Мечта о золотом веке в произведениях русской литературы XIX столетия

      Зосима  верит в наступление золотого века во Христе: «Но спасет Бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим. Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то идет. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру... Буди, буди!»¹¹⁰

      «Достоевский  верил в особое предназначение русского народа в осуществлении золотого века на земле. – читаем в статье Н.Ф. Бельчикова. «Золотой век в представлении Достоевского». - Исповедуя веру в историческое назначение русского народа, он писал в «Дневнике писателя» (1877 г., апрель): «Мы первые объявим миру, что не через подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, напротив, видим его лишь в свободнейшем и в самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единстве с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душою и духом, учась у них и уча их и так до тех пор, когда человечество, восполняясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое в великолепное древо, осенит собою счастливую землю!»¹¹¹

      Восьмого  июня 1880 года Достоевский  на заседании  Общества любителей российской словесности произносит речь о Пушкине. В ней он весь обращен в будущее с верой в великие творческие силы русского народа и великое его назначение. Пушкин – «великий народный писатель…» «Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коли вера, стало быть и надежда, великая надежда за русского человека… укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт… Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк. Идеи, которыми проникнуто все его творчество, и являются идеями русского народа. Достоевский выделяет особенно две, считая их главными, центральными; первая: не может быть счастья, «если оно основано на чужом несчастьи», и вторая: «стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только … стать братом всех людей, всечеловеком…»¹¹²  Достоевский видит в творчестве Пушкина свою собственную основную идею, верит в возможности осуществления «всечеловеческого» братства людей на земле. «Главное – люби других, как себя, вот что главное…»

      За  отношениями трагических героев писателя «все время стоит Смешной человек, ищущий свою обиженную девочку, стоит сам Достоевский, чающий воскресения безвозвратно погубленного, возвращения приснившегося ему рая. Без этой мечты искусство его потеряло бы часть своей духовной силы, - пишет Г.С. Померанц...  Рассеивается череда веков, и сквозь нее незыблемо проступает сон Смешного человека. И то, что мы чувствуем, погружаясь в косые лучи заходящего солнца, можно вместить в вопрос: что реальнее, что ближе к сущности бытия – этот сон или то, что принято называть исторической реальностью?»¹¹³

      Сопоставляя золотой век в описании Достоевского с аналогичными представлениями Чернышевского, можно выделить некоторые различия. Чернышевский уделяет большое внимание социальному переустройству общества, предлагает конкретные пути достижения всеобщего коллективного счастья, такие как справедливые экономические отношения, равенство, свободный труд, его позиция оказалась близкой и многим современникам. Достоевский  подвергает сомнению это уже сложившееся мнение. Социальные революционные преобразования могут закончиться трагически, ведь кто-то, быть может, и не согласиться с «мировою гармонией», обменянной на страданий ближнего, тогда заветная цель человечества – создание рая на земле так и не осуществиться. Поэтому писателя больше волнует не государственный строй, не социальное устройство будущего общества, а нравственное преображение каждого человека, только в любви, в служении другому, в братстве может быть создан рай на земле. Герои Достоевского, еще сохранившие в своей душе светлое начало, увидев эту чудесную картину золотого века, обретают в себе силы жить и любить. Золотой век для писателя – не только образ земного рая – начала человеческой цивилизации на земле, он может осуществиться и в будущем, но зависит это от каждого из нас. На эту тему размышляет и Л.М. Лотман в своей статье «О типологическом родстве героев Чернышевского и Достоевского»: «Отмечая полемику Достоевского с Чернышевским, нельзя игнорировать весьма существенное обстоятельство: Чернышевский и Достоевский явились авторами, создавшими в России в 60-х годах величайшие утопические романы, равных которым нет ни в отечественной, ни в европейских литературах этого времени. В этих двух романах, полярных по своим исходным положениям, часто обнаруживается близость поисков авторов, близость волновавших их вопросов, общность утопической социалистической традиции, которая повлияла на формирование сознания каждого из них и на их нравственный идеал. Эта общность сказывается не только тогда, когда Достоевский в чем-либо сближается с Чернышевским, но в ряде случаев она ощущается в самих его спорах с вождем революционной демократии. Основное содержание романа «Что делать?» определяется социалистическим идеалом, его утопия рисует пути социального переустройства общества. Процесс сознательного исторического творчества, его принципиальная возможность занимает писателя более всего, и героев своего романа он характеризует главным образом как историческую силу, способную взять в свои руки дальнейшее развитие общества. Достоевского тоже интересует вопрос о грядущих судьбах человечества, и ему в далеком будущем видится золотой век, но он усматривает в каждом человеке отражение и клеточку всего бытия человечества, поэтому залогов обновления мира он ищет в отдельной личности. На место утопии социальной у него становится утопия абсолютно прекрасного человека. Достоевский, как и Чернышевский, верил в конечную победу добра. Обоих писателей волновал вопрос об исторических путях приближения к идеалу братства людей. Достоевский видел спою задачу в том, чтобы показать безграничность этического идеала, недостижимость для современного человека и вместе с тем утвердить сродность этого идеала нравственной природе несчастных, искаженных противоречиями и конфликтами действительности людей. Изображение трагических судеб прекрасного в современном мире и реальной возможности воплощения в отдельной личности всей полноты нравственных достоинств человека было для Достоевского средством художественного выражения веры в будущее человечества, так же для Чернышевского — утопические картины, в которых переносятся из будущего в настоящее черты социальной гармонии. Известное родство романов «Что делать? «Идиот» обнаруживается на фоне их идейного и литературного противостояния».¹¹⁴

      «Да, никто не знает настоящей правды…  Лодку бросает назад, делает она  два шага вперед и шаг назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо веслами и не бояться высоких волн. Лодка идет все вперед и вперед… Так и в жизни… в поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды…»,– размышляет Лаевский – главный герой повести А.П.Чехова «Дуэль». Его мечты о настоящей жизни, настоящей правде близки многим другим героям произведений писателя, героям сложным, неоднозначным, порою слабым, сомневающимся, не умеющим противостоять окружающей их обыденности и пошлости, во многом напоминающим людей в жизни, частицами которой они являются. В знаменитой чеховской пьесе «Три сестры» одна из сестер Маша говорит: «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяка трын-трава».¹¹⁵ Герой одного из чеховских рассказов утверждает, что «призвание всякого человека в духовно деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни».

      «Мысль о красоте грядущей жизни, так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его последних произведениях была и в жизни одной из самых его задушевных, наиболее лелеемых мыслей, - вспоминал о Чехове А.И. Куприн. - Как часто, должно быть, думал он о будущем счастье человечества, когда, по утрам, один, молчаливо подрезывал свои розы или внимательно осматривал раненный ветром молодой побег. И сколько было в этой мысли кроткого, мудрого и покорного самозабвения. (…) Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души, непомерно страдающей от пошлости, грубости, скуки, праздности, насилия, дикости — от всего ужаса и темноты современных будней. (…) Вся сумма его громадного и тяжелого житейского опыта, все его огорчения, скорби, радости и разочарования выразились в этой прекрасной тоскливой, самоотверженной мечте о грядущем, близком, хотя и чужом, счастье. «Как хороша будет жизнь через триста лет!» И потому-то он с одинаковой любовью ухаживал за цветами, точно видя в них символ будущей красоты, и следил за новыми путями, пролагаемыми человеческим умом и знанием. Он верил в то, что грядущая истинная культура облагородит человечество».¹¹⁶

      Еще современники писателя заметили, что в его произведениях присутствует еще одно «действующее лицо» - «быстротекущее время». Герои рассматривают свою жизнь в рамках триады: прошлого, настоящего и будущего… И очень многие из них, едва надеясь что-то изменить в настоящей жизни, верят, что в будущем их и всех людей ждет счастье, «тоской о лучшей жизни» называет этот мотив В.И. Немирович-Данченко. С этими мечтами в творчество А.П.Чехова и входит тема золотого века. Часто она звучит в финале произведений, многие из которых остаются открытыми, автор оставляет своих героев как будто на перепутье, между суровым и трудным настоящим и желанным, но очень призрачным будущем. Это последние строки рассказа «Дама с собачкой»: «И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается», и рассказа «Студент»: «ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла», финал пьесы «Три сестры», когда героини восклицают: «Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить… надо работать, только работать!» (Ирина) «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь» (Ольга).¹¹⁷

      Но  в последние годы творчества писателя появляются произведения, в которых тема золотого века звучит как одна из главных, это рассказ «Невеста» и пьеса «Вишневый сад».

      Последний рассказ Чехова «Невеста» был  написан в 1903 г. В основе его сюжета – судьба провинциальной девушки Нади Шубиной. Надя дочь обеспеченных, благополучных, уважаемых в городе родителей, она красива, умна, образована, живет с бабушкой и матерью, ни в чем не испытывая недостатка. С юных лет героиня страстно мечтала о замужестве, и теперь, казалось бы, ее мечта осуществилась, она стала невестой, и уже назначен срок свадьбы, но почему-то непонятная тяжесть страхов и беспокойств тревожит ее. Надя смутно догадывается, что, выйдя замуж, должна будет повторить судьбу бабушки и матери, и если раньше они казались ей добрыми и мудрыми, то теперь она видит и понимает весь деспотизм, ограниченность характера бабушки и мнимое благополучие матери, несчастной, потерянной женщины, целиком зависящей от капризов свекрови. Разочаровывается Надя и в своем женихе – Андрее Андреевиче, который кажется ей фальшивым и неприятным, так же, как и весь дом, приготовленный для молодых, с залом, картиной художника Шишмачевского, изображающей нагую даму и лиловую вазу с отбитой ручкой.

      Внутренние  противоречия, возникшие в душе героини, решаются и на символическом уровне. Надя часто, предаваясь грустным размышлениям, убегает из дома в сад. Дом и сад противопоставляются друг другу как два противоположных мира: мнимый, искусственный, которым живут большинство горожан, и истинный, природный, куда спешит Надя. Образ сада – это и символ весеннего обновления природы, майского цветения, сопоставимый с юностью невесты, сад – это и прообраз рая, иной счастливой жизни, к которой стремиться героиня.

      Разобраться в своих противоречивых чувствах помогает Наде ее дальний родственник – Саша. Саша серьезно болен, у него чахотка, он живет в Москве и часто гостит у Шубиных, но ему не нравятся многое их в доме. Он упрекает хозяев в праздности, бесцельности существования, нежелании видеть нищету окружающей жизни. Саша убеждает Надю уехать из этого города учиться в Петербург, рисует перед ней картины прекрасного светлого будущего: «Если бы вы поехали учиться! Только просвещенные святые люди интересны, только они и нужны. Ведь чем больше будет таких людей, тем скорее настанет царств божие на земле. От вашего города тогда мало-помалу не останется камня на камне, - все полетит вверх дном, все изменится точно по волшебству. И будут тогда здесь громадные великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди… Но главное не это. Главное то, что толпа в нашем смысле, в каком она есть теперь, этого зла тогда не будет, потому что каждый человек будет веровать и каждый будет знать, для чего он живет, и ни один не будет искать опоры в толпе».¹¹⁸

      Саша  верит в высокое предназначение человечества – создание рая на земле, верит в будущее счастье и гармонию. В его мечтаниях тоже возникает образ сада, «необыкновенных фонтанов» будущей счастливой жизни. Его мечты близки и Наде, свидетельство тому - чудесные сады и фонтаны необыкновенные, повторяющиеся во внутреннем монологе героини: Саша — «странный, наивный человек, думала Надя, и в его мечтах, во всех этих чудесных садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного».¹¹⁹ Разговоры с Сашей, собственные размышления помогают Наде решится на смелый поступок – накануне свадьбы она, ни с кем не прощаясь, бежит из дома, бежит без оглядки, со слезами, но и с радостью и надеждой.

      Работая над «Невестой», Чехов сообщал  жене, что пишет рассказ «на старинный манер, на манер семидесятых годов».¹²⁰Действительно, своим отношением к новой и старой жизни Надя и Саша напоминают героев романа Н.Г.Чернышевского «Что делать?» «О параллелях между «Невестой» и «Что делать?» не раз писали, - читаем в статье А. Головачевой «Мечты о фонтанах необыкновенных и рассказ Чехова «Невеста». - В.Катаев сравнивал образ-символ чеховской героини с аллегорической «невестой своих женихов, сестрой своих сестер» из романа Чернышевского; Э. Полоцкая отмечала общность двух важных сюжетных положений — уход невесты из дома и отказ от выгодного замужества; Е. Джанджакова сопоставляла Надин побег «на волю» с содержанием первого сна Веры Павловны — освобождением из «темного подвала» и избавлением от «паралича» сначала самой Верочки, а затем и многих других девушек-невест. Вместе с тем, очевидно, что аллегории Чернышевского не в меньшей мере могут быть применены и к чеховскому герою, пропагандисту Саше. Роль Саши вписывается именно в аллегорическую систему романа: в контексте первого сна Веры Павловны он — один из тех духовных женихов, что помогают своей фантастической «невесте» (здесь она зовется «любовью к людям») выпускать девушек на волю из «подвала»; в контексте четвертого сна Саша — тот самый провозвестник прекрасного будущего, который неуклонно выполняет завет «старшей сестры», ее наказ каждому из своих приверженцев: «...ты знаешь будущее. Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем...» и т. д.».¹²¹

      Но  в отличие от героини Чернышевского  Надя не находит в словах и поступках Саши всего того, чего ждет от него. Перед своим побегом из дома, придя к нему, она «глядела на него, не мигая, большими, влюбленными глазами как очарованная, ожидая, что он тотчас же скажет ей что-нибудь значительное, безграничное по своей важности; он еще ничего не сказал ей, но уже ей казалось, что перед нею открывается новое и широкое, чего она раньше не знала, и уже она смотрела на него, полная ожиданий, готовая на все, хотя бы на смерть».¹²² А через год, прожив самостоятельно осень и зиму в Петербурге, и только теперь встретив Сашу, Надя удивилась тому, что он почему-то показался ей «серым, провинциальным». Обстановка в его доме, сам герой вызывает сочувствие: «потом пошли в его комнату, где было накурено, наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух. И тут было видно по всему, что личную жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил как придется, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-нибудь заговорил с ним об его личном счастье, об его личной жизни, о любви к нему, то он бы ничего не понял и только бы засмеялся. (…) Саша уже не казался ей таким новым, интеллигентным, интересным. каким был в прошлом году (…) от Саши, от его слов, от улыбки и от всей его фигуры веяло чем-то старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушедшим в могилу».¹²³