Экзистенциализм как философское направление. История и основная суть

 Встает законный вопрос: как совместить активную позицию  Камю - сторонника социальной справедливости с позицией Камю - идеолога абсурдизма? В том-то все и де-ло, что они несовместимы, и именно это мучило Камю, раздирало его на части. Социаль-ная несправедливость с точки зрения абсурдизма оказывалась несущественной пробле-мой, но столь же несущественной проблемой оказывался, в свою очередь, абсурд с точки зрения вопиющей нищеты, голода и социального унижения.

 Это положение  уже отмечалось русскими экзистенциалистами (скорее их можно назвать предтечами экзистенциализма) начала века.

 Тем не менее Камю-абсурдиста беспокоит мысль о том, что традиционные мораль-ные ценности оказываются под ударом. Их отмена, по Камю, неминуема, однако это кон-статируется отнюдь не с радостью, а с горьким чувством. Абсурд "не рекомендует пре-ступления, что было бы наивно, но он обнаруживает бесполезность угрызения совести. Кроме того, если все пути безразличны, то путь долга столь же законен, сколь и любой другой. Можно быть добродетельным по капризу". 

 Труды философа 

 Страх перед  опасностью безответственного, безнравственного поведения, или, иначе сказать, имморализма, который испытывает Камю, сам по себе можно считать бре-шью в его доктрине абсурдной философии, ибо он трансцендентен абсурду. В авторе "Мифа о Сизифе" уже живет будущий моралист, но пока что он стыдливый и потаённый.

 В 1942 году был  опубликован "Миф о Сизифе" - "эссе об абсурде", где Камю, со-брав свои размышления о смерти, отчужденности даже от самого себя, о невозможности определить, расшифровать существование, об абсурде как источнике свободы, на роль ге-роя абсурдного мира избирает легендарного Сизифа. Труд Сизифа абсурден, бесцелен; он знает, что камень, который по велению богов тащит на гору, покатится вниз и все начнет-ся сначала. Но он знает - а значит, поднимается над богами, над своей судьбой, значит, камень становится его делом. Знания достаточно, оно гарантирует свободу. Произведение искусства тоже принадлежит миру абсурдному, но сам акт творчества дает возможность удержать, сохранить сознание в мире хаоса. Описание - бесконечное умножение сущест-вования.

 По жанру  роман Камю можно отнести к  роману воспитания с той лишь существен-ной разницей, что он исследует пути не адаптации героя к общественной среде, а их раз-рыва и дезинтеграции. В плане "антивоспитания" "Посторонний" похож на романы мар-киза де Сада, но если последними движет всеразрушительная страсть, то в романе Камю на первое место выставлен абсурд.

 Неизбежный  трагизм существования еще не означает торжества философии абсур-да. Напротив, как доказал сам Камю на примере своей жизни, ее невозможно не предать, особенно в исторической "пограничной ситуации". Опыт второй мировой войны открыл Камю мир, находящийся по ту сторону "абсурда", мир, в который он отказывался верить, считая его лживым призраком. Теперь в его существовