Ф. В. Булгарин: Проблема литературно-критической репутации

Лишь защита Бенкендорфа спасла Булгарина от наказания. В том же году Булгарин по приказу царя был посажен на гауптвахту за отрицательный отзыв в "Северной пчеле" о романе Загоскина "Юрий Милославский". Через год Николай так сформулировал свое отношение к редактору официозной газеты: "Булгарина и в лицо не знаю и никогда ему не доверял".

Выговоры царя за те или  иные публикации в "Северной пчеле", передаваемые через III отделение или Главное управление цензуры, следовали регулярно и в большом количестве. По сути дела, Николай преследовал любую попытку самостоятельного мышления, не важно, касалась ли она каких-либо принципиальных вопросов государственного управления или ничтожных мелочей.

Наконец, в 1851 году, за несколько лет до смерти, Николай дал указание III отделению сделать строгий выговор за очередную булгаринскую статью, "очевидно доказывающую, что он всегда противился мерам правительства", и передать, "что он этого Булгарину не забудет".

Помимо царя доставалось  Булгарину и от цензуры, и от других правительственных органов. Типичен следующий пример. В 1853 году Булгарин в фельетоне написал, что из-за ямы на городской дороге он сломал дрожки. Сразу же после этого военный генерал-губернатор Петербурга вызвал его и "наговорил таких вещей, которых я не слыхал во всю жизнь, стращая, что посадит меня в смирительный дом на четыре месяца!"В поисках справедливости Булгарин пошел к обер-полицмейстеру, но и тот накричал на него, в результате чего с Булгариным случился удар. По отчаянному письму в III отделение шеф его не сделал ничего, а лишь "приказал успокоить Фаддея Венедиктовича и сказать, чтобы не принимал так к сердцу".

Характеризуя отношения  Булгарина с III отделением и царем, почти ничего не было сказано о его литературных трудах и месте в литературе. А оно во второй половине 20-х - первой половине 40-х годов было блестящим. Широкой читающей публике, которая ценит Булгарина и прислушивается к его суждениям, он известен как издатель популярной официозной газеты, талантливый романист и остроумный фельетонист, один из ведущих русских писателей, причем "благонамеренный" и признанный официально. Булгарин "входит" в гимназические пособия. Друг его, Греч, опубликовав на следующий год после выхода "Ивана Выжигина" (быстро тогда писатели попадали в школьные учебники!) пособие по русской литературе, отмечал там, что этот роман и "Дмитрий Самозванец" имели "успех блистательный и заслуженный как в России, так и в чужих краях". Через несколько лет П. Георгиевский также высоко оценивает романы Булгарина, хотя и отмечает отдельные недостатки.

В вышедшем тогда же гимназическом учебнике истории русской литературы имелся посвященный Булгарину специальный параграф, где отмечалось, что романы и повести Булгарина "отличаются даром описания". Представлены были произведения Булгарина и в различных хрестоматиях и антологиях. Даже популяризатор эстетики Белинского А. Галахов включил в свою хрестоматию воспоминания Булгарина "Встреча с Карамзиным".

Известность Булгарина приобрела международный характер. Многие книги его были переведены на западноевропейские языки. По свидетельству П. Чаадаева (1829 год), "последнее время стали везде читать русских; вы знаете, что г. Булгарин переведен и занял место г. де Жуи".

Лишь в чрезвычайно  узких кругах "литературной аристократии" продолжает формироваться в эти  годы иная литературная репутация Булгарина. Трения с этой группой, как я уже было сказано выше,  начались у Булгарина еще в середине 20-х годов. Вначале казалось, что все это вызвано личными амбициями или издательской конкуренцией, и лишь позднее стали ясны истинные причины конфликтов.

Несколько лет конфликт не выходил из рамок литературной борьбы, еще в 1827 - 1828 годах Булгарин печатался в альманахе "Северные цветы" - органе пушкинской группы. Резкое обострение отношений приходятся на 1829 год, после выхода из печати булгаринского романа "Иван Выжигин", имевшего бешеный, никогда не виданный успех. Первое издание его было раскуплено за несколько недель, вскоре вышло второе, на следующий год - третье. Он был переведен на французский, английский, немецкий, польский и другие европейские языки.

Литературная элита, и  прежде всего литераторы пушкинского  круга, отнеслась к книге резко  отрицательно. Критики обычно подчеркивали, что роман адресован иной аудитории (правда, в полемических целях ее место в социальной иерархии снижалось): "...вся дворня, говорят, не нарадуется им: так и рвут - из рук в руки" он "по плечу простому народу и той части нашей публики, которая от азбуки и катехизиса приступает к повестям и путешествиям". Это, конечно, преувеличение.

Основным потребителем булгаринского романа являлся "средний слой" читателей, чьим вкусам и потребностям он соответствовал в наибольшей мере. Это, по сути дела, был первый заметный бунт русской читающей публики против законодателей вкусов из среды литературной элиты: несмотря на почти единодушное осуждение романа в критике и в литературных кругах, он имел большой успех у читателей.

Успех книги, конечно, раздражал  других литераторов, вызывал чувство  соперничества, а порой и зависти. Казалось бы, о чем спорить? "Литературные аристократы" сами подчеркивали, что  роман популярен у непросвещенных низов. Им бы удовлетвориться тем, что  их читают ценители и знатоки, а Булгарину оставить "чернь". Однако они нападают на него, стремясь к доминированию, чтобы и их читала булгаринская аудитория.

В конце того же 1829 года ("Выжигин" вышел в начале его) "литературным аристократам" становится известно о контактах Булгарина с III отделением. После этого разгорается ожесточенная борьба. С каждой стороны следуют исключительно резкие выпады пасквильного характера, с намеками на обстоятельства частной жизни (причем пушкинская группа в этом отношении выглядит отнюдь не лучше Булгарина).

В этой-то полемике и рождается  кличка "Видок Фиглярин". Фигляриным первым назвал Булгарина Вяземский еще в 1825 году в стихотворении "Семь пятниц на неделе" (имелось в виду, по-видимому, что он как фигляр готов комиковать на потеху публики). Пушкин дополнил это определение именем Видока, начальника парижской тайной полиции. Это исключительно важный момент для истории булгаринской репутации. До сих пор печатные высказывания о нем шли преимущественно по литературной линии, и лишь здесь впервые появляется указание на доносительскую деятельность, да к тому же исходящее от популярнейшего писателя России.

Попробуем на основе направленных против Булгарина эпиграмм Пушкина, Вяземского, Баратынского и других выделить основные ее черты. Собственно литературные достоинства публикаций Булгарина обычно игнорируются, лишь изредка встречаются упреки в неинтересности ("скучен твой роман", "усыпляет он с двух строк"). Главное внимание уделяется моральным качествам Булгарина. Его упрекают в доносительстве ("Видок", "доносчик"), враждебности к России и предательстве ее интересов ("из злобы к русским... ходил он под орлом французским". "против отечества... служил злодею"). Основной стимул его деятельности - деньги ("торгаш", "на Парнасе ты цыган", "завтра будет он татарин. Когда б за то ему дать грош"). В его журнальной деятельности видят готовность из практического расчета и зависти ругать одних и хвалить других ("Приятельски дурачеству кадишь, Завистливо поносишь дарованья...", "Он по расчету всех бранил, - Теперь всех хвалит по знакомству"). Упрекают Булгарина в неискренности и обмане читателей ("В своих листах душонкой ты кривишь. Уродуешь и мненья и сказанья..."). Характерен также упрек в непринадлежности к свету ("В салоне ты решительно лакей", "он в мещанской дворянин").

Как видим, в рисуемом эпиграммами  облике одни черты совершенно опущены (например, литературная одаренность, инициативность, успех у читателей), другие чрезмерно гипертрофированы, третьи - неверно интерпретированы.

Возьмем, например, упреки в "торгашестве". Но разве литераторы пушкинского круга и он сам  писали не за плату? Вяземский, скажем, вполне спокойно заявлял в 1829 году, что печатался в "Московском телеграфе","потому что по условию, заключенному на один год с его издателем, я хотел получить несколько тысяч рублей и таким оборотом заменить недоимки в оброке с крестьян наложением добровольной подати на публику". Пушкин продавал свои издания по ценам, существенно превышавшим принятые в то время, "баснословным", по мнению современников.

По поводу службы Булгарина во французских войсках было уже написано выше - ведь ее можно рассматривать как национальный патриотизм, вполне достойный похвалы со стороны русских патриотов.

Снобистские упреки в "несветскости" в такой же степени адресовались Н. Полевому и Белинскому, что с современной точки зрения порочит авторов подобных высказываний, а не их адресатов.

Литературное качество произведений Булгарина - вопрос вкуса, тысячи читателей оценивали их достаточно высоко, для них его роман был не скучен, а, напротив, интересен и увлекателен.

Остается доносительство, которое, хотя и не в той форме, как это подавалось в слухах и  эпиграммах, конечно, было. Общий же облик Булгарина превращался в карикатуру, мало общего имеющую с оригиналом.

Тем не менее с победой в литературе (и шире - в культуре) той линии, которую представляли "литературные аристократы", широко растространяется только что охарактеризованная трактовка булгаринской репутации. Конечно, играл свою роль и тот факт, что поэтика Булгарина становилась все более архаичной.

Помимо эпиграмм, большая  часть которых не проникала в  печать, этот образ Булгарина популяризировался и распространялся через театр и литературные произведения с "намеками" - водевили П. Каратыгина ("Знакомые незнакомцы", 1830) и Ф. Кони ("Петербургские квартиры", 1840), басни И. Крылова ("Кукушка и Петух", 1841) и П. Вяземского ("Хавронья", 1845), "сцены" В. Одоевского ("Утро журналиста". 1839) и даже "китайская комедия" О. Сенковского ("Фаньсу, или Плутовка горничная", 1839).

Во второй половине 40-х  годов Булгарин "с каждым годом утрачивал свой авторитет, потому что поколение, веровавшее в него, старело, теряло все и сходило со сцены. Его протекции и рекомендации потеряли всякую силу". Особенно стимулировала нападки на Булгарина публикация им "Воспоминаний" в 1846-1849 годах.

Лишь литературные староверы, такие, например, как профессор Педагогического  института С. Лебедев и преподаватель литературы Главного инженерного училища В. Плаксин, могли позволить себе в середине 50-х годов публично восхищаться романами Булгарина. Во второй половине 50-х годов, по воспоминаниям П. Каратыгина, имя его в "литературном мире стали употреблять в замену бранного слова, в смысле нарицательном или, правильнее, порицательном". За год до смерти Булгарина, в 1858 году, Добролюбов в "Современнике" произнес приговор ему и Гречу:

"Пусть имя  их своею смертию умрет, пусть их писательская деятельность нс донесется до потомства, невзирая на то, что ими самими многократно чужая деятельность доносима была до сведения любителей в их разборах, и еще большею частию в искаженном виде... в литературном ничтожестве гг. Булгарина и Греча мы нисколько не сомневаемся".

Смерть Булгарина в 1859 году в условиях резко изменившейся ситуации, вызванной общественным подъемом второй половины 50-х годов, была встречена почти полным молчанием, даже в "Северной пчеле" была помещена лишь краткая информация о его смерти.

С ослаблением цензурного гнета в этот период усиливаются  резкие выпады против него на страницах  журналов и тон отзывов о нем  в учебниках меняется. Теперь его романы называют "карикатурами исторических романов Вальтера Скотта" и отмечают, что у них "были все недостатки загоскинских романов без их достоинств", а успех их объясняют "не художественностью, а тем, что они пришлись весьма по вкусу тогдашним читателям, у которых не выходили их рук похождения Жилблаза, а Выжигины были подражанием этому знаменитому роману". Проходит еще несколько лет, и Булгарин вообще выпадает из учебников по истории русской литературы, о нем просто перестают упоминать.

В литературной критике его  имя встречается, напротив, очень  часто, однако здесь оно употребляется  только для оскорбительных сравнений, подчеркивающих наклонность к доносам  или, в лучшем случае, архаичность  литературных ориентаций. Присутствует имя Булгарина в исследованиях по истории литературы, но и здесь его облик становится все более и более одномерным. Только "публика" продолжала "держаться" за Булгарина. Правда, его аудитория изменилась: подобно романам Загоскина и Лажечникова, теперь булгаринские книги циркулировали в детской и низовой читательской среде, где вплоть до конца XIX века были чрезвычайно популярны. Однако отсутствие переизданий и здесь "стирало" память о Булгарине.

Булгарин был обречен. В России уже с начала XIX века одной из важнейших предпосылок высокой литературной репутации становится противостояние властям. "Чистые художники", такие, как Ф. Тютчев, А. Фет, А. Майков, долгое время существовали на обочине литературы и с большим трудом отстаивали свое место на литературном Парнасе. Еще труднее приходилось тем, кто, как Писемский или Лесков, выступил с критикой освободительного движения. Они лишь в последние годы безоговорочно вошли в пантеон классиков. Булгарин же, который не просто служил власти, но напрямую сотрудничал с тайной полицией, даже и имея большое литературные заслуги, все равно не имел бы никаких шансов. Сделав ставку на поддержку социальных сил (царь, политический сыск, сановники) и на 15-20 лет победив таким образом в литературной борьбе, он не учел действия культурных факторов. Проиграв при жизни, "литературные аристократы" победили после смерти.

В результате на последнем, не кончившемся и в наши дни  этапе истории булгаринской репутации он из сложного, противоречивого образа превращается в однозначную маску - шпион III отделения и гонитель Пушкина. Не было, по сути дела, ни одной группы в обществе и литературе, которая хотела бы и могла бы выступить с другим вариантом булгаринской репутации. Несмотря на то, что такие литературные жанры, как физиологический очерк и фельетон, интенсивно развивавшиеся в 50-70-х годах, имели в своем истоке деятельность Булгарина, этот факт совершенно игнорировался.