Зигмунд Фрейд.Будущее одной иллюзии

"Есть другой пункт,  который кажется мне более  важным. У Вас выходит, что очеловечение, персонификация природы проистекает  из потребности положить конец  человеческому неведению и бессилию  перед лицом пугающих сил, вступить  в отношения с ними и в  конечном итоге повлиять на  них. Но подобный мотив кажется  излишним. У первобытного человека  ведь и не было никакого  выбора, никакого другого образа  мысли. Для него естественно,  как бы врождено, что он проецирует  свое существо на мир, во  всех наблюдаемых явлениях видит  действия существ, в принципе  подобных ему самому. Он просто  не умеет понимать вещи другим  способом. И совершенно непонятно,  скорее похоже на какое-то странное  совпадение, как это у него  получилось, что, просто дав волю  своей природной предрасположенности,  он сумел удовлетворить одну  из своих главных потребностей".

Я не вижу тут особой странности. Неужели Вы думаете, что человеческая мысль не имеет практических мотивов, что она есть выражение бескорыстной любознательности? Это все-таки очень  маловероятно. Я скорее считал бы, что  человек, персонифицируя силы природы, следует, как и во многом другом, инфантильному прообразу. Имея дело с лицами, которые были его первым окружением, он усвоил, что завязывание отношений с ними есть способ повлиять на них, и потому с той же целью он обращается со всем, что встречается на его пути, как с теми лицами. Я не возражаю поэтому на Ваше описательное замечание, человеку действительно свойственно персонифицировать все, что он хочет понять в целях позднейшего овладения им, - психическое покорение как подготовка к физическому, - я только предлагаю сверх того понимание мотива и генезиса этой особенности человеческой мысли.

"И теперь ещё третье: Вы однажды уже касались происхождения  религии в Вашей книге "Тотем  и табу". Но там картина другая. Все сводится к отношению "сын  - отец", бог есть возвысившийся  отец, тоска по отцу - корень религиозной  потребности. С тех пор Вы, похоже, открыли момент человеческой  слабости и беспомощности, которому  обычно ведь и приписывается  главнейшая роль в становлении  религии, и теперь перекладываете  на эту беспомощность все то, что раньше у Вас называлось  отцовским комплексом. Могу ли  я просить у Вас информации  относительно этой перемены?"

С удовольствием, я только и ждал такого вопроса. Если только тут действительно можно говорить о перемене. В "Тотеме и табу" задачей было объяснить возникновение  не религий вообще, а лишь тотемизма. Можете ли Вы с какой-либо из известных  Вам точек зрения объяснить тот  факт, что первая форма, в которой  человеку явилось хранительное божество, была животной, что существовал запрет на убийство и поедание соответствующего животного и вместе с тем - праздничный  обычай раз в год совместно  убивать и поедать его? Именно это имеет место в тотемизме. И нет большого смысла спорить  о том, следует ли называть тотемизм религией. Он внутренне связан с  позднейшими религиями человекообразных божеств, животные-тотемы становятся священными животными богов. И первые, но всего  глубже осевшие, этические ограничения - запрет убийства и инцеста - возникают  на почве тотемизма. Так что принимаете ли Вы выводы той книги или нет, Вы, надеюсь, согласитесь, что в "Тотеме и табу" целый ряд очень примечательных разрозненных фактов приведен к связной  цельности.

Почему животный бог в  конечном счете оказался недо-статочным  и был сменен человеческим, это  в "Тотеме и табу" почти не затронуто, другие проблемы формирования религий  там вообще не упоминаются. Неужели  Вы отождествляете такое ограничение  темы с отрицанием того, что осталось вне ее? Та моя работа - хороший  пример строгого ограничения специфического вклада, который психоаналитический метод рассмотрения может внести в разрешение религиозной проблемы. Если теперь я пытаюсь включить в  круг рассмотрения что-то другое, менее  глубоко запрятанное, то Вы не должны обвинять меня в противоречии, как  раньше - в односторонности. Но, естественно, я обязан показать связи между  ранее сказанным и излагаемым теперь, между более глубокой и  очевидной мотивировками, отцовским  комплексом и беспомощностью человека, испытывающего потребность в  защите.

