Мечта о золотом веке в произведениях русской литературы XIX столетия

      Сюжет романа и прост, и очень сложен одновременно. Один за другим герои  «Бесов» съезжаются в губернский город, где происходят основные события: Иван Шатов, Шигалев, семейства Дроздовых, Лембке, Кириллов, Лебядкины и главные участники действия – загадочный «человек-демон», «Русский Фауст» Николай Ставрогин и его «Мефистофель», «премудрый змей» Петруша Верховенский. Верховенский, одержимый жаждой власти, приезжает для организации одной из ячеек (так называемой пятёрки) будущего тайного общества, призванного осуществить «смуту вселенскую», вскоре ему с помощью лукавства и лести удается подчинить себе многих людей в этом городе.

      На  одном из заседаний  «у наших», где  главенствует Верховенский, выступает чиновник Шигалев, создавший свою систему облагодетельствования человечества, строительства земного рая. Правда, система еще не закончена и противоречива, но «все-таки никакого другого разрешения общественной формулы быть не может». «Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия — всё это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы, наконец, собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира»⁷⁶, - уверенным тоном заявляет Шигалев. Великое открытие его заключается в следующей фразе: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом».⁷⁷ Шигалев предлагает разделить человечество на две неравные части. Одна десятая доля получит свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и превратиться в стадо, при их безграничном повиновении можно будет достигнуть первобытной невинности, первобытного рая. «Я предлагаю … земной рай, и другого на земле быть не может»⁷⁸, — властно заключает Шигалев. «Его система логическое продолжение идеи Раскольникова; она будет осуществлена на практике Великим Инквизитором, - пишет К.В. Мочульский. – Мысль теоретика полностью переходит в легенду, сочиненную Иваном Карамазовым».⁷⁹ Шигалеву возражают другие участники заседания:

      « - А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.

         - И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! — горячо оборотился Шигалев к Лямшину. — Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали».⁸⁰

      В продолжение этого разговора  Петр Верховенский презрительно молчит, он издевается над «шигалевшиной», разоблачая ее. Но в следующей кульминационной главе «Иван-Царевич» во время решительного объяснения со Ставрогиным, Верховенский приоткрывает свои тайные политические замыслы: «Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!.. Я за шигалевщину!.. Я за Шигалева!»⁸¹ «Только на первый взгляд его лихорадочный монолог, почти бред может показаться простым пересказом книги Шигалева, - читаем в работе Л.И. Сараскиной «Бесы: роман-предупреждение». -  В изложении Петра Верховенского отдельные‚ «канцелярские» пункты умозрительной системы обретают характер политических лозунгов и далеко идущих выводов. Тема Шигалева и аранжировка Верховенского тесно переплетены, но характер инструментовки и движение мысли обнаруживаются, тем не менее вполне отчетливо. Но главное здесь — не то,  к а к именно манипулирует Петр Степанович учением доморощенного Фурье, но п о ч е м у он это делает».⁸²

      Петру Степановичу для осуществления  его страшных политических замыслов нужен Ставрогин как «идол», «вождь», за которым пойдет толпа. Но Ставрогин отказывается от подобной роли, и тогда Верховенский раскрывает перед ним все свои карты. «Слушайте, мы сделаем смуту... Вы не верите, что мы сделаем смуту?.. Мы сделаем такую смуту, что поедет с основ»,⁸³ -  кружит и вьется Петр Степанович. «Тирада о Шигалеве — это откровенная реклама вполне умозрительной и абстрактной схемы, которую Петр Степанович ярко украшает собственными фантазиями».⁸⁴ «Мы уморим желание: пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве... Всё к одному знаменателю, полное равенство… У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина».⁸⁵ «Светлое» будущее человечества предстает в фантазии Петра Степановича в подробностях поистине апокалипсических, но есть в его программе еще одна деталь, касающаяся «строительства». «Итак, главное не допустить избытка желаний: «Чуть-чуть образование и развитие — вот уже и желания аристократические, во вред коммуне; чуть-чуть семейство или любовь — вот уже и желание собственности» (11, 272). Искоренить в человеке чувства и желания семейственные, собственнические Любовные, даже просто интимно-половые, то есть все то, что выводит за пределы среднего уровня и выделяет человека из толпы и стада,— в этом и состоит кардинальный путь перерождения человечества. Ум, оставленный на самого себя; мир, оставивший веру; общество, лишенное нравственных оснований; цивилизация, измеряющая благосостояние государства  числом, мерой и весом продуктов, которые производятся людьми, а не уровнем их нравственности образуют фундамент «строения каменного», задуманного Верховенским…

      Строить же, по словам Петра Степановича, «мы  будем, мы, одни мы!».⁸⁶

      Будто отзвук из «Бесов» в русской литературе через полвека появился роман Евгения Замятина «Мы» (1920 г.),  в котором рассматривалась та же проблема. Двадцатый век доказал, что утопия осуществима, но при воплощении ее в реальность, она обязательно превращается в антиутопию. Жанр антиутопий расцвел в мировой литературе XX века, когда утопические идеи завоевали право на жизнь. Но еще раньше, в XIX столетии, Ф.М.Достоевский в фантазиях теоретика Шигалева и идейного вдохновителя движения Петра Верховенского рисует перед читателями такую же страшную картину антиутопии, запланированного всеобщего счастья и процветания человечества, земного рая, где будет торжествовать «вечное учение», «руководящее мнение», принудительный, подневольный труд, где человек обезличивается, становится, по выражению Дж. Оруэлла, «одинаковым и одиноким».

      Существенное  влияние на окончательный облик  романа «Бесы» оказало выпадение из него главы «У Тихона». По первоначальному замыслу Достоевского она должна была следовать за главой «Иван-Царевич» — в качестве девятого и завершающего раздела части второй — и была уже набрана, но редактор «Русского вестника М. Катков воспротивился напечатанию ее. В главе «У Тихона» описывалась исповедь Ставрогина старцу местного монастыря Тихону, последняя попытка героя раскаяться и примириться со своей совестью и  всем миром, которая, однако, ему не удается. Ставрогин предлагает старцу прочитать печатные листки, рассказывающие о совершенном им несколько лет назад преступлении. Он тогда вышел в отставку и жил  в Петербурге, предаваясь самому жестокому сладострастию, в порыве такого безумного желания похоти Ставрогин  изнасиловал дочь своей квартирной хозяйки - одиннадцатилетнюю Матрешу. Матреша вскоре кончает с собой. Ставрогин узнает о самоубийстве в самый момент его совершения и все же дает ему совершиться. Позже он пытается загладить свою вину женитьбой на Марии Лебядкиной. И только через несколько лет раскаяние во всем совершенном, невыносимая «до помешательства» жалость к загубленному ребенку со всей силой начинает терзать героя,— после того как ему внезапно является Матреша, с укоризной кивающая головой, бессильно грозящая маленьким кулачком.

      Это видение Ставрогина, как бы символизирующее разлитое в мире страдание и зло, показано на контрастном фоне. Ему предшествует сон героя, воплощающий первоначальную гармонию человеческого существования, еще не омраченного страданием и злом, а вместе с тем — и все доброе и светлое в душе самого Ставрогина, оскверненное его злодеянием. В этом месте главы «У Тихона» Достоевский рисует «пейзаж золотого века», в основе которого лежит картина Клода Лоррена «Асис и Галатея». (Впоследствии пейзаж этот был с некоторыми модификациями повторен писателем в романе «Подросток» и в новелле «Сон смешного человека».)

