"Это правдивая история?"
Получив отрицательный ответ,
он удалился с пренебрежительной
миной. Следует надеяться, что
скоро люди будут вести себя
по отношению к религиозным
сказкам подобным же образом,
вопреки ходатайству принципа "как
если бы".
Но сейчас ещё они действуют
совсем другими способами, и в
прошедшие времена религиозные
представления, несмотря на свою бесспорно
недостаточную подкреплен-ность, оказывали
сильнейшее влияние на человечество.
Это очередная психологическая
проблема. Надо спросить, в чем состоит
внутренняя сила этих учений, какому обстоятельству
обязаны они своей независимой
от санкции разума действенностью?
Мне кажется, ответ на оба
эти вопроса у нас уже в
достаточной мере подготовлен. Мы получим
его, обратив внимание на психический
генезис религиозных представлений.
Выдавая себя за знание, они не являются
подытоживанием опыта или конечным
результатом мысли, это иллюзии,
реализации самых древних, самых
сильных, самых настойчивых желаний
человечества; тайна их силы кроется
в силе этих желаний. Мы уже знаем,
что пугающее ощущение детской беспомощности
пробудило потребность в защите
любящей защите, - и эту потребность
помог удовлетворить отец; сознание,
что та же беспомощность продолжается
в течение всей жизни, вызывает веру
в существование какого-то, теперь
уже более могущественного отца.
Добрая власть божественного провидения
смягчает страх перед жизненными
опасностями, постулирование нравственного
миропорядка обеспечивает торжество
справедливости, чьи требования так
часто остаются внутри человеческой
культуры неисполненными, продолжение
земного существования в будущей
жизни предлагает пространственные
и временные рамки, внутри которых
надо ожидать исполнения этих желаний.
Исходя из предпосылок этой системы,
вырабатываются ответы на загадочные
для человеческой любознательности
вопросы, например, о возникновении
мира и об отношении между телом
и душой; все вместе сулит гигантское
облегчение для индивидуальной психики;
никогда до конца не преодоленные
конфликты детского возраста, коренящиеся
в отцовском комплексе, снимаются
с неё и получают свое разрешение
в принимаемом всеми смысле.
Когда я говорю, что все
это иллюзии, то должен уточнить значение
употребленного слова. Иллюзия не то
же самое, что заблуждение, она даже
необязательно совпадает с заблуждением.
Мнение Аристотеля, что насекомые
возникают из нечистот, ещё и сегодня
разделяемое невежественным народом,
было заблуждением, как и мнение
старых поколений врачей, будто tabes
dorsalis, сухотка спинного мозга, есть
следствие половых излишеств. Было
бы неправильно называть эти заблуждения
иллюзиями. Наоборот, мнение Колумба, будто
он открыл новый морской путь в
Индию, было иллюзией. Участие его
желания в этом заблуждении очень
заметно. Иллюзией можно назвать
утверждение некоторых националистов,
что индоевропейцы - единственная культуроспособная
человеческая раса, или убеждение, разрушенное
лишь психоанализом, будто ребенок
есть существо, лишенное сексуальности.
Характерной чертой иллюзии является
её происхождение из человеческого
желания, она близка в этом аспекте
к бредовым идеям в психиатрии,
хотя отличается и от них, не говоря
уж о большей структурной сложности
бредовой идеи. В бредовой идее мы выделяем
как существенную черту противоречие
реальности, иллюзия же необязательно
должна быть ложной, то есть нереализуемой
или противоречащей реальности. Девица
из мещанской семьи может, например,
жить иллюзией, что придет принц
и увезет её с собой. Это возможно,
случаи подобного рода бывали. Что
придет мессия и учредит золотой
век, намного менее вероятно. В
зависимости от своей личной позиции
классификатор отнесет эту веру
или к иллюзиям, или к аналогам
бредовой идеи. Примеры иллюзий, оправданных
действительностью, вообще говоря, перечислить
не так-то просто. Но иллюзия алхимиков,
что все металлы можно превратить
в золото, относится, ло-видимому, к
этому роду. Желание иметь много
золота, как можно больше золота,
очень ослаблено нашим сегодняшним
пониманием предпосылок обогащения,
зато химия уже не считает превращение
металлов в золото невозможным. Итак,
мы называем веру иллюзией, когда к
её мотивировке примешано исполнение
желания, и отвлекаемся при этом
от её отношения к действительности,
точно так же как и сама иллюзия
отказывается от своего подтверждения.
Возвращаясь после этого
уточнения к религиозным учениям,
мы можем опять же сказать: они
все - иллюзии, доказательств им нет,
никого нельзя заставить считать
их истинными, верить в них. Некоторые
из них настолько неправдоподобны,
настолько противоречат всему нашему
в трудах добытому знанию о реальности
мира, что мы вправе - с необходимым
учетом психологических различий -
сравнить их с бредовыми идеями.
