Мечта о золотом веке в произведениях русской литературы XIX столетия

      В это время Достоевский работает над романом, призванным стать одним  из самых знаменитых произведений писателя. Сюжет его – «психологический отчет одного преступления, совершенного «молодым человеком... поддавшимся некоторым странным... идеям, которые носятся в воздухе».⁵⁹ Роман называется «Преступление и наказание» (1866 г.).

      Главный герой его – студент Родион Романович Раскольников – человек  великодушный, добрый, умный, но одновременно необыкновенно гордый и надменный. Провинциал, приехавший в Петербург учиться, он был вынужден  из-за бедности оставить университет и теперь живет в столице в страшной нищете, каждый день, наблюдая такую же нищету, оставленность, несправедливость и безвыходность положения многих и многих несчастных. Мучительные раздумья о своих и чужих бедах до предела обостряют в его сознании мысль, уже давно владеющую всем существом. В соответствии с популярными тогда в обществе теориями Раскольников считает, что люди делятся на «необыкновенных», прокладывающих новые пути человечеству, и обычных, призванных служить «материалом», из которого раз или два в столетие и рождаются «необыкновенные. На «необыкновенных» нормы морали и законы не распространяются, значит, они могут даровать сами себе право на преступление, разрешить себе, «по совести», пролитие чужой крови, перешагнуть через неё, если это нужно для проведения в жизнь их идеи.

        Возомнив себя таким «избранным»  человеком, Раскольников решается  совершить преступление и «облагодетельствовать» человечество. В черновиках к роману он же размышляет о всеобщем счастье: «О, зачем не все в счастьи? Картина золотого века. Она же носится в умах и сердцах. Как ей не настать?»⁶⁰ Эта возвышенная мечта тотчас же перебивается реальностью: «…кое право имею я, я, подлый убийца, желать счастья людям и мечтать о Золотом веке. Я хочу иметь на это право».⁶¹ «Так рассуждает Раскольников. По первоначальному замыслу носителем идеи «золотого века» Достоевский избрал его. Этот обнищавший юноша, слепо поверивший в свое высокое признание, блуждая по набережным Петербурга, погружался в думы о всеобщем счастье, - читаем в статье Н.Ф. Бельчикова «Золотой век в представлении Достоевского». - Но доминирующие черты, придаваемые писателем образу Раскольникова, именно непомерная гордость, надменность, «самоуверенность в безвинности», презрение и ненависть к людям, бредовая идея сверхчеловека, побудили Достоевского, развенчивая ложную идею о праве на чужую жизнь, обуявшую Раскольникова, показать утрату пм права мечтать о «золотом веке».⁶²

        Совершив преступление, но, все-таки добровольно признавшись в нем, Раскольников попадает на каторгу. Но и там «гордый человек» не может смириться и обрести душевный покой. Даже каторжники его «не любили и избегали». «Ты барин! — говорили ему. — Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело... Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! — кричали ему. — Убить тебя надо».⁶³ И там, на каторге, снится Раскольникову сон о моровой язве, поразившей человечество. «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться,— но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше».⁶⁴ Автор тоже использует в этом эпизоде поэтику сна, но рисует антиутопию «золотого века наоборот», люди в мире забыли главную заповедь – вторую заповедь Христову – «возлюби ближнего своего как самого себя», и поэтому их поразили эгоизм и безумие. Раскольников понимает, что этот страшный сон может стать явью, если его теория овладеет людьми и никто не захочет (как и он) считать себя всего лишь «материалом», «тварью дрожащей».

    И вдруг уже «наяву» возникает  перед ним некое чарующее видение: «С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его». ⁶⁵ Это умилительный вздох о счастливой жизни, невинной в своей простоте, которую люди вели в далекие прошлые времена. «Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила».⁶⁶

    И вот, наконец, в душе героя совершилось  преображение, по-настоящему полюбив другого человека — Соню, Раскольников окончательно освобождается от пут пленившей его идеи. «Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился… Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку…  Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени… Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого».⁶⁷ Финал романа символичен. Как и Раскольников нашел смысл жизни и спасение в любви к другому человеку, так и люди, вернувшись к гармонии простой жизни в любви друг к другу, могут создать счастливое общество. Но пока... это даже не мечта, а только тень мечты о будущем золотом веке человечества, она еще едва различима, туманна, как манящий впереди свет очень далекой звезды в темную беспробудную ночь.

  Художественное воображение вначале робко витает в «мире неясного», пытаясь уловить то, что зыблется еще в тумане. В финале  романа «Преступление и наказание» читаем: от общей гибели спаслись во всем мире «только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю»… Но пока:«никто я нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».⁶⁸

      Но  «как же показать образ «человека будущей жизни», представить в ясности хоть одного из этих «новых людей», чтоб «увидели» его, «услышали его слово», его «голос», осязательно восприняли свой идеал?»⁶⁹ - спрашивает у читателей исследователь творчества Ф.М. Достоевского А.С. Долинин. Именно такую задачу: создать образ «положительно прекрасного человека» и посмотреть, что с ним произойдёт в людском сообществе, как сложатся его отношения с окружающими, как повлияет он на них и они на него, поставил перед собой писатель в следующем романе «Идиот» (1868 г.)

     Герой романа, князь Лев Николаевич Мышкин, в черновиках назван «Князь Христос». Так Достоевский обозначил для себя, что в роман предстояло ввести человека, насколько возможно схожего с Христом добротой, человеколюбием, отсутствием эгоизма, незлобивостью, кротостью.

     Князь Мышкин с «другой планеты», с планеты  «Смешного человека», из мира золотого века. Для каждого героя романа он – словно «пробудившаяся совесть» и каждый ждёт от него той или иной помощи, совета, сочувствия, рассказывает о своих грехах и бедах. Князь стремится всем помочь, ответить на ожидания всех. Но всякий думает, что Мышкина Бог послал именно ему. Однако князь, будучи не Богом, а всего лишь человеком, не может помочь всем, устроить судьбу каждого. Он может лишь любить и жалеть всех, и на это сил его хватит лишь в том случае, если и другие будут любить его столь же бескорыстно. Но каждому нужно, чтобы князь любил и жалел только его, забыв о других. «И как ни прекрасен этот идеальный человек — в жизни он почти бессилен, она течет в обычных своих пределах, лишь в малой мере освещаемая светом, исходящим от  «рыцаря бедного».⁷⁰

        «Мышкин слишком открыт всякой встрече и слишком редко встречает в людях Бога, - размышляет над этим образом Г.С. Померанц. - Он слишком не защищен, чтобы жить среди этих людей, поэтому должен погибнуть… Мышкин ничего не знает, кроме Бога».⁷¹ Он  довольно беспомощен с людьми, а с женщинами, в особенности. Но «на планете Смешного человека, с которой он прибыл, мужчины женщины не убивают друг друга, когда любят. На этой другой планете Настасья Филипповна не убежала бы из-под венца и не давила бы его своим душевным мраком. По логике планеты Смешного человека, Мышкин действовал совершенно просто и естественно. Там все также. И только на Земле Офелия должна уйти в монастырь. А Мышкин - не приезжать в Россию. Только здесь, на Земле, «мы все убиваем тех, кого любим» (О. Уайльд, «Баллада Реддингской тюрьмы»). Только здесь даже бескорыстие своекорыстно, как попытка Настасьи Филипповны женить князя на Аглае. Можно представить себе (разумеется, на другой планете) мышкинское счастье. Можно представить его даже на Земле, если бы встретились двое с той планеты. Могло бы быть счастье, как отдых на пути в Египет, как своего рода Церковь (в Христовом, а не в Павловом смысле, где двое из вас собрались во имя Мое, там и Я с вами). Как чудо прикосновения, в сущности, то же, что между младенцем и матерью, но бывающее (воскресающее) и между мужчиной и женщиной… Настасья Филипповна и Аглая обе слишком не просты, слишком запутанны и склонны к срывам. Обе — прекрасные дамы, а не матери, не дочери, не сестры. Почему же Мышкин не встретил женщины-матери, женщины-сестры? … Скорее всего потому, что просто не искал их и, даже встречая, не пережил этого как «встречу», не заметил. Он не просто беспомощный младенец, а и старец: для него все, и мужчины, и женщины, и хорошие, и плохие люди — дети. И именно по своему дару духовного отцовства (возможному и в неопытном юноше, как материнство — в пятилетней девочке), он любит надломленных, трудных, запутавшихся. Ему хочется спасать душу страдающую, погибающую без его ласки; а она топит его… Мышкин внешне, физически большой младенец, в чем-то буквально младенец, с незаживающим темечком, а внутренне отец»...⁷²

     «То, что происходит в романе, как бы «Сон смешного человека» наизнанку. Во «Сне» один развратил всех, а здесь все не сумели развратить одного. Не сумели, но задушили своей мутью… Почти каждый персонаж романа — соучастник этого убийства. Мы привыкли к обособленности и думаем, что убиваем только тех, кого ударили, а духовно сораненных и соубитых не видим и не считаем… Мышкин не знает, на какую планету он попал. Ему кажется, что он вернулся на духовную Родину, и он раскрывается каждому русскому человеку совершенно беззащитно. Так, как будто все они — ипостаси единого человека, как будто Русь на самом деле (а не только по Киреевскому) свята и соборна».⁷³

     Но  все-таки, подводит итоги своих размышлений  Г.С. Померанц, «Мышкин, во всей своей незавершенности и слабости, оказался самым законченным образом святости и в душе Достоевского, и в его романах, и во всей культуре ХIХ и ХХ веков. Пусть нечаянные, пусть неуправляемые, пусть гибельные, но вспышки внутреннего света выжгли суету, и душа (если ее не мутили снаружи, если ее оставляли в покое) становилась прозрачной, и в ней отражался Бог, и в Боге оказалось место для каждого. Самое главное, оказывается, не в приобретении, не в том, что можно приобрести, а в потере, в «идиотской» потере того, что Ганя и другие более умные люди считают личностью, в потере чувства пропасти между собой и другими, в потере обособленности «я». Самое главное — великая пустота (духовная нищета), в которую может войти всё. И в этом зеркале равно отражается цветущее дерево, Аглая, Ипполит, Настасья Филипповна, генерал Иволгин, поручик Келлер... В опустошенной от суеты ума, в «идиотской» душе Бог принимает детей Своих, как евангельский отец — блудного сына... Мышкин всего только литературный герой. Но не все ли равно, во что воплотился дух? В конце концов и от живого Мышкина осталось бы только слово, и, может быть, менее убедительное, чем слово Достоевского... Ради нескольких «идиотов» существуем, может быть, мы все... Со всем нашим умом, со всей нашей великой цивилизацией, покоряющей Луну и планеты».⁷⁴

       «Я верю в полное Царствие Христа. Как оно сделается, трудно предугадать, но оно будет», - утверждал Достоевский в «Дневнике писателя».  Он верил, что «люди могут быть прекрасны и счастливы» не только в загробной жизни, но и «не потеряв способности жить на земле», что зло «не может быть нормальным состоянием людей», и каждый в силах от него избавиться. Но в одночасье это произойти не может, нужен долгий труд, упорная духовная работа. На этом пути отдельного человека, и всю Россию ожидает много тяжёлых искушений и испытаний. Об этих искушениях и испытаниях — следующие его романы.

      В 1869 г. в Москве руководитель тайного общества «Народная расправа» Сергей Нечаев организовал убийство отказавшегося выполнить его задание студента Иванова. Достоевский воссоздал эту историю, перенеся действие в провинциальный город. Так родилось одно из самых сложных и трагических произведений писателя - роман «Бесы» (1871—1872 гг.). Эпиграфом к нему Достоевский взял цитату из Библии (Евангелие от Луки, Глава VШ, 32—36): «Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелялся бесновавшийся».⁷⁵ Название романа и эпиграф глубоко символичны, писатель рассказывает о жизни обезумевших, одержимых бесами людей.