура повторится во множестве драматических и даже трагических ситуаций. Абогин («Враги») умоляет Кирилова выполнить долг врача, поехать к его заболевшей жене. Но Кирилов, у которого только что умер сын, просит оставить его в покое. У Елены Андреевны («Леший» и «Дядя Ваня») впервые за долгое время возникает желание поиграть на рояле. Она просит разрешения у мужа, но получает отказ, то есть встречную просьбу – не беспокоить больного. Лаевский («Дуэль») просит в долг у Самойленко. Самойленко, подговоренный фон Кореном, дает деньги, но с условиями – то есть встречной просьбой – которые крайне неприятны Лаевскому.
Последний случай очень характерен: просьба всегда неприятна тому, кого просят, – и это, пожалуй, самая строгая закономерность у Чехова, которая может порождать сюжетное движение. Примеры можно найти в самых разных рассказах, как ранних, так и поздних. В «Попрыгунье» Дымов приезжает на дачу уставший и голодный, мечтая об обеде и отдыхе, но тут же вынужден ехать обратно в город по просьбе жены за ее платьем. В рассказе «Беззащитное существо» (и в водевиле «Юбилей») настырная просительница получает деньги, на которые не имеет никакого права, доведя своих благодетелей до эмоционального срыва. В рассказе «Дамы» директор гимназии поддается просьбам знакомых и соглашается оказать протекцию пустозвону, идя против собственной воли и отказывая тому, кому он сочувствует. Заметим, что последний рассказ представляет собой парадокс с точки зрения обычного соотношения актантов действия в просьбе: бенефактор и получатель оказываются одинаково бессильны. Ценность, «дар» принадлежит не тому, кто номинально ей владеет.
Все эти совершенно разные случаи – редчайшие у Чехова исполненные просьбы. И похоже, что единственным повторяющимся – необходимым, хотя и не достаточным – условием выполнения просьбы становится именно то, что ее выполнение неприятно, противно тому, кого просят. Фактически это означает, что выполнение одной просьбы равно невыполнению другой – явно высказанной («Дамы») или подразумеваемой. Исполненная просьба не до конца успешна. Возможен также вариант успешной просьбы, если она неприятна тому, о ком просят. Например: мать просит третье лицо (соседа – «Случай с классиком», директора гимназии – «Накануне поста», брата – «О драме») высечь ее сына. Еще один вариант – просьба удовлетворяется в том случае, если герой просит о неприятном для себя, не понимая последствий. В рассказе «Гриша» трехлетний ребенок просит у взрослых водки, – эта просьба тут же исполняется. Заведомо невыполнимая просьба может быть использована как средство достижения другой цели: в рассказе «Гость» наиболее неприятная для водевильных героев просьба – дать денег в долг – оказывается только средством, чтобы выжить из дома засидевшегося гостя.
Просьба, как мы уже писали, – это аллегория (а часто и прямое выражение) желания. Желания чеховских героев противонаправлены – вот смысл, который стоит за парадоксами отдельного речевого жанра. Чеховский мир не так случаен, как кажется, если из всех возможных вариантов совпадений, частичных совпадений и несовпадений человеческих желаний автор упорно выбирает только несовпадения.