Частная собственность в капитализме

Когда складывается капитализм монополистический, действуют уже крупные концерны, контролирующие или делящие рынок, капиталист уже может позволить  себе личное потребление. Тут работают уже такие огромные капиталы, что  растратить их в казино или на любовниц невозможно. Зато выдвигаются на первый план такие понятия, как власть, контроль.

Легко заметить, что буржуазная идеология, не обращаясь непосредственно к  теме капитала и собственности, полностью  подчиняет им индивида. Когда Маркс  призывает уничтожить частную собственность, он, прежде всего, заботится об освобождении личности. Неприятие частной собственности  у Маркса имеет глубокие философские  корни и несводимо к его  политическим или даже экономическим  взглядам. Речь идет об освобождении личности от тирании капитала, об освобождении живого от власти мертвого.

В конце  советского периода было сделано  несколько попыток реабилитировать  частную собственность в рамках ортодоксальной марксистской идеологии, однако, как показала, в частности, комичная дискуссия вокруг русского перевода слова Aufhebung, из этого ничего не получается. Другое дело, что призыв к уничтожению частной собственности  у Маркса обусловлен определенными  историческими обстоятельствами. Не потому уничтожить, что вообще частная  собственность есть зло, а потому, что она исчерпала или, во всяком случае, на определенном этапе истории  исчерпает себя как инструмент развития человеческого общества. Структура  собственности должна быть адекватна  производительным силам. Она должна быть адекватна не только технологии, но и задачам, которые ставит перед  собой общество.

С 20-х  годов идет дискуссия о том, изжила себя частная собственность для  решения задач общества в XX веке или нет. Какова альтернатива частной  собственности? И главное, поможет  ли эта альтернатива более эффективно решать стоящие перед обществом  задачи?

Уже в 1920-е  годы начинается спор о рыночном социализме. Одним из первых, кто говорил о  возможности создания экономики  без частной собственности, но на основе рынка, был итальянский исследователь Бароне, которого никак нельзя отнести к марксистам. Он математически рассчитал, что после того, как марксисты ликвидируют частную собственность, основной единицей экономического развития станет предприятие, а не фирма. Если рыночные или хотя бы товарно-денежные отношения сохранятся, то эти предприятия могут оказаться, и скорее всего, окажутся, в конкурентных отношениях между собой. Предприятия, а не капиталистические фирмы, в этом принципиальная разница. Получается своеобразная система, где без конкуренции капиталов сохраняется конкуренция товаров, соревнование между предприятиями.

С другой стороны, либералами был приведен аргумент, который мы можем услышать даже сейчас: частное предприятие всегда эффективней  любой формы государственного предпринимательства. Предполагается, что государственный  чиновник управляет не своими деньгами, а предприниматель управляет  своими собственными, поэтому предприниматель  ответственен, эффективен, а государственный  чиновник безответственен и неэффективен. К этому добавляют второй аргумент: частное предприятие живет на свои деньги, а государственное может  получать дотации, субсидии. И к тому же всегда существует политическое давление на правительство, чтобы оно поддерживало компании общественного сектора - тем  самым решало проблемы безработицы, социального развития и т.д. А  они решаются за счет эффективности.

То, что  решения, принимаемые государственными чиновниками, часто неэффективны, этим никого не удивишь. Другое дело, что  история частного бизнеса, особенно в XX веке, полна примерами безумной неэффективности. И что особенно важно, на протяжении XX века нарастает  количество примеров, когда неэффективное  решение очень долго не наказывается рынком. Это относится как к  государственным неэффективным  решениям, так и к неэффективным  решениям в частном секторе. Наказание  наступает тогда, когда ситуация уже абсолютно выходит из-под  контроля, и тогда за ошибки, совершенные частными инвесторами, расплачивается все общество, потому что проблема становится столь большой, что необходима мобилизация общественных фондов для ее решения. За счет конкретного предпринимателя, совершившего ошибку, исправить ситуацию нельзя, платит государство. Классическим примером была история с банкротствами инвестиционных фондов в США. Один из таких фондов занимался скупкой и продажей акций других компаний, в масштабах уже всей планеты, он накопил долгов столько, что это превосходило в совокупности существовавший на тот момент долг России, Венгрии и Польши, Болгарии, Румынии и еще полдюжины стран «третьего мира». После российского дефолта он обанкротился. Но поскольку корпоративный крах таких масштабов означал бы уже крушение всей мировой банковской системы и фактически ликвидацию мировой экономики, то все мировое финансовое сообщество разбиралось с долгами одной фирмы. Государственные структуры принудили крупнейшие частные банки, европейские и японские, прежде всего, чтобы те отдали часть своих активов на решение проблемы. Большая часть этих долгов была погашена, частично списана, частично выплачена. Ситуация стабилизировалась. Иными словами, ошибку совершают одни, а расплачиваются совершенно другие. Причем расплачиваются те, кто был более ответственен. И расплачиваются именно своими деньгами. Это как раз типично для современного капитализма: прибыли приватизируются, издержки и убытки социализируются.

Почему  это происходит? Потому что либеральная  аргументация не имеет никакого отношения  к экономической реальности XX века. Известный американский экономист  Дж.К. Гэлбрейт в 1960-е годы написал  про «революцию менеджеров». Компании стали слишком велики, капитал  огромен и деперсонифицирован. Даже если речь идет о Билле Гейтсе и  других богатейших людях планеты, которые  в теории сами контролируют свой капитал, они просто физически не могут  сами принимать все основные решения. На это не хватит жизни одного человека. Лично принимают решения лишь финансовые спекулянты, играющие на бирже, не вкладывающие средства в долгосрочные стратегические проекты. Вот они чаще всего и ошибаются, во всяком случае именно на их совести большая часть знаменитых катастроф и крахов последних 80 лет.

Самый большой и неприятный секрет либеральной  экономики состоит в том, что  основными потребителями всевозможных дотаций и субсидий являются не государственные, а как раз частные предприятия. Иначе и не может быть в рамках буржуазной системы: правящий класс  использует свои привилегии и политическое влияние для того, чтобы поправить  свое материальное положение. Вопрос о  дотациях и субсидиях легко поддается  решению на законодательном уровне. Однако именно корпоративное лобби, которое неизменно возмущается  субсидированием жилищного сектора, образования, здравоохранения или  тратой государственных средств  на социальные программы, категорически  возражает против того, чтобы государство  прекратило субсидировать частное  производство и развитие за свой счет инфраструктуры, которую потом может  бесплатно использовать бизнес. 

Корпорации  вынуждены создавать менеджерские, технократические, а на самом деле - бюрократические структуры. Никто  уже не работает только со своими деньгами. Менеджеры работают с деньгами капиталистов, предприниматели работают с деньгами банков, а банки с деньгами клиентов. И вообще, вопрос об эффективности  решений в сложной системе  уже никак не соотносится с  тем, работают люди со своими деньгами или с чужими. 

Монополистический капитализм

Еще в  начале XX века стало заметно, что  капитализм свободной конкуренции  уходит в прошлое. Концентрация капитала привела к формированию крупных  корпораций. «Инвестиционный порог» для входа на рынок стал столь  высок, что новички практически  не могли выступать серьезными соперниками  старых компаний. Разумеется, в периоды  технологических новаций положение меняется, но, в конечном счете, пополнившись одной-двумя новыми компаниями-лидерами, корпоративный мир становится еще более закрытым.

Появление монополий не исключает конкуренции  между ними - в конечном счете, бороться за рынок могут три-четыре корпорации не менее ожесточенно, нежели три-четыре десятка небольших фирм. Однако механизм конкуренции резко меняется.

Вся концепция  «невидимой руки рынка», выработанная Адамом Смитом и многократно повторенная  либеральной политической экономией, основывается на том, что одновременно действуют сотни, если не тысячи независимых  друг от друга предприятий, которые  не могут ни проследить, ни предсказать  действия друг друга. В итоге рыночные цены становятся единственным достоверным  источником информации, и рынок начинает действовать как обезличенная математическая машина.