      «Мне  приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видел ничего в этом роде. В Дрездене, в галерее, существует картина Клода Лоррена, по каталогу, кажется, «Асис и Галатея».⁸⁷ Ставрогин вспоминает прекрасную панораму: Греческий архипелаг, голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце - словами этого не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество. Здесь был земной рай человечества. Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые, невинные; рощи наполнись их веселыми песнями, великий избыток непочатых сил уходил в «любовь и в простодушную радость». Для Ставрогина это было как бы прозреванием и всей их «будущей трехтысячелетней жизни», им еще» неведомой и негаданной», и трепетало сердце от этих мыслей. «Солнце обливало лучами эти острова и море, радуясь на своих прекрасных детей. О, чудный сон, высокое заблуждение! Мечта самая невероятная из всех, какие были... Ощущение счастья, еще мне неизвестного, прошло сквозь сердце мое даже до боли. Был уже полный вечер, в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоящих на окне цветов прорывался целый лук ярких косых лучей заходящего солнца и обливал меня светом. Я поскорее закрыл опять глаза, как бы жаждая возвратить миновавший сон, но вдруг, как бы среди яркого-яркого света я увидел какую-то крошечную точку. Она принимала какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный красненький паучок. Мне сразу припомнился он на листке герани, когда так же лились косые лучи заходящего солнца. Что-то как будто вонзилось в меня, я приподнялся и сел на постель... Я увидел перед собою (о, не наяву! если бы это было настоящее видение!), я увидел Матрешу, исхудавшую и с лихорадочными глазами, точь-в-точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, подняла на меня свой крошечный кулачонок. И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! Жалкое отчаяние беспомощного десятилетнего существа с несложившимся рассудком, мне грозившего (чем? что могло оно мне сделать?), но обвинявшего, конечно, одну себя! Никогда еще ничего подобного со мной не было. Мне, может быть, не омерзительно даже доселе воспоминание о самом поступке. Может быть, это воспоминание заключает в себе даже и теперь нечто для страстей моих приятное. Нет — мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге, со своим поднятым и грозящим мне кулачонком, один только ее тогдашний вид, только одна тогдашняя минута, только это кивание головой. Вот чего я не могу выносить, потому что с тех пор представляется мне почти каждый день. Не само представляется, а я его сам вызываю и не могу не вызывать, хотя и не могу с этим жить. О, если б я когда увидал ее наяву, хотя бы в галлюцинации»…⁸⁸

    Николай Ставрогин, наверное, один из самых  загадочных героев Достоевского. Это человек, которому от рождения было «многое дано», но он не сумел воспользоваться этим даром, растратил его, погубив и себя и многих безвинных людей. Образ Ставрогина окружает какая-то глубокая зловещая тайна, в русской литературе его можно сравнить разве что только с Демоном М.Ю. Лермонтова, да и со Свидригайловым – героем романа «Преступление и наказание». Можно предположить, что образ Свидригайлова – один из ипостасей лика Ставрогина, оба героя заканчивают жизнь самоубийством; в холодную петербургскую ночь в номере гостиницы перед тем как убить себя Свидригайлов видит сон, во многом перекликающийся со сном Ставрогина, герою представляется та же картина светлого праздника, нарушаемая трагическим образом смерти, самоубийства четырнадцатилетней девочки, которую Свидригайлов развратил и погубил: «ему все стали представляться цветы. Ему вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, троицын день. Богатый, роскошный деревенский коттедж в английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов, обсаженный грядами, идущими кругом всего дома; увитое вьющимися растениями, заставленное грядами роз; светлая, прохладная лестница, устланная роскошным ковром, обставленная редкими цветами в китайских банках. Он особенно заметил в банках с водой, на окнах, букеты белых и нежных нарциссов, склоняющихся на своих ярко-зеленых, тучных и длинных стеблях с сильным ароматным запахом. Ему даже отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы. Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой, окна были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птички чирикали под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб. Этот гроб был обит белым гроденаплем и обшит белым густым рюшем. Гирлянды цветов обвивали его со всех сторон. Вся в цветах лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со сложенными и прижатыми на груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее, волосы светлой блондинки, были мокры; венок и роз обвивал ее голову. Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы выточен из мрамора, улыбка на  бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы».⁸⁹ Сон Свидригайлова предшествует сну Ставрогина и во многом предваряет его. В двух видениях героев образ рая – прекрасного сада обрывается страшной картиной совершенного преступления. Девочка – утопленница, которую видит во сне Свидригайлов, одета в белые одежды, у нее светлые волосы, руки, словно «выточенные из мрамора», от нее исходит какой-то внутренний свет, наверное, и она, и Матреша, и другая девочка, которую потом встретит Смешной человек отражают в себе отблеск идеала Вечной Женственности, образ Матери-Земли-Богородицы, столь чтимый писателем. Преступление Свидригайлова и Ставрогина в оскорблении Матери-земли, это преступление против всех людей.