Эти связи нетрудно отыскать. Ведь беспомощность ребенка имеет  продолжение в беспомощности  взрослого. Как и следовало ожидать, психоаналитическая мотивировка формирования религии дополняет его очевидную  мотивировку разбором детской психики. Перенесемся в душевную жизнь  маленького ребенка. Помните ли Вы, что говорит психоанализ о  выборе объекта в соответствии с  типом зависимости? Либидо идет путями нарциссиче-ской потребности и привязывается  к объектам, обеспечивающим её удовлетворение. Так, мать, утоляющая голод ребенка, становится первым объектом его любви  и, конечно, первым заслоном против всех туманных, грозящих из внешнего мира опасностей, мы бы сказали, первым страхоубежищем.

В этой функции мать скоро  вытесняется более сильным отцом, за которым функция защиты с тех  пор закрепляется на весь период детства. Отношениям к отцу, однако, присуща  своеобразная амбивалентность. Он сам  представляет собой угрозу, возможно, ввиду характера своих отношений с матерью. Так что отца не в меньшей мере боятся, чем тянутся к нему и восхищаются им. Приметы этой амбивалентности отношения к отцу глубоко запечатлены во всех религиях, это и показано в "Тотеме и табу". Когда взрослеющий человек замечает, что ему суждено навсегда остаться ребенком, что он никогда не перестанет нуждаться в защите от мощных чуждых сил, он наделяет эти последние чертами отцовского образа, создает себе богов, которых боится, которых пытается склонить на свою сторону и которым тем не менее вручает себя как защитникам. Таким образом, мотив тоски по отцу идентичен потребности в защите от последствий человеческой немощи; способ, каким ребенок преодолевал свою детскую беспомощность, наделяет характерными чертами реакцию взрослого на свою, поневоле признаваемую им, беспомощность, а такой реакцией и является формирование религии. Но в наши намерения не входит дальнейшее исследование развития идеи божества; мы имеем здесь дело с готовым арсеналом религиозных представлений, который культура вручает индивиду.

Не будем упускать нить нашего исследования. Так каково же психологическое значение религиозных  представлений, как мы можем их квалифицировать? На такой вопрос трудно ответить сразу. После отклонения различных формулировок мы остановимся на одной: религиозные  представления суть тезисы, высказывания о фактах и обстоятельствах внешней (или внутренней) реальности, сообщающие нечто такое, чего мы сами не обнаруживаем и что требует веры. Поскольку  они информируют нас о самом  важном и интересном в нашей жизни, они ценятся особенно высоко. Кто  ничего о них не знает, тот крайне невежествен; кто их усвоил, тот вправе считать себя очень обогатившимся. Существует, естественно, масса подобных тезисов о разнообразнейших вещах  в нашем мире. Ими полон каждый школьный урок. Возьмем на выбор  географию. Мы слышим тут: город Констанц расположен на Боден-ском озере. В одной  студенческой песне рекомендуется:

Konstanz liegt am Bodensee, Wer's nicht glaubt, gen' hin und seh' ("Город Констанц расположен  на Боденском озере; кто не  верит, поезжай туда и посмотри" (нем.)).

Мне там случайно довелось бывать, и я могу подтвердить: этот красивый город расположен на берегу широкого водоема, который все окрестные  жители называют Боденским озером. Так что теперь я совершенно убежден  в правильности данного утверждения  географической науки. Вспоминаю тут  о другом, очень странном переживании. Я был уже взрослым человеком, когда впервые стоял на холме  афинского Акрополя среди развалин храма, откуда открывался вид на голубое  море. К моей радости примешивалось  чувство изумления, подсказавшее мне  и свое истолкование: значит, все  действительно так, как мы учили  в школе! Какой же мелководной  и бессильной должна была быть моя  тогдашняя вера в реальную истинность услышанного, если сегодня я могу так изумляться! Но не хочу слишком  подчеркивать значение того переживания; мыслимо ещё и другое объяснение моего изумления, тогда не пришедшее  мне в голову, имеющее всецело  субъективную природу и связанное  с особенностью места.

Все подобные тезисы, таким  образом, требуют веры в свое содержание, но допускают и обоснование своей  правоты. Они предлагаются нам как  сокращенный результат более  или менее длительного мыслительного  процесса, опирающегося на наблюдение, а также на умозаключение;

тому, кто намерен самостоятельно проделать весь процесс заново, вместо того чтобы принимать его готовый  итог, указывается необходимый образ  действий. Притом всегда уточняется, откуда взято знание, обнародуемое тезисом, кроме случаев, когда оно само собой разумеется, как в утверждениях географии. Например, Земля имеет  форму шара; в доказательство этого  приводится эксперимент с маятником  Фуко, поведение линии горизонта, возможность проплыть вокруг Земли. Поскольку, как понимают все заинтересованные лица, нецелесообразно посылать каждого  школьника в путешествие вокруг земного шара, мы довольствуемся принятием  школьной премудрости "на веру", однако знаем, что путь к тому, чтобы во всем удостовериться лично, остается открытым.

Попробуем подойти с той  же меркой к религиозным учениям. Если мы поднимем вопрос, на что опирается  их требование верить в них, то получим  три ответа, на удивление плохо  между собой согласующиеся. Во-первых, они заслуживают веры, потому что  уже наши предки им верили; во-вторых, мы обладаем свидетельствами, дошедшими  до нас от той самой древности; а в-третьих, поднимать вопросы  о доказательности догматов веры вообще запрещено. Подобные поползновения  раньше строжайше карались, да и  сегодня общество с недоброжелательством встречает попытки их возобновления.

Этот третий пункт должен пробудить в нас сильнейшие сомнения. Подобный запрет может, надо сказать, иметь  только ту единственную мотивировку, что  общество очень хорошо понимает беспочвенность притязаний, выдвигаемых его религиозными учениями. Иначе оно, несомненно, с  великой охотой предоставляло бы всем, кто желает, самостоятельно выработать в себе убежденность и весь необходимый  для этого материал. К анализу  двух других аргументов мы подходим поэтому  с настороженным недоверием. Мы должны верить потому, что верили наши предки. Но наши праотцы были гораздо более  невежественны, чем мы, они верили в такие вещи, которые мы сегодня  никак не в состоянии допустить. Закрадывается подозрение, что религиозные  учения тоже, пожалуй, относятся к  такого рода вещам. Свидетельства, дошедшие до нас в составе этих учений, зафиксированы в книгах, в свою очередь, несущих на себе все черты  ненадежности. Они полны противоречий, подвергались редакциям, фальсифицировались; когда в них сообщается о фактах, то самим этим сообщениям подтверждения  нет. Мало помогает делу, когда источником их буквальных выражений или их содержания объявляется божественное откровение, потому что подобное утверждение  само является уже частью тех самых  учений, чья достоверность подлежит проверке, а ведь ни одно утверждение  не может доказать само себя.

Так мы приходим к поразительному выводу, что как раз те сообщения  нашей культуры, которые могли  бы иметь величайшее значение для  нас, которые призваны прояснить  нам загадку мира и примирить  нас со страданиями жизни, что  как раз они-то имеют самое  слабое подтверждение. А ведь даже такой  для нас безразличный факт, как, например, то, что киты рождают детенышей, а  не откладывают яйца, мы никогда  не решились бы принять просто на веру, если бы он не был подкреплен более  весомыми свидетельствами.