В условиях монополистического капитала ничего подобного  не происходит. Компании сами могут  манипулировать ценами, создавая ложные сигналы для мелких производителей и потребителей. Они более или  менее информированы о действиях  и планах друг друга, пытаясь строить  перспективу собственного развития на годы, если не на десятилетия вперед.

Рынок и конкуренция не исчезают, но их природа меняется. Они становятся инструментами, с помощью которых  корпорации диктуют свою волю обществу. А конкуренция все менее осуществляется посредством цен или борьбы за качество. Вместо этого она начинает принимать форму борьбы за влияние  на государственную бюрократию либо пропагандистской кампании по обработке  индивидуального и массового  сознания.

Рудольф Гильфердинг был одним из первых, кто обратил внимание на происходящую эволюцию капитализма, а затем Ленин  написал свою знаменитую работу об империализме, показав, что господство крупных корпораций радикальным  образом меняет политические и экономические  расклады.

Термин  «империализм» быстро приобрел ругательный  оттенок. Обычно, говоря об империализме, имеют в виду захватническую политику, стремление крупных держав подчинить  своему влиянию более слабые страны. Однако в теоретических работах  Ленина речь шла о совершенно ином. Крупные европейские державы  были не менее агрессивны и XVIII и XIX веках, чем в начале XX столетия. Однако в  эпоху империализма наступление  капитала на новые рынки оказалось  тесно связано с его новой  корпоративной организацией.

Монополизация капитала сопровождается концентрацией  грандиозных ресурсов и позволяет  в течение длительного времени  проводить неэффективную и безответственную политику. А политическое влияние  компаний делает корпоративные приоритеты государственными и глобальными.

Империалистическая  политика на протяжении большей части XX века осуществлялась через государственные  институты крупнейших (имперских) стран - откуда, собственно, и пошел термин «империализм». Однако на рубеже XX и XXI столетий на передний план вышли межгосударственные организмы - Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд, Мировой  банк. Впрочем, роль государственного аппарата крупнейших держав отнюдь не сходит на нет.

Между тем уже Ленин подчеркивал, что, достигая беспрецедентных масштабов, становясь как бы государством в  государстве, частная корпорация готовит  почву для обобществления. Капитал  «созревает» для экспроприации.

Аппарат частной корпорации функционирует  на тех же основах, что и государственный  аппарат, и это правильно, потому что перед огромными корпорациями, обладающими гигантским капиталом, встает огромное количество вопросов и задач, как и перед государством. Если бы капиталист единолично принимал все решения, от которых зависит  его инвестиционная деятельность, это было бы ужасно. Он ошибался бы на каждом шагу. Он должен передавать часть своих функций техноструктуре.

А техноструктура работает по тем же принципам рациональной бюрократии, которые описаны Вебером  и которые лежат в основе государственного аппарата. С другой стороны, в начале XXI века мы имеем дело с крупными корпорациями типа Газпрома, «Microsoft», «Русского  алюминия», «Сибирского алюминия»  и т.д. По размерам своего бюджета  они сопоставимы с небольшими, а порой и средней величины государствами. И вопрос о том, как  будут использоваться эти средства, давно уже перерос масштабы частного интереса. Это как раз принципиальный рост непосредственного общественного  интереса, причем нередко - глобального. По мере того как развивается производство и мировая экономика, происходит обобществление производства. Предприятие  перестает быть делом конкретного  частного предпринимателя, его личным бизнесом. Конкретные предприятия становятся фактором, зачастую формирующим социальную структуру в масштабах значительно  больших, чем предполагают сотрудники данной организации. Оставить этот процесс  в рамках частного интереса - значит превратить общество и человечество в заложников.

Тезис Маркса о связи организации производства и формы собственности приобретает  некоторое прямое подтверждение. Капитал  давно перерос рамки частного накопления и стал непосредственно  общественным институтом. Следовательно, он созрел для экспроприации. Больше того, в условиях экологического кризиса  и нерационального, хищнического использования  ресурсов частными корпорациями переход  капитала под непосредственный контроль общества становится вопросом выживания  если не человечества как биологического вида, то уж нашей цивилизации наверняка.