О соответствии большинства из них
действительному положению вещей
мы не можем судить. Насколько они
недоказуемы, настолько же и неопровержимы.
Мы знаем ещё слишком мало для того, чтобы
сделать их предметом более близкого критического
рассмотрения. Загадки мира лишь медленно
приоткрываются перед нашим исследованием,
наука на многие вопросы ещё не в состоянии
дать никакого ответа. Научная работа
остается для нас, однако, единственным
путем, способным вести к познанию реальности
вне нас. Будет той же иллюзией, если мы
станем ожидать чего-то от интуиции и погружения
в себя; таким путем мы не получим ничего,
кроме с трудом поддающихся интерпретации
откровений относительно нашей собственной
душевной жизни, они никогда не дадут сведения
о вопросах, ответ на которые так легко
дается религиозному учению. Заполнять
лакуны собственными измышлениями и поличному
произволу объявлять те или иные части
религиозной системы более или менее приемлемыми
было бы кощунством. Слишком уж значительны
эти вопросы, хотелось бы даже сказать:
слишком святы.
Здесь кто-нибудь сочтет нужным
возразить: так если даже закоренелый
скептик признает, что утверждения
религии не могут быть опровергнуты
разумом, то почему я тогда не должен
им верить, когда на их стороне так
многое: традиция, согласное мнение
общества и вся утешительность их
содержания? В самом деле, почему
бы и нет? Как никого нельзя принуждать
к вере, так же нельзя принуждать
и к безверию. Но пусть человек
не обманывается в приятном самообольщении,
будто в опоре на такие доводы
его мысль идет правильным путем.
Если вердикт "негодная отговорка"
был когда-либо уместен, так это
здесь. Незнание есть незнание; никакого
права верить во что бы то ни было
из него не вытекает. Ни один разумный
человек не станет в других вещах
поступать так легкомысленно
и довольствоваться столь жалким
обоснованием своих суждений, своей
позиции, он себе это позволяет только
в самых высоких и святых вещах.
В действительности он просто силится
обмануть себя и других, будто ещё
прочно держится религии, хотя давно
уже оторвался от нее. Когда дело
идет о вопросах религии, люди берут
на себя грех изворотливой неискренности
и интеллектуальной некорректности.
Философы начинают непомерно расширять
значения слов, пока в них почти
ничего не остается от первоначального
смысла. Какую-то размытую абстракцию,
созданную ими самими, они называют
"богом" и тем самым выступают
перед всем миром деистами, верующими
в бога, могут хвалиться, что познали
более высокое, более чистое понятие
бога, хотя их бог есть скорее пустая
тень, а вовсе не могущественная
личность, о которой учит религия.
Критики настаивают на том, чтобы
считать "глубоко религиозным"
человека, исповедующего чувство
человеческого ничтожества и
бессилия перед мировым целым, хотя
основную суть религиозности составляет
не это чувство, а лишь следующий
шаг, реакция на него, ищущая помощи
против этого чувства. Кто не делает
этого шага, кто смиренно довольствуется
мизерной ролью человека в громадном
мире, тот скорее нерелигиозен в
самом прямом смысле слова.
В план нашего исследования
не входит оценка истинности религиозных
учений. Нам достаточно того, что
по своей психологической природе
они оказались иллюзиями. Но нет
надобности скрывать, что выявление
этого очень сильно сказывается
и на нашем отношении к вопросу,
который многим не может не казаться
самым важным. Мы более или менее
знаем, в какие времена были созданы
религиозные учения и какими людьми.
Когда мы к тому же ещё узнаём,
какие тут действовали мотивы,
то наша позиция в отношении религиозной
проблемы заметно смещается. Мы говорим
себе, что было бы прекрасно, если бы
существовал бог - создатель мира
и благое провидение, нравственный
мировой порядок и загробная
жизнь, но как же все-таки поразительно,
что все так именно и обстоит,
как нам хотелось бы пожелать. И
что ещё удивительнее, нашим бедным,
невежественным, угнетенным предкам
как-то вот посчастливилось решить
все эти труднейшие мировые загадки.
Коль скоро мы опознали
в религиозных учениях иллюзии,
то сразу же встает дальнейший вопрос,
не аналогична ли природа остального
достояния культуры, на которое мы
смотрим снизу вверх и которому
позволяем править нашей жизнью.
Не следует ли называть иллюзиями
также и предпосылки, на которых
построены наши государственные институты,
не следует ли считать, что отношения между
полами в нашей культуре омрачены эротической
иллюзией, причем, возможно, не одной? Раз
уж мы дали ход своему недоверию, то не
оробеем и перед вопросом, имеет ли какое-то
более надежное обоснование наша убежденность,
что применение наблюдения и мышления
в научной работе позволяет продвинуться
вперед в познании внешней реальности.