Такая ситуация сама по себе является очень любопытной психологической  проблемой. И не следует думать, будто  вышеприведенные замечания относительно недоказуемости религиозных учений содержат нечто новое. Это ощущалось  во все эпохи, несомненно также и  нашими предками, оставившими после  себя такое наследие. Вероятно, многие из них питали те же сомнения, что  и мы, только над ними тяготел  слишком большой гнет, чтобы они  отважились их высказать. И с тех  пор несчетные множества людей  терзались одинаковыми сомнениями, которые они старались подавить, потому что считали веру своим  долгом; многие блестящие умы надломились  в этом конфликте, многие характеры  стали ущербными из-за компромиссов, путем которых они искали выход  из положения.

Если все доказательства, приводимые в пользу достоверности  религиозных догматов, идут из прошлого, то напрашивается мысль посмотреть, не может ли предоставить такие доказательства также и современность, о которой  мы вправе быть лучшего мнения, чем  о старине. Если бы удалось спасти от сомнений хотя бы один фрагмент религиозной  системы, то и все целое чрезвычайно  выиграло бы в достоверности. Чем-то в этом роде занимаются спириты, которые  уверены в продолжении за гробом жизни индивидуальной души и хотят  недвусмысленно доказать нам это  отдельно взятое положение религиозного учения. Им, к сожалению, не удается  опровергнуть ту гипотезу, что явления  и высказывания вызываемых ими духов-лишь продукт их собственной психической деятельности. Они приводили слова духов величайших людей, известнейших мыслителей, но все добытые от них высказывания и сообщения были настолько тупыми, столь неутешительными в своей пустоте, что из всего этого с полной достоверностью можно вывести только заключение об умении духов приспосабливаться к кругу людей, которые их вызывают.

Следует упомянуть ещё  о двух попытках, которые производят впечатление судорожных усилий уйти от проблемы. Одна, насильственной природы, стара, другая изощренна и современна. Первая - это credo quia absurdum, "Верую, ибо  абсурдно" отцов церкви. Сие должно означать, что религиозные учения не подчиняются требованиям разума, стоят над разумом. Их истину надо чувствовать нутром, понимать их нет  надобности. Однако такое credo интересно  лишь как исповедь, в качестве предписания  оно обязательной силы не имеет. Неужели  я обязан верить любому абсурдному утверждению? А если не любому, то почему именно этому? У разума нет вышестоящей  инстанции. Если истинность религиозных  учений зависит от внутреннего переживания, свидетельствующего об этой истинности, то что делать с множеством людей, у кого столь редкостного переживания  нет? Можно требовать от всех, чтобы  они пользовались имеющимся у  них даром разума, но нельзя выводить общеобязательный долг из побудительной  причины, имеющей силу лишь для ничтожного меньшинства. Если кто-то один после  глубоко охватившего его состояния  экстаза приобрел непоколебимое  убеждение в реальной истине религиозных  учений, то что это значит для  остальных?

Вторая попытка - из области  философии "как если бы". Утверждается, что в нашей мыслительной деятельности нет недостатка в таких допущениях, беспочвенность и даже абсурдность  которых вполне нами сознается. Их называют фикциями, но по целому ряду практических мотивов нам следует вести  себя так, "как если бы" мы верили в эти фикции. Так нам якобы  следует себя вести и в отношении  религиозных учений ввиду их уникальной важности для поддержания человеческого  общества. Эта аргументация недалеко ушла от credo quia absurdum (верю, ибо абсурдно). Мне опять же кажется, что принцип "как если бы" может быть выдвинут только философом. Человек, чье мышление не подвергалось воздействию философского искусства, никогда не сможет принять  этого принципа, для него с признанием абсурдности, противности разуму весь вопрос закрывается. Его не склонишь к тому, чтобы, как раз когда  дело касается его важнейших интересов, он отказался от достоверности, которой  он требует в своей обычной  деятельности. Вспоминаю одного из моих детей, который очень рано начал  выделяться особым пристрастием к объективности. Когда детям рассказывали сказку, которую они завороженно слушали, он подошел и спросил: