Зигмунд Фрейд.Будущее одной иллюзии

Задумаемся над недвусмысленной  современной ситуацией. Мы уже выслушали  признание, что религия не имеет  того же влияния на людей, как раньше (речь идет здесь о европейской  христианской культуре). Дело не в том, что её обещания стали менее заманчивыми, а в том, что в глазах людей  они уже не кажутся заслуживающими прежнего доверия. Согласимся, что причина  этой перемены - упрочение духа научности  в верхних слоях человеческого  общества (есть, возможно, и другие причины). Критика подточила доказательную  силу религиозных документов, естествознание выявило содержащиеся в них заблуждения, сравнительные исследования обратили внимание на фатальную аналогичность  принятых у нас религиозных представлений  и духовной продукции примитивных  народов и эпох.

Научный дух вырабатывает определенный род отношений к  вещам нашего мира; перед явлениями  религии он на некоторое время  останавливается, колеблется, наконец, переступает и здесь через  порог. Этот процесс нельзя прекратить, чем больше людей приобщается  к сокровищам знания, тем шире распространяется отход от религиозной веры, сперва только от её устаревших, шокирующих форм, а потом и от её основополагающих предпосылок. Американцы, устроившие обезьяний  процесс в Дейтоне, одни из всех показали себя последовательными. Везде в  других местах неизбежный переход совершается  в атмосфере половинчатости и  неискренности.

От образованных и от людей  духовного труда для культуры нет большой угрозы. Замещение  религиозных мотивов культурного  поведения другими, мирскими прошло бы у них без сучка и задоринки, а кроме того, они большей частью сами носители культуры. Иначе обстоит  дело с огромной массой необразованных, угнетенных, которые имеют все  основания быть врагами культуры. Пока они не знают, что в бога больше не верят, все хорошо. Но они это  непременно узнают, даже если это мое  сочинение не будет опубликовано. И они готовы принять результаты научной мысли, оставаясь незатронутыми  тем изменением, которое производится в человеке научной мыслью. Нет  ли опасности, что враждебность этих масс к культуре обрушится на слабый пункт, который они обнаружат  в своей строгой властительнице? Если я не смею убивать своего ближнего только потому, что господь бог  это запретил и тяжко покарает за преступление в этой или другой жизни, но мне становится известно, что никакого господа бога не существует, что его наказания нечего бояться, то я, разумеется, убью ближнего без рассуждении, и удержать меня от этого сумеет только земная власть. Итак, либо строжайшая опека над этими опасными массами, тщательнейшее исключение всякой возможности их духовного развития, либо основательная ревизия отношений между культурой и религией.

Следовало бы считать, что  на пути осуществления этой последней  рекомендации не стоит никаких особенных  трудностей. Верно то, что в таком  случае придется от чего-то отказаться, но приобретений взамен будет, возможно, больше, и мы избежим большой опасности. Но люди отшатываются в страхе, словно культура подвергнется тогда какой-то ещё большей опасности. Когда  святой Бонифаций Креди-тонский  срубил дерево, почитавшееся саксами  как священное, стоявшие вокруг ожидали  какого-то страшного события в  результате такого кощунства. Ничего не случилось, и саксы приняли крещение.

Когда культура выставила  требование не убивать соседа, которого ты ненавидишь, который стоит на твоем пути и имуществу которого ты завидуешь, то это было сделано  явно в интересах человеческого  общежития, на иных условиях невозможного. В самом деле, убийца навлек бы на себя месть близких убитого и  глухую зависть остальных, ощущающих  не менее сильную внутреннюю наклонность  к подобному насильственному  деянию. Он поэтому недолго бы наслаждался  своей местью или награбленным добром, имея все шансы самому быть убитым. Даже если бы незаурядная сила и  осторожность оградили его от одиночных  противников, он неизбежно потерпел бы поражение от союза слабейших. Если бы такой союз не сформировался, убийство продолжалось бы без конца, и в конце концов люди взаимно  истребили бы друг друга. Между отдельными индивидами царили бы такие же отношения, какие на Корсике до сих пор  ещё существуют между семьями, а  в остальном мире сохраняются  только между странами. Одинаковая для всех небезопасность жизни и  сплачивает людей в общество, которое  запрещает убийство отдельному индивиду и удерживает за собой право совместного  убийства всякого, кто переступит через  запрет. Так со временем возникают  юстиция и система наказаний.

Мы, однако, не разделяем этого  рационального обоснования запрета  на убийство, но утверждаем, что запрет исходит от бога. Мы беремся, таким  образом, угадывать его намерения  и выясняем, что он тоже не хочет  человеческого взаимоистребления. Поступая таким образом, мы обставляем культурный запрет совершенно особенной  торжественностью, однако рискуем при  этом поставить его исполнение в  зависимость от веры в бога. Если мы возьмем назад этот свой шаг, перестанем приписывать нашу волю богу и удовольствуемся  чисто социальным обоснованием правосудия, то мы, правда, расстанемся с божественным возвеличением нашего культурного  запрета, но зато выведем его из-под  угрозы. Мы приобретем, однако, и что-то другое. Вследствие какой-то диффузии, или заразительного действия, характер святости, неприкосновенности, можно  даже сказать, потусторонности с  немногих важных запретов распространился  на все другие культурные установления, законы и предписания. Этим последним, однако, сияние святости часто не к  лицу; мало того, что они взаимно  обесценивают сами себя, поскольку  отражают расходящиеся до противоположности  устремления разных эпох и регионов, они ещё и выставляют на обозрение  все черты человеческого несовершенства. Среди них легко распознать такие, которые могут быть лишь продуктом  близорукой робости, выражением честолюбивых интересов или следствием произвольных предпосылок. Неизбежно сосредоточивающаяся  на них критика в нежелательной  мере подрывает уважение и к другим, более оправданным требованиям  культуры. Поскольку будет рискованной  задачей разграничивать то, что повелел  сам бог, и то, что восходит скорее к авторитету какого-нибудь всесильного  парламента или высокого должностного лица, то всего лучше, пожалуй, вообще вывести бога из игры и честно признать чисто человеческое происхождение  всех культурных установлении и предписаний. Вместе с мнимой святостью эти  запреты и законы утратили бы и  свою оцепенелую неизменность. Люди смогли бы понять, что законы созданы не столько для их порабощения, сколько для служения их интересам, стали бы относиться к законам дружественнее, вместо их отмены ставили бы целью их улучшение. Это был бы важный шаг вперед по пути, ведущему к примирению с гнетом культуры.

Наша апология чисто рационального  обоснования культурных предписаний, то есть выведения их из социальной необходимости, внезапно наталкивается  здесь на одно сомнение. Мы рассмотрели  для примера возникновение запрета  на убийство. Но соответствует ли нарисованная нами картина исторической истине? Мы боимся, что нет; она кажется  просто мыслительным конструктом. Мы изучали  с помощью психоанализа именно этот элемент истории человеческой культуры и, опираясь на результаты своего труда, вынуждены признать, что в действительности было иначе. Чисто рациональные мотивы даже у современного человека мало что могут сделать против его  страстных влечений; насколько же более бессильными они должны были быть у первобытного человека-зверя! Пожалуй, его потомки ещё и  сегодня без смущения убивали  бы друг друга, если бы одно из тех кровавых злодеяний - убийство первобытного отца - не вызвало непреодолимой аффективной  реакции, имевшей важнейшие последствия. От неё происходит запрет: не убивай, в тотемизме касавшийся лишь заменителя отца, позднее распространенный на других, хотя ещё и сегодня недействительный в отношении всех без исключения.

Но тот праотец, как  показали разыскания, которые мне  здесь нет надобности повторять, явился первообразом бога, моделью, послужившей  позднейшим поколениям для построения божественного образа. Стало быть, религиозное представление верно, бог действительно участвовал в  создании того запрета, тут действовало  его влияние, а не понимание социальной необходимости. Тогда и приписывание человеческой воли богу вполне оправданно, коль скоро люди знали, что сами насильственно  устранили отца, и в качестве реакции  на свое кощунственное преступление они положили впредь уважать его  волю. Религиозное учение, выходит, сообщает нам историческую истину, конечно, известным образом преображенную  и завуалированную; наше рационалистическое изображение закрывает на неё  глаза.

Мы начинаем замечать тут, что сокровищница религиозных представлений  содержит не только исполнения желаний, но и важные исторические реминисценции. Это взаимодействие прошедшего и  будущего - какою уникальной мощью  должно оно наделять религию! Впрочем, возможно, аналогия поможет нам понять здесь ещё и что-то другое. Нехорошо пересаживать понятия далеко от той  почвы, на которой они выросли, однако мы должны сформулировать подмеченный  нами параллелизм. О человеческом ребенке  нам известно, что он не может  успешно проделать путь своего культурного  развития, если не пройдет через  фазу невроза, у одних более, у  других менее отчетливую. Это происходит оттого, что ребенок не может подавить рациональной работой духа многочисленные позывы влечений, в будущем нереализуемых, но должен обуздывать их актами вытеснения, за которыми, как правило, стоит мотив  страха. В своем большинстве эти  детские неврозы спонтанно преодолеваются по мере роста, такова в особенности  судьба детских навязчивых неврозов.Расчисткой остальных потом приходится ещё  заниматься психоанализу. Точно таким  же образом следовало бы предположить, что человечество как целое в  своем многовековом развитии впадает  в состояния, аналогичные неврозам, причем по тем же самым причинам, а именно потому, что в эпохи  невежества и интеллектуальной немощи оно добилось необходимого для человеческого  общежития отказа от влечений за счет чисто аффективных усилий. Последствия  происшедших в доисторическое время  процессов, подобных вытеснительным, потом  долгое время ещё преследуют культуру. Религию в таком случае можно  было бы считать общечеловеческим навязчивым неврозом, который, подобно соответствующему детскому неврозу, коренится в Эдиповом комплексе, в амбивалентном отношении  к отцу. В соответствии с этим пониманием можно было бы прогнозировать, что отход от религии неизбежно  совершится с фатальной неумолимостью  процесса роста, причем сейчас мы находимся  как раз в середине этой фазы развития.

Нам в своем поведении  следовало бы тогда ориентироваться  на образец разумного воспитателя, который не противится предстоящему новообразованию, а стремится способствовать ему и смягчить насильственный характер его вторжения в жизнь. Существо религии нашей аналогией, разумеется, не исчерпывается. Если, с одной стороны, она несет с собой навязчивые ограничения, просто наподобие индивидуального  навязчивого невроза, то, с другой стороны, она содержит в себе целую  систему иллюзий, продиктованных желанием и сопровождающихся отрицанием действительности, как мы это наблюдаем в изолированном  виде только при аменции, блаженной  галлюцинаторной спутанности мысли. Все это лишь сравнения, с помощью  которых мы пытаемся понять социальный феномен; индивидуальная патология  не представляет нам здесь никакой  полноценной аналогии.

Неоднократно указывалось (мною и особенно Т. Рейком) на то, вплоть до каких подробностей прослеживается сходство между религией и навязчивым неврозом, сколь много своеобразных черт и исторических перипетий религии  можно понять на этом пути. Со сказанным  хорошо согласуется и то, что благочестивый  верующий в высокой степени защищен  от опасности известных невротических  заболеваний: усвоение универсального невроза снимает с него задачу выработки своего персонального  невроза.

Понимание исторической ценности известных религиозных учений повышает наше уважение к ним, однако не обесценивает нашу рекомендацию исключить религию  при объяснении мотивировок предписаний  культуры. Наоборот! Эти исторические пережитки помогли нам выработать концепцию религиозных догматов как своего рода невротических реликтов, и теперь мы вправе сказать, что, по-видимому, настало время, как при психоаналитическом лечении невротиков, заменить результаты насильственного вытеснения плодами  разумной духовной работы . Можно предвидеть, но едва ли следует жалеть, что при  такой переработке дело не остановится  на отказе от торжественного освящения  предписаний культуры, что всеобщая ревизия этих последних будет  для многих из них иметь последствием отмену. Стоящая перед нами задача примирения людей с культурой  будет на этом пути в значительной мере решена. Нам не следует скорбеть об отходе от исторической истины в  случае принятия рациональной мотивировки  культурных предписаний. Истины, содержащиеся в религиозных учениях, все равно  настолько искажены и систематически перелицованы, что масса людей  не может признать в них правду. Это тот же самый случай, как  когда мы рассказываем ребенку, что  новорожденных приносит аист. Здесь  мы тоже говорим истину в символическом  облачении, ибо знаем, что означает эта большая птица. Но ребенок  этого не знает, он улавливает только момент искажения, считает себя обманутым, и мы знаем, как часто его недоверие  к взрослым и его строптивость бывают связаны как раз с таким  его впечатлением. Мы пришли к убеждению, что лучше прекратить манипулирование  символическими масками истины и  не отказывать ребенку в знании реальных обстоятельств, применительно к  ступени его интеллектуального  развития.

Вы допускаете противоречивые высказывания, плохо вяжущиеся друг с другом. Сначала Вы уверяете, будто  сочинение вроде Вашего совершенно неопасно. Никто-де не позволит подобным теориям лишить себя религиозной  веры. Поскольку, однако, как впоследствии выясняется, Вы намерены все же потревожить  эту веру, то уместно спросить: зачем  Вы, собственно, публикуете свою работу? В другом же месте Вы, наоборот, признаете, что грозит опасностью, даже большой  опасностью, если кто-то разведает, что  в бога больше не верят. Раньше человек  был сговорчивым, а теперь отбрасывает  в сторону послушание заветам  культуры. Вся Ваша аргументация, согласно которой религиозная мотивировка  культурных запретов чревата опасностью для культуры, покоится на допущении, что верующего можно сделать  неверующим, это же полное противоречие".

"Другое противоречие - когда Вы, с одной стороны, соглашаетесь, что не разум правит человеком,  в нем берут верх его страсти  и голоса его влечений, а с  другой, предлагаете заменить аффективные основы его повиновения культуре рациональными. Понимай, как знаешь. По мне, ни первое, ни второе не верно".

"Между прочим, неужели  история Вас ничему не научила?  Подобная попытка заменить религию  разумом однажды ведь уже предпринималась  официально и с большим размахом. Вы же помните о Французской  революции и о Робеспьере? Но  тогда, значит, помните и о недолговечности,  и о жалком провале того  эксперимента. Теперь он повторяется  в России, нам нет надобности  особенно любопытствовать о том,  каким будет его исход. Не  кажется ли Вам, что мы вправе  считать человека существом, неспособным  обойтись без религии?"

"Вы сами сказали,  что религия есть нечто большее,  чем навязчивый невроз. Но этой  другой её стороны Вы не  коснулись. Вам достаточно провести  аналогию с неврозом. Вам надо  избавить людей от невроза.  Что будет одновременно с этим  утрачено, Вас не волнует".

Видимость противоречия возникла, наверное, оттого, что я слишком  поспешно говорил о сложных вещах. Кое-что мы можем наверстать. Я  продолжаю утверждать, что мое  сочинение в одном отношении  совершенно безобидно. Ни один верующий не позволит этим или им подобным аргументам поколебать себя в своей вере. Верующий хранит определенную нежную привязанность  к содержанию религии. Конечно, существует несчетное множество других, которые  не являются верующими в том же самом смысле. Они повинуются предписаниям культуры, потому что робеют перед  угрозами религии, и они боятся её, пока вынуждены считать её частью ограничивающей их реальности. Они-то и распускаются, как только чувствуют  себя вправе не признавать за верой  реального значения, но ведь и тут  для них никакие аргументы  не резон. Они перестают бояться  религии, когда замечают, что и  другие её не боятся, и я уже сказал, что они узнают об упадке влияния  религии, даже если я не опубликую  свое сочинение.