Жан-Жак Руссо

       ¹Генриетта Роланд-Гольст Ван дер Схалк ,«ЖАН ЖАК РУССО. ЕГО ЖИЗНЬ и СОЧИНЕНИЯ», «НОВАЯ МОСКВА», 1923г.(стр.101)

       Юлия  выполняет эту двойную задачу изумительным образом. Она является средоточием семейного круга, силой, сохраняющей порядок, всех связующей, сглаживающей все шероховатости, регулирующее темп жизни, добрым гением дома, распространяющим вокруг себя мир, довольство и веселье. Ее верность не колеблется ни на одну минуту, даже тогда, когда ее муж, желая убедиться, может ли он решиться осуществить  свое заветное желание: сделать Сен-Прё домашним учителем своих детей, таким почти жестоким образом ставит ей тяжелое испытание. В сознании святости брака и материнства Юлия находит силу противостоять старым, не потерявшим силы чарам любви. Когда смерть избавляет ее от борьбы между долгом и любовью, она считает себя счастливой. Ибо борьба эта, говорит она в своей последней исповеди, оказалась бы, в конце концов, непосильной для нее.

       Так Руссо примиряет в "Новой Элоизе" право личности на любовь со святостью буржуазного брака; он выставляет Юлию героиней целомудрия, хотя она девушкой имела возлюбленного, и героиней любви, хотя она замужней женщиной противостояла искушению страсти. В глазах французского общества XVIII столетия такое представление означало моральную революцию, "переоценку всех ценностей". Молодые девушки оставались за монастырскими стенами до тех пор, пока родители не находили им "подходящего мужа; со вступлением в брак начиналась для них пора свободы. На брак уже не смотрели, как на святое таинство или почтенный общественный институт, а как на заключенный двумя сторонами договор, имеющий целью производить законных наследников, на которых переходит титул и состояние. Что брак накладывает обязательства верности, взаимной поддержки и привязанности, это считалось крайне смешным и весьма обременительным; насколько удобнее был новый взгляд на брак, предоставлявший каждой стороне полную свободу!¹

       "Говорят  о нравственности доброго старого  времени,-пишет один из писателей того времени.—Прежде весь дом приходил в смятение, если жена нарушала верность; ее запирали под замок, ее колотили. Когда муж пользовался выговоренной себе свободой, его несчастная и верная жена была принуждена выносить нанесенное ей оскорбление и в тиши своего домашнего уединения, как в мрачной темнице, изливать свои страдания в жалобах. Если она поступала по примеру своего капризного мужа, ей грозили величайшие опасности... Поистине, я не понимаю, как люди в те варварские времена находили в себе мужество вступать в брак. Узы брака были цепями.

       ¹Генриетта Роланд-Гольст Ван дер Схалк ,«ЖАН ЖАК РУССО. ЕГО ЖИЗНЬ и СОЧИНЕНИЯ», «НОВАЯ МОСКВА», 1923г.(стр.102)

       ²Верцман И.Е.,Жан-Жак Руссо,М.Э,1958(стр.95)

       В настоящее время в семьях царят  терпимость, свобода и мир. Если супруги  любят друг друга—тем лучше: они живут вместе и счастливы. Если любовь их остывает, они, как честные люди, признаются в этом и возвращают друг другу обет верности. Они уже не любящие, они друзья. Это я называю мягкими и социальными нравами".

       О действительной совместной жизни мужа с женой в высших классах не было и речи. Муж занимал место  при дворе—тогда он жил в Версале  и часто отправлялся с поручениями  в провинцию,—или же он был офицером, тогда он жил где-нибудь в лагерях или в случае войны отправлялся в поход. Жена имела своих поклонников, своего возлюбленного, своих приятельниц, свой салон и свои развлечения; для нее жизнь ограничивалась стенами Парижа и пределами окрестных поместий и увеселительных замков. Последовать за мужем в полуопустошенную деревню, в глухую атмосферу провинции означало для этих светских избалованных женщин быть заживо погребенными, умирать от скуки, тут был предел супружеской верности. Чрезвычайно обычной вещью была оговорка в брачном контракте, предоставлявшая жене право не следовать за мужем, если он селился в своем имении в провинции. Поставив свою идеальную семью в условия деревенского существования, далекого от жизни больших городов, изобразив Юлию и Вольмара благодетелями, образцами и советчиками деревенского населения, "участь которого они старались смягчать, не давая им, однако, возможности переменить свое социальное положение на другое", Руссо действовал совершенно в разрез с нравами господствующих классов своего времени.

       Свой  идеал брака Руссо создал не из пустого пространства, не из произвольной мечты: и этот идеал представлял  не что иное, как идеализованную действительность, идеализованную картину брака в буржуазном классе. Молодые девушки этого класса не воспитывались в монастырях; они "пользовались относительной свободой: они могли показываться на улице без провожатых; во время прогулок, в церкви и в обществе они встречались с молодыми людьми своего же класса и в скромных и невинных формах пользовались молодостью. Их не продавали честолюбивые или полуразоренные родители, и если они и не пользовались полной свободой при выборе мужа, то, во всяком случае, имели право голоса. Но для них брак, совсем не так, как для дамочек аристократок, был могилой свободы. Приходилось сказать прости развлечениям и веселию! Начиналась жизнь, полная забот и тягот, жизнь, полная однообразной работы, ответственности и несвободы, кончавшаяся лишь со смертью.¹

       ¹Генриетта Роланд-Гольст Ван дер Схалк ,«ЖАН ЖАК РУССО. ЕГО ЖИЗНЬ и СОЧИНЕНИЯ», «НОВАЯ МОСКВА», 1923г.(стр.105)

       Эту бедную, серую действительность мещанской  жизни Руссо обвеял очарованием  поэзии. Он изобразил чистую домашнюю жизнь женщины буржуазной среды  в привлекательном свете и  придал добродетели более нежный и прекрасный блеск, чем блеск, которым  окружен порок. Но, чтобы представить  деятельность женщины в сфере  домашней жизни в свете богатой  и привлекательной жизненной  задачи, чтобы придать новому идеалу—рисующему женщину вечерним огоньком в кругу  семьи— привлекательность и силу пропаганды, для этого ему надо было по возможности расширить границы семейного круга, вознести свою героиню над узкой сферой мещанских отношений, чтобы сделать ее госпожей в широких условиях патриархального крупного производства. Ни в каких других условиях женщина не могла найти такой широкой арены для проявления своих физических и умственных сил, такой возможности стать добрым ангелом для многих, благословением для окружающих.

       Нас, детей XX века, уже не удовлетворяет  решение, при помощи которого Руссо  хотел примирить права любви  со святостью брака. Мы слишком долго  проходили школу индивидуализма, слишком глубоко верим в право личности, слишком убеждены в праве каждого нарождающегося поколения создавать свои собственные нравственные нормы, жить своей собственной жизнью, для того, чтобы мы могли удовлетвориться подобным компромиссом. Почему, спрашиваем мы, Юлия не отдала на всю жизнь свою руку и свою верность человеку, которого она любила, подарив ему свою девственность? Должна ли была она считать себя связанной по отношению к другому только потому, что отец обещал ее этому другому? Имеет ли право отец располагать таким образом личностью своей дочери? А если это так, то где же тогда право личности? Правильно ли, только в угоду отцовским предрассудкам, нарушать верность человеку, который остается верным и продолжает любить? Требует ли этого добродетель? Не вправе ли и не обязано ли молодое поколение разрывать моральные узы, которыми предыдущее поколение хочет навсегда сковать жизнь, как только оно ощутит эти узы, как предрассудок? Может ли развитие жизни осуществляться другим образом?¹

       Так говорим мы, ныне живущие. И мы отвергаем  дуализм любви и брака, которым  Руссо удовлетворялся, которого он не умел победить. Мы верим в другой идеал отношений между полами. Мы не желаем сначала удовлетворения любви страстью, а потом брака, основанного на хладнокровном обсуждении, благоразумии, сознании долга и рассудительности. Нет, мы хотим соединить в одно любовь и долг, хотим для одной  и той же личности пыла и нежности, восторга и любовного упоения, переходящих постепенно в просветленную, более разумную привязанность, в глубокую интимность и спокойное уважение. Это, и только это, мы считаем идеалом.

       ¹Генриетта Роланд-Гольст Ван дер Схалк ,«ЖАН ЖАК РУССО. ЕГО ЖИЗНЬ и СОЧИНЕНИЯ», «НОВАЯ МОСКВА», 1923г.(стр.105-106)

       Так говорим мы, и этого хотим мы, переросшие "решение" "Новой Элоизы". И таким нашим стремлением мы обязаны, наряду с другими влияниями и силами, ставшими частью нашего "я", также силе и влиянию Руссо.¹

       Тем временем был окончен и "Эмиль", этот другой плод многих горестных  ночей, печальных размышлений и  глубоких дум. Он любил его также  сильно, как и "Новую Элоизу", но другой любовью, менее нежной, более гордой. Он знал, что это самое зрелое и лучшее из его произведений, что в этой книге он более твердо и уверенно, чем в каком-либо из прежних своих сочинений, открывал человечеству новые пути к счастью. И кроме того, это произведение, задуманное с такой любовью, выполненное с такой тщательностью, во всех своих частях дышавшее богатейшим потоком мыслей и чувств, имело для него еще другое, почти священное значение: это было искупление, единственно возможное его покаяние в непростительном легкомыслии его молодых лет, в непонятной бесчувственности сердца, с какой отверг свою собственную плоть и кровь. Уже давно оно не сжималось раскаянием, раскаянием в том, что было непоправимо: его глубоко терзало сознание, что он, желая быть для своих современников образцом добродетель-граждан и на и честного человека, не выполнил своего чисто человеческого и гражданского долга. Необходимость постоянно подавлять в себе это сознание еще усиливала его внутренний конфликт, причиняла ему сильное чувство беспокойства, досаждала и мучила его...