Ничто не вправе удерживать нас от того,
чтобы направить луч наблюдения на наше
собственное существо или применить мысль
в целях критики самой же себя. Здесь открывается
возможность целого ряда исследований,
исход которых должен был бы стать решающим
для выработки "мировоззрения". Больше
того, мы чувствуем, что подобное усилие
не пропадет даром и что оно по крайней
мере отчасти оправдает наши подозрения.
Но столь обширная задача не под силу автору,
он поневоле вынужден сузить фронт своей
работы до прослеживания од-ной-единственной
из этих иллюзий, а именно религиозной.
Громкий голос нашего противника
велит нам остановиться. Нас призывают
к ответу за наше запретное деяние.
Нам говорят:
"Археологические интересы
сами по себе вполне похвальны,
но раскопки не производятся
там, где в ходе их подрываются
жилища живых людей, так что
они могут рухнуть и похоронить
людей под своими обломками.
Религиозные учения не такой
предмет, над которым можно
умничать, как над любым другим.
Наша культура на них построена,
поддержание человеческого общества
имеет своей предпосылкой веру
преобладающего числа людей в
истинность этих учений. Если
людей научат, что не существует
всемогущего и всеправедного
бога, не существует божественного
миропорядка и будущей жизни,
то они почувствуют себя избавленными
от всякой обязанности подчиняться
предписаниям культуры. Каждый станет
необузданно, безбоязненно следовать
своим асоциальным, эгоистическим
влечениям, насильничать, снова начнется
тот хаос, который мы сдерживали
многотысячелетней работой культуры.
Даже если бы было известно
и доказано, что религия не
располагает истиной, нужно было
бы молчать об этом и вести
себя так, как требует философия
"как если бы". В интересах
всеобщего блага! Не говоря
уже об опасности предприятия,
в нем есть бесцельная жестокость.
Бесчисленные множества людей
находят в учениях религии
свое единственное утешение, лишь
благодаря их помощи способны
перенести тяготы жизни. Вы
хотите отнять у них эту
опору, не дав им ничего лучшего
взамен. Общепризнано, что наука
сегодня мало что дает, но даже
если бы она шагнула намного
дальше в своем прогрессе, она
бы не удовлетворила людей.
У человека есть ещё и другие
императивные потребности, на
которые не в силах дать
ответ холодная наука, и очень
странно, прямо-таки верх непоследовательности,
когда психолог, всегда подчеркивавший,
как далеко на второй план
отступает в жизни человека
разум по сравнению с жизнью
влечений, теперь пытается отобрать
у человека драгоценный способ
удовлетворения желаний и компенсировать
его интеллектуальной пищей".
Сколько обвинений сразу!
Но я достаточно подготовлен, чтобы
опровергнуть их все, а кроме того,
я буду утверждать, что для культуры
будет большей опасностью, если она
сохранит свое нынешнее отношение к
религии, чем если она откажется
от него. Не знаю только, с чего начать
свое возражение.
Может быть, с уверения, что
сам я считаю свое предприятие
совершенно безобидным и неопасным.
Моя слишком высокая оценка интеллекта
на этот раз не на моей стороне. Если
люди таковы, какими их описывают мои
противники, и я не собираюсь тут
с ними спорить, - то нет никакой
опасности, что какой-нибудь благочестивый
верующий, переубежденный моими соображениями,
позволит отнять у себя свою веру. Кроме
того, я не сказал ничего такого, чего
не говорили бы до меня намного полнее,
сильнее и убедительнее другие, лучшие
люди. Имена этих людей известны;
я не стану их здесь приводить,
чтобы не сложилось впечатления,
будто я хочу поставить себя в
один ряд с ними. Я всего лишь
- и это единственная новинка в
моем изложении - добавил к критике
моих великих предшественников кое-какое
психологическое обоснование. Вряд
ли можно ожидать, что именно эта добавка
произведет воздействие, в котором тем,
более ранним, было отказано. Конечно,
меня могут теперь спросить, зачем писать
такие вещи, когда уверен в их безрезультатности.
Но к этому мы вернемся позднее.
Единственный, кому моя публикация
может причинить вред, это я
сам. Мне придется услышать самые
нелюбезные упреки по поводу моей поверхностности,
ограниченности, недостатка благородного
идеализма и непонимания высших
интересов человечества. Но, с одной
стороны, эти выговоры для меня не
новость, а с другой, если кто-то уже
в молодые годы не захотел зависеть
от расположения или нерасположения
своих современников, то что его
может задеть в старости, когда
он уверен в скором избавлении от всякой
их милости и немилости? В прежние
века было иначе, тогда подобными
высказываниями человек заслуживал
верное сокращение своего земного существования
и ему быстро предоставляли удобный
случай сделать собственные заключения
о загробной жизни. Но, повторяю,
те времена прошли, и сегодня подобная
писанина даже для автора неопасна.
