Зигмунд Фрейд.Будущее одной иллюзии

Зигмунд Фрейд.

БУДУЩЕЕ ОДНОЙ ИЛЛЮЗИИ.

Если долгое время живешь внутри какой-то определенной культуры и неоднократно принимаешься исследовать, какими были её истоки и путь развития, то рано или поздно чувствуешь искушение  обратить взор в другом направлении  и поставить вопрос, какая дальнейшая судьба предстоит этой культуре и  через какие перемены ей назначено  пройти. Вскоре замечаешь, однако, что  подобное разыскание с самого начала оказывается во многих отношениях ущербным. Прежде всего потому, что лишь немногие люди способны обозреть человеческую деятельность во всех её разветвлениях. Большинство поневоле вынуждено  ограничиться одной, отдельно взятой, или несколькими областями; а  чем меньше человек знает о  прошлом и настоящем, тем ненадежнее по необходимости окажется его суждение о будущем. Во-вторых, потому, что  как раз в такого рода суждении субъективные упования индивида играют роль, которую трудно переоценить; упования же эти неизбежно зависят от чисто  личных моментов его собственного опыта, от большей или меньшей оптимистичности  жизненной установки, которая диктуется  ему темпераментом, успехом или  неуспехом его усилий. Наконец, дает о себе знать то примечательное обстоятельство, что люди в общем и целом  переживают свою современность как  бы наивно, не отдавая должное её глубинному содержанию: они должны сперва неким образом взглянуть  на неё со стороны; то есть современность  должна превратиться в прошлое, чтобы  мы смогли опереться на неё в своем  суждении о будущем.

Человек, поддавшийся искушению  предложить от своего имени какое-то предсказание о вероятном будущем, поступит поэтому благоразумно, если будет помнить о вышеназванных  помехах, равно как и о ненадежности, присущей вообще всяким пророчествам. Лично меня все это заставляет поспешно уклониться от слишком обширной задачи и сразу заняться небольшой  частной областью, которая к тому же и прежде привлекала мое внимание. Сперва мне, правда, придется как-то определить её место внутри всеобъемлющего целого.

Человеческая культура - я  имею в виду все то, в чем человеческая жизнь возвысилась над своими биологическими обстоятельствами и  чем она отличается от жизни животных, причем я пренебрегаю различением  между культурой и цивилизацией, - обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны. Она  охватывает, во-первых, все накопленные  людьми знания и умения, позволяющие  им овладеть силами природы и взять  у неё блага для удовлетворения человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для  упорядочения человеческих взаимоотношений  и особенно - для дележа добываемых благ. Оба эти направления культуры связаны между собой, во-первых, поскольку  на взаимоотношения людей оказывает  глубокое влияние мера удовлетворения влечений, дозволяемая наличными  благами, во-вторых, поскольку отдельный  человек сам может вступать в  отношения с другим по поводу того или иного блага, когда другой использует его рабочую силу или  делает его сексуальным объектом, а в-третьих, поскольку каждый отдельный  индивид виртуально является врагом культуры, которая тем не менее  должна оставаться делом всего человеческого  коллектива. Примечательно, что, как  бы мало ни были способны люди к изолированному существованию, они тем не менее  ощущают жертвы, требуемые от них  культурой ради возможности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна поэтому защищать себя от одиночек, и её институты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче; они  имеют целью не только обеспечить известное распределение благ, но и постоянно поддерживать его, словом, должны защищать от враждебных побуждений людей все то, что служит покорению  природы и производству благ. Создания человека легко разрушимы, а наука  и техника, построенные им, могут  быть применены и для его уничтожения.

Так создается впечатление, что культура есть нечто навязанное противящемуся большинству меньшинством, которое ухитрилось завладеть средствами власти и насилия. Естественно, напрашивается  предположение, что все проблемы коренятся не в самом существе культуры, а вызваны несовершенством  её форм, как они складывались до сего дня. Нетрудно обнаружить эти её недостатки. Если в деле покорения  природы человечество шло путем  постоянного прогресса и вправе ожидать ещё большего в будущем, то трудно констатировать аналогичный  прогресс в деле упорядочения человеческих взаимоотношений, и, наверное, во все  эпохи, как опять же и теперь, многие люди задавались вопросом, заслуживает  ли вообще защиты эта часть приобретений культуры. Хочется думать, что должно же быть возможным какое-то переупорядочение человеческого общества, после которого иссякнут источники неудовлетворенности  культурой, культура откажется от принуждения  и от подавления влечений, так что  люди без тягот душевного раздора  смогут отдаться добыванию благ и  наслаждению ими. Это был бы золотой  век, спрашивается только, достижимо  ли подобное состояние. Похоже, скорее, что всякая культура вынуждена строиться  на принуждении и запрете влечений; неизвестно ещё даже, будет ли после  отмены принуждения большинство  человеческих индивидов готово поддерживать ту интенсивность труда, которая  необходима для получения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считаться  с тем фактом, что у всех людей  имеют место деструктивные, то есть антиобщественные и антикультурные, тенденции и что у большого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение  в человеческом обществе.

Этому психологическому факту  принадлежит определяющее значение при оценке человеческой культуры. Если вначале ещё можно было думать, что главное в ней - это покорение  природы ради получения жизненных  благ и что грозящие ей опасности  устранимы целесообразным распределением благ среди людей, то теперь центр  тяжести переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим оказывается, удастся ли и насколько  удастся уменьшить тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями, примирить их с  неизбежным минимумом такой жертвы и чем-то её компенсировать. Как нельзя обойтись без принуждения к культурной работе, так же нельзя обойтись и  без господства меньшинства над  массами, потому что массы косны  и недальновидны, они не любят  отказываться от влечений, не слушают  аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители  массы поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря  влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих вождей, они  дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, от чего зависит  существование культуры. Все это  хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пониманием жизненной  необходимости, сумевшие добиться господства над собственными влечениями. Но для  них существует опасность, что, не желая  утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были независимы от массы  как распорядители средств власти. Короче говоря, люди обладают двумя  распространенными свойствами, ответственными за то, что институты культуры могут  поддерживаться лишь известной мерой  насилия, а именно люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду  и, во-вторых, доводы разума бессильны  против их страстей.

Я знаю, что можно возразить  против этих соображений. Мне скажут, что обрисованные здесь черты  человеческой массы, призванные доказать неизбежность принуждения для культурной деятельности, сами лишь следствие  ущербности культурных институтов, по вине которых люди стали злыми, мстительными, замкнутыми. Новые поколения, воспитанные  с любовью и приученные высоко ценить мысль, заблаговременно приобщенные  к благодеяниям культуры, по-иному  и отнесутся к ней, увидят в  ней свое интимнейшее достояние, добровольно принесут ей жертвы, трудясь  и отказываясь от удовлетворения своих влечений необходимым для  её поддержания образом. Они смогут обойтись без принуждения и будут  мало чем отличаться от своих вождей. А если ни одна культура до сих пор  не располагала человеческими массами  такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока ещё не удавалось создать порядок, при котором человек формировался бы в нужном направлении, причем с самого детства.

Можно сомневаться, мыслимо  ли вообще или по крайней мере сейчас, при современном состоянии овладения  природой, достичь подобной реорганизации  культуры; можно спросить, где взять  достаточное число компетентных, надежных и бескорыстных вождей, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений; можно испугаться чудовищных размеров принуждения, которое  неизбежно потребуется для проведения этих намерений в жизнь. Невозможно оспаривать величие этого плана, его значимость для будущего человеческой культуры. Он, несомненно, покоится на понимании того психологического обстоятельства, что человек наделен многообраз-нейшими  задатками влечений, которым ранние детские переживания придают  окончательную направленность. Пределы  человеческой воспитуемости ставят, однако, границы действенности подобного  преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой  мере иная культурная среда оба вышеназванных  свойства человеческих масс, так сильно затрудняющих руководство обществом. Соответствующий эксперимент ещё  не осуществлен. По всей вероятности, определенный процент человечества - из-за болезненных  задатков или чрезмерной силы влечений - навсегда останется асоциальным, но если бы удалось сегодняшнее враждебное культуре большинство превратить в  меньшинство, то было бы достигнуто очень  многое, пожалуй, даже все, чего можно  достичь.

Мне не хотелось бы создавать  впечатления, будто я забрел слишком  далеко в сторону от предначертанного пути моего исследования. Хочу поэтому  со всей определенностью заверить читателя, что вовсе не намереваюсь оценивать  гигантский эксперимент над культурой, который в настоящее время  ставится в обширной стране между  Европой и Азией. Я не обладаю  ни профессиональными знаниями, ни способностями, позволяющими судить о  его осуществимости, анализировать  целесообразность применяемых методов  или измерять ширину неизбежной пропасти между намерением и исполнением. То, что там готовится, не поддается  из-за своей незавершенности рассмотрению, для которого предоставляет материал наша давно устоявшаяся культура.

Мы незаметно скользнули из экономической в психологическую  сферу. Вначале мы склонялись к тому, чтобы усматривать культурное богатство  в совокупности наличных благ и социальных институтов для их распределения. С  осознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду  и на отказе от влечений, а потому неизбежно вызывает сопротивление  со стороны объектов своих императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получения и порядок их распределения  не могут быть главным или единственным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и разрушительная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь выступают средства, способные служить  защите культуры, - средства принуждения  и другие, призванные примирить людей  с нею и вознаградить их за принесенные  жертвы. Эти средства второго рода можно охарактеризовать как психологический  арсенал культуры.

Ради единообразия способа  выражения будем называть тот  факт, что какое-то влечение не может  быть удовлетворено, отказом, установление, предписывающее этот отказ, - запретом, а состояние, вводимое посредством  запрета, - лишением. Следующим шагом  будет различение между лишениями, которые затрагивают всех, и такими, которые касаются только отдельных  групп, классов или просто одиночек. Первые - древнейшие: с запретами, предписывавшими  эти лишения, культура начала неизвестное  число тысячелетий назад свой отход от первобытного животного  состояния. К своему изумлению, мы обнаружили, что они все ещё действуют, все ещё составляют ядро враждебных чувств к культуре. Страдающие от них  импульсивные желания заново рождаются  с каждым ребенком; существует целый  разряд людей, невротики, которые уже  и на эти отказы реагируют асоциальностью. Речь идет об импульсивных желаниях инцеста , каннибализма и кровожадности. Звучит несколько странно, когда эти  импульсивные желания, в осуждении которых все люди, по-видимому, единодушны, ставятся на одну доску с другими, об удовлетворении которых или об отказе от которых в нашей культуре ведется столь оживленный спор, однако психологически приравнивание одних к другим оправданно. Отношение культуры к этим древнейшим импульсивным желаниям никоим образом не одинаково; лишь каннибализм представляется всеми отвергнутым и, для неаналитичного рассмотрения, вполне преодоленным; силу инцестных желаний мы ещё можем почувствовать за соответствующим запретом; а убийство нашей культурой при определенных условиях до сих пор практикуется, даже предписывается. Возможно, ещё предстоят фазы развития, на которых удовлетворение и других, сегодня вполне допустимых, желаний будет казаться таким же неприемлемым, как сейчас каннибализм.

Уже в этих древнейших отречениях дает о себе знать один психологический  фактор, сохраняющий значение и для  всех последующих. Неверно, что человеческая психика с древнейших времен не развивалась  и, в отличие от прогресса науки  и техники, сегодня все ещё  такая же, как в начале истории. Мы можем здесь привести один пример этого психического прогресса. Наше развитие идет в том направлении, что внешнее принуждение постепенно уходит внутрь, и особая психическая  инстанция, человеческое сверх-Я, включает его в число своих заповедей. Каждый ребенок демонстрирует нам  процесс подобного превращения, благодаря ему приобщаясь к нравственности и социальности. Это усиление сверх-Я  есть в высшей степени ценное психологическое  приобретение культуры. Личности, в  которых оно произошло, делаются из противников культуры её носителями. Чем больше их число в том или  ином культурном регионе, тем обеспеченнее данная культура, тем скорее она  сможет обойтись без средств внешнего принуждения. Мера интериоризации, однако, очень различна для отдельных  запретов. В отношении вышеупомянутых древнейших требований культуры интериоризация, если оставить в стороне досадные случаи неврозов, похоже, в значительной мере достигнута. Ситуация меняется, когда  мы обращаемся к другим импульсивным желаниям. С изумлением и тревогой мы обнаруживаем тут, что громадное  число людей повинуется соответствующим  культурным запретам лишь под давлением  внешнего принуждения, то есть только там, где нарушение запрета грозит наказанием, и только до тех пор, пока угроза реальна. Это касается и  тех так называемых требований культуры, которые в равной мере обращены ко всем. В основном с фактами нравственной ненадежности людей мы сталкиваемся в этой сфере. Бесконечно многие культурные люди, которые отшатнулись бы в  ужасе от убийства или инцеста, не отказывают себе в удовлетворении своей  алчности, своей агрессивности, своих  сексуальных страстей, не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными, и это продолжается без изменения на протяжении многих культурных эпох.

В отношении ограничений, касающихся лишь определенных классов  общества, мы сталкиваемся с примитивной  и вполне недвусмысленной ситуацией. Как и следовало ожидать, обойденные классы завидуют привилегиям элиты  и готовы на все, чтобы отделаться от своей дополнительной доли лишения. Когда это невозможно, внутри данной культуры пускает корни устойчивая неудовлетворенность, способная привести к опасным мятежам. Если культура не в силах справиться с положением, когда удовлетворенность определенного  числа её представителей имеет своей  предпосылкой угнетение других, возможно большинства, а это имеет место  во всех современных культурах, то угнетенные понятным образом проникаются острой враждебностью к культуре, которую  они поддерживают своим трудом, но к благам которой они причастны  в слишком малой мере. Интериоризации культурных запретов в таком случае ожидать от угнетенных не приходится, они, наоборот, не расположены признавать эти запреты, стремятся разрушить  саму культуру, отменить при возможности  самые её предпосылки. Враждебность этих классов культуре так очевидна, что благодаря ей теряется из виду более скрытная враждебность лучше  обеспеченных общественных слоев. Нечего и говорить, что культура, оставляющая  столь большое число участников неудовлетворенными и толкающая  их на бунт, не имеет перспектив на длительное существование и не заслуживает  его.