       У него были враги..., а темное пятно  в его жизни делало его столь  уязвимым, она его была известна многим... раньше перед г-жей д'Эпине, Гриммом и Дидро, так и теперь перед герцогиней Люксембургской он исповедался в том, что касалось его отношений к Терезе и его образа действий в вопросе о детях. Рассказ его возбудил ее сострадание настолько, что она распорядилась произвести розыски в надежде найти хоть кого-нибудь из детей по метке, зашитой в их белье. Когда все старания оказались безуспешными, он ощутил странно-смешанное чувство разочарования и облегчения... последнее чувство преобладало. Он знал одно: насколько можно поправить непоправимое, он это сделал; насколько можно было искупить вину, он ее искупил своим "Эмилем", теперь и этот его труд был окончен; он мог вздохнуть свободнее; великий покой в уединении, мирное существование вдали от забот, казалось, были близки.²

       Книга «Эмиль, или О воспитании» («Emile, ou de l’Education», 1762) сочетает в себе философско-педагогич. трактат и роман, что весьма типично для эпохи Просвещения.

       ¹Генриетта Роланд-Гольст Ван дер Схалк ,«ЖАН ЖАК РУССО. ЕГО ЖИЗНЬ и СОЧИНЕНИЯ», «НОВАЯ МОСКВА», 1923г.(стр.102)

        ²Там же( стр.104)

       И вот Эмиль — «воображаемый  воспитанник» — как бы модель ребенка, затем юноши и взрослого мужчины, а «учитель» — сам Руссо, предполагавший «... в себе возраст, здоровье, знания и все таланты, потребные для  того, чтобы трудиться над воспитанием...» ; кроме того, Эмиль и его учитель еще и худож. образы. Дворянское дитя — Эмиль «формируется» в скромного, честного, трудолюбивого человека. Т. к. Эмиль развился в стороне от обществ. жизни (хотя под руководством «учителя» приобретал знания и о «правах человечества»), его цельность и душевная ясность — плод заданной схемы, а не жизненных конфликтов и борьбы.¹

       Ярче  и не столь схематично изображена любовь Эмиля и Софи. Передавая логику чувства, связавшего молодых людей, «учитель» в роли наблюдателя выявляет «сладкую иллюзию влюбленных». Читатель, конечно, заранее представляет себе, что их брак будет безмятежно счастливым. Мирная жизнь героя романа в монархич. гос-ве лишена интереса к обществ. деятельности; Эмиль не является героем действия, борьбы. Позднее Р. задумал внести трагич. диссонанс в жизнь Эмиля и Софи, заставив их переселиться из провинции в Париж, где светская жизнь портит нрав Софи, в результате чего она изменяет мужу (фрагменты: «Два письма Эмиля к Руссо» под общим назв.: «Эмиль и Софи, или Одинокие» — «Emile et Sophie, ou les Solitaires», 1780, рус. пер. 1800). Затем Эмиль покидает семью и после разных приключений попадает в руки пиратов, продающих его алж. бею. На этом обрывается второе письмо. Слабо намеченный замысел знаменует интересную попытку осложнить душевную жизнь героев романа.

       С тринадцати лет воспитание входит в  новую фазу, утилитарную. Ум ребенка  теперь достаточно развит, так что  он в своих действиях может  руководствоваться честным личным интересом. Во всем, что Эмиль делает и чему учится, ему внушается, что  это служит к его собственному благу, ибо это он может понять; таким образом ему прививаются добродетели, относящиеся к его собственному "я", прилежание, умеренность, терпение, самообладание. Этот период предназначается для знакомства с практической жизнью и естество ведением. Руссо высказывается против занятий, так называемыми, "гуманитарными" предметами, изучения древних языков и литературы; такое изучение развивает только страсть к риторике. Естественные науки, товароведение, экономия — вот чему мальчик должен учиться, чтобы стать "пригодным человеком". Ясно, что общее направление воспитания, при всей некоторой необычности его методов, в высокой степени буржуазно практическое. "Абстрактный идеальный человек" оказывается, чем дальше, тем больше, хорошо осведомленным мещанином современно буржуазного общества. В этот период жизни ребенок должен также изучить до совершенства какое-нибудь ремесло.