В самом крайнем случае его
книгу будет запрещено переводить
или распространять в той или
иной стране. Естественно, как раз
в такой стране, которая чувствует
себя уверенной в высоком уровне
своей культуры. Но если человек
вообще проповедует отречение от
желаний и преданность судьбе,
то он уж как-нибудь сумеет перенести
и этот урон.
Передо мной встал, далее,
вопрос, не нанесет ли все-таки .публикация
этого моего сочинения какого-то
ущерба. Ущерба не той или иной личности,
а делу, делу психоанализа. Невозможно
отрицать, что он мое создание. Он
всегда вызывал к себе массу недоверия
и недоброжелательства; если я выступлю
теперь со столь непопулярными высказываниями,
то люди поспешат перенести свою неприязнь
с моей личности на психоанализ. Теперь
ясно, скажут они, куда ведет этот психоанализ,
маска упала: к отвержению бога и
нравственного идеала, как мы всегда
уже и догадывались. Чтобы помешать
нам обнаружить это, перед нами притворялись,
будто психоанализ не имеет мировоззрения
и не может сформировать таковое.
Этот крик будет мне
действительно неприятен из-за многих
моих сотрудников, среди которых
далеко не все разделяют мое отношение
к религиозным проблемам. Однако
психоанализ пережил уже много
бурь, надлежит подвергнуть его ещё
и этой новой. По существу, психоанализ
есть исследовательский метод, беспристрастный
инструмент, скажем, наподобие исчисления
бесконечно малых. Если с помощью
последнего какому-нибудь физику случится
установить, что Земля погибнет через
какое-то определенное время, то надо будет
сначала ещё подумать, прежде чем
приписывать деструктивные тенденции
самому по себе исчислению и потому
запрещать его. Все сказанное
мною здесь об истинности религий
психоанализу не требовалось и задолго
до его зарождения было сказано другими.
Если применение психоаналитических методов
позволяет получить новые доводы
не в пользу истинности содержания
религиозных верований, то тем хуже
для религии, но защитники религии
будут с тем же правом пользоваться
психоанализом, чтобы вполне отдать
должное эффективной значимости
религиозных учений.
Итак, продолжим нашу защиту.
Религия несомненно оказала человеческой
культуре великую услугу, сделала
для усмирения асоциальных влечений
много, но недостаточно. На протяжении
многих тысячелетий она правила
человеческим обществом; у неё было
время показать, на что она способна.
Если бы ей удалось облагодетельствовать,
утешить, примирить с жизнью, сделать
носителями культуры большинство людей,
то никому не пришло бы в голову стремиться
к изменению существующих обстоятельств.
Что мы видим вместо этого? Что
пугающе большое число людей
недовольно культурой и несчастно
внутри нее, ощущает её как ярмо,
которое надо стряхнуть с себя;
что недовольные либо кладут все
силы на изменение этой культуры, либо
заходят в своей вражде к культуре
до полного нежелания слышать
что бы то ни было о культуре и
ограничении влечений. Нам возразят
здесь, что сложившаяся ситуация
имеет причиной как раз утрату
религией части своего влияния на
человеческие массы, а именно вследствие
прискорбного воздействия научного прогресса.
Запомним это признание вместе с его обоснованием,
чтобы использовать его позднее для наших
целей. Однако упрек в адрес науки не имеет
силы.
Сомнительно, чтобы люди в
эпоху неограниченного господства
религиозных учений были в общем
и целом счастливее, чем сегодня;
нравственнее они явно не были. Им всегда
как-то удавалось экстериоризировать
религиозные предписания и тем
самым расстроить их замысел. Священники,
обязанные наблюдать за религиозным
послушанием, шли в этом людям
навстречу. Действие божественного
правосудия неизбежно пресекалось
божьей благостью: люди грешили, потом
приносили жертвы или каялись, после
чего были готовы грешить снова. Русская
душа отважилась сделать вывод, что
грех - необходимая ступенька к
наслаждению всем блаженством божественной
милости , то есть в принципе богоугодное
дело. Совершенно очевидно, что священники
могли поддерживать в массах религиозную
покорность только ценой очень больших
уступок человеческой природе с
её влечениями. На том и порешили:
один бог силен и благ, человек
же слаб и грешен. Безнравственность
во все времена находила в религии
не меньшую опору, чем нравственность.
Если религия не может продемонстрировать
ничего лучшего в своих усилиях
дать человечеству счастье, культурно
объединить его и нравственно
обуздать, то неизбежно встает вопрос,
не переоцениваем ли мы её необходимость
для человечества и мудро ли мы
поступаем, основываясь на ней в
своих культурных запросах.