Любовь, жизнь и смерть в романе И.А.Бунина «Жизнь Арсеньева»: речевые средства их реализации

             Взаимно контрастирующие использует И.А. Бунин для описания сложного внутреннего мира человека, подобная лексика отражает противоречивость тех чувств, которые человек может испытывать в одно и то же время: «…на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, что я еще тоже отроду не видывал на человеческих лицах: смешение глубочайшей тоски, скорби, тупой покорности и вместе с тем какой-то страстной и мрачной мечты» [6, 12-13]. Подобный же прием использован автором-рассказчиком и для характеристики своего отца; сова, принадлежащие к разным понятийным рядам: «Вот я уже не только заметил и почувствовал отца, его родное существование, но и разглядел его, сильного, бодрого, бесконечного, вспыльчивого, но необыкновенно отходчивого, великодушного, терпеть не могшего людей злых, злопамятных» [6, 13].

             Здесь И.А.Бунин также использует прием внутреннего контраста, противопоставляя слова с противоположным лексическим значением.

             Впервой книге романа очень велик удельный вес эпитетов, раскрывающих многокрасочность мира, окружающего деревенскую усадьбу: «беспредельный океан хлебов», «неглубокие луга», «долгие летние дни», «прекрасный край», «жаркий полдень», «белые облака», «бревенчатые стены», «толстые соломенные крыши, «хлебные амбары», «ржаное море», «кудрявая мурава», «малиновые татарки», «колючие венчики», «маленькие, шершавые и бугристые огурчики», «красная редиска», «белая редька», «сырая свежесть пресыщенных влагой полей».

             Описывая постепенное открытие окружающего мира маленьким героем романа, И.А. Бунин вводит и топонимику: Выселки, Рождество, Новоселки, Батурино, Провал.

           Усложнение духовной жизни ребенка приводит к появлению на страницах романа новых номинаций – названий книг, журналов, городов, литературных памятников: Дон-Кихот, журнал «Всемирный путешественник», книга «Земля и люди», Робинзон и т.п. Этой же художественной цели служит и приводимая цитация, в частности, из писем А. К. Толстого[8, 35]. Главы 14-15 первой книги романа полны цитат русской классики, даже есть цитаты на французском языке, который был разговорным в помещичьих семьях, в частности, из книги Пьера Лоти. Присутствует и описание иллюстраций к книге «Земля и люди».

            Глава 15 по своим жанровым особенностям и стилистике представляет собой литературное эссе, но написано оно не ребенком, читавшим произведения классиков, а взрослым, много пожившим человеком, размышляющим о роли в становлении его личности любимых литературных произведений: «Страшная месть пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки, - чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в него. В минуту осуществленья его торжества и его праведной кары оно повергает человека сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви к Богу и к ближнему…»[6, 40].

           Что касается перехода автора к описанию отрочества – времени, когда юный человек открывает для себя мир, - то эта часть авторского повествования соединяет в себе церковный стиль(рассказ о празднике Рождества Христова) и стиль публицистический, который нацелен на то, чтобы понять, почему в России оказалась возможна революция, разрушившая весь традиционный уклад русской жизни: «Почему в самом деле влачил нищее существование русский мужик, все-таки владевший на великих просторах своих таким богатством, которое и не снилось европейскому мужику, а свое безделье, мечтательность и всякую неустроенность оправдывавшие только тем,  что не хотели отнять для него лишнюю пядь земли от соседа помещика, и без того с каждым годом все скудевшего? Почему алчное купеческое стяжание то и дело прерывалось дикими размахами мотовства с проклятиями этому стяжанию, с горькими пьяными слезами о своем окаянстве и горяченными мечтами по своей собственной воле стать бродягой, босяком, юродом?» [6, 41]. Риторические вопросы являются способом раскрытия содержания публичного отступления.

            Соединение христианско-евангельской возвышенной лексики с публицистической составляет, характеризует особенность первой книги романа: с одной стороны «сиреневые клубы облаков», «золотой костер», «образа в золотых окладах»; с другой – «беспутные соседи», «жалкие остатки прошлого богатства», «деревенское безделье», «юные наследники прежней славы», «вполне разорены», «вся низость подобного будущего». Противостояние размытых начал жизни реализовано и в лексическом контрасте возвышенного и разговорно-бытового стилей.

            Молодой герой Бунина в своем рассказе выбрал идеальный, возвышенный мир, что и сказывается в выборе соответствующей лексики, состоящей из сложных слов: «самоизнурение», «самоистязание», «созерцание»[13, 63].

           Книга вторая рассказывает о жизни героя в гимназии. Тон и общий построй повествования меняются, лексический состав разнообразится словами: мундирчики, картузики, ранцы, учебники, карандаши, пеналы, аорист, ордена, фрак.

           И.А. Бунин в эпизодах, связанных с жизнью брата, главного героя, Георгия Арсеньева, дает свою собственную характеристику русскому народничеству, к которому принадлежал арестованный брат: « Он был добрый, благородный, живой, сердечный юноша, и все-таки тут он просто врал себе, или, вернее, старался жить – да и жил – выдуманными чувствами, как жили тысячи прочих. Чем вообще созданы были «хождения в народ» дворянских детей, их восстание на самих себя, их сборища, споры, кровавые слова и действия? В сущности, дети были плоть от плоти, кость от кости своих отцов, тоже всячески прожигавших свою жизнь. Идеи идеями, но ведь сколько, повторяю, было у этих юных революционеров просто жажды веселого безделья под видом кипучей действительности, опьяненья себя сказками, шумом, песнями, всяческими подпольными опасностями…»[6, 84]. Для такой социально-политической характеристики используется и соответствующая лексика: «хождения в народ», «восстание», «сборища», «споры», «подполья», «идеи», «революционеры»[6].

            Во второй книге романа описаны первые опыты художественного творчества, книжно-литературная лексика создает особую атмосферу погружения в поэтический мир, чему способствуют и персонажи русских писателей: «Там оказалось множество чудеснейших томиков в толстых переплетах из темно-золотистой кожи с золотыми звездочками на корешках – Сумароков, Анна Бунина, Державин, Батюшков, Жуковский, Языков, Козлов, Баратынский.…Как восхитительны были их романтические виньетки, - лиры, урны, шлемы, - их шрифт, их шершавая, чаще всего синеватая бумага и чистая, стройная красота, благородство, высокий строй всего того, что было на этой бумаге напечатано! С этими томиками я пережил все свои первые юношеские мечты, первую полную жажду писать самому, первые попытки утолить ее, сладострастие воображения»[6,101]. Уменьшительные формы слов – томики, звездочки – передают трепетное чувство близости к книжному наследию, а экспрессивная лексика – красота, благородство, мечты, жажда писать – чувство вдохновения. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

1.2.2 Вербоиды в романе

          Как личное, основанное на различных фактах действительности, так и космическое, связанное с трансцендентальным восприятием мира, что составляет содержание романа "Жизнь Арсеньева", нашло оригинальное воплощение в его языке, представляющем органичный сплав функционально-семантических категорий, среди которых выделяется категория процессуальности [17, 143] .

    Важной  составной частью этой категории  является подсистема вербоидов, которые осуществляют различную количественную презентацию широкого диапазона типовых групп вербоидов. Под типовой группой подразумевается совокупность вербоидов, созданных с помощью одного десемантизированного компонента (дериванта), по одной модели, с одним деривационным значением: вести деятельность (диалог, дискуссию, наблюдения, сев и др.); давать анализ (вознаграждение, выговор, заявку, оценку и др.); получать возможность(должность, известность, подтверждение, предложение и др.)[18, 72].

    Наиболее  распространены в романе вербоиды тех типовых групп, которые представлены деривантами испытывать, вызывать, давать, иметь, чувствовать; менее употребительны вербоиды типовых групп, возглавляемых деривантами делать, получать, приводить в, приобретать, совершать. Остальные группы представлены одним-тремя вербоидами: выражать поэтичность (домоганье, сознанье), внушатъ мысли (радость), питать уважение, таить тоску и т.д.

    Бунин часто использует вербоиды разной конфигурации: грамматически независимый деривант + грамматически зависимый именной компонент; грамматически зависимый деривант + грамматически независимый именной компонент. Например: «Если писать о разорении, то я хотел бы выразить его поэтичность»[6, 243], «Какой восторг возбуждало тогда даже в самой глухой провинции это имя»[6, 122]; «Так неожиданно получил я ещё одно подтверждение своим замыслам покинуть Батурино» [6, 140]; «После экзамена нам с отцом тотчас же сказали, что я принят и что мне даётся отпуск до первого сентября [6, 49]; «Но тут меня охватывало возмущение: да почему я обязан что-то и кого-то знать с совершенной полностью, а не писать так, как знаю и как чувствую!»[6, 240].

    В романе «Жизнь Арсеньева» И.А.Бунин  весьма эффективно реализует потенциально заложенные в вербоидах разнообразные трансформации, обусловленные их специфической, отличной от глагола, прозрачной деривационной структурой, восходящей к структуре словосочетания. К числу наиболее распространённых трансформаций относится объединение двух или более вербоидов в структурно-семантический комплекс с одним деривантом. Использование таких конструкций позволяет писателю выразить самые «сущностные» факты объективного и субъективного мира: «...осенью предстояло наше переселенье туда, которое втайне тоже всех радовало, как всегда радует человека перемена обстановки, связанная с надеждой на что-то хорошее или, может быть, просто с бессознательными воспоминаньями давнего былого, кочевых времён»[6, 46]; «У меня оказалось две сестры, которых я тоже наконец осознал и по-разному, но одинаково тесно соединил своим существованием: я нежно полюбил смешливую синеглазую Надю, которая заняла свою очередь в люльке, и незаметно стал делить все свои игры и забавы, радости и горести, а порой и самые сокровенные мечты с черноглазой Олей, девочкой горячей, легко, как отец, вспыхивающей, но тоже очень доброй, чувствительной, вскоре сделавшейся моим верным другом»[6, 14]. «Когда и как приобрёл я веру в бога, понятие о нём, ощущение его?»[6, 26]. Первый структурно-семантический комплекс – результат слияния вербоидов связать с надеждой, связать с воспоминаньями; второй – вербоидов делить игры, делить забавы, делить радости, делить горести, делить мечты; третий – вербоидов приобрести веру, приобрести понятие, приобрести ощущение.

    Нередко И.А.Бунин осуществляет трансформацию  вербоидов следующим образом: грамматически господствующая спрягаемая форма дериванта преобразуется в грамматически зависимую от именного компонента форму – согласуемого причастия. В таком случае также происходит концентрация внимания на определённом денотативном факте, запечатлевшемся в сознании писателя. При этом может происходить усиление эмоционально-экспрессивных акцентов в процессе восприятия данного факта путём помещения причастия в постпозицию с одновременным его обособлением: «Я взглянул, прислушался – и быстро пошёл прочь со двора, не чуя земли под собой от двух совершенно противоположных чувств: страшной, неповторимой катастрофы, внезапно совершившейся в моей жизни, и какого-то ликующего, победоносного торжества…» [6, 142]; «Но была в этой грусти и большая тяжёлая радость, счастье наконец-то осуществившейся мечты, какой-то свободы и воли, деятельности, движения (к чему-то тем более заманчивому, что совсем ещё неопределённо было оно)»[6, 161]; «На заглавном месте этой тетради ещё можно прочесть те немногие слова, что она написала, даря её мне, - с двумя ошибками, сделанными от волнения, поспешности, застенчивости» [6, 288].

    Для интенсификации коммуникативной значимости денотативного процессуального  или статального факта И.А.Бунин привлекает вербоиды, у которых грамматическая инициатива идёт от именного компонента. Одни из них порождены контекстом, трансформировавшим вербоиды, имеющие в качестве грамматически господствующего десемантизированный глагольный компонент (деривант), другие существуют в системе языка как готовые единицы, воспроизводимые в речи: «И вот праздник наконец наступал, - ночью с субботы на воскресенье в мире совершался некий дивный перелом (совершать перелом . – С.В.), Христос побеждал смерть и торжествовал над нею [6, 27]; «Замолаживает – это слово употреблялось когда-то на винокурнях, и человек выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто молодое, радостное, что в нём совершается некое сладкое брожение (совершать брожение. – С.В.), некое освобождение (совершать освобождение. – С.В.) от рассудка, от будничной связанности и упорядоченности» [6, 84]; «Каким счастьем были для меня балы, если на них не страдала моя ревность!» [6, 220]; «Но охватывал такой страх опять даром потратить день, охватывало такое нетерпение как можно скорей – и нынче уже как следует! – засесть за стол, что я кидался к звонку, настойчиво гнал по коридору его зовущее дребезжание» [6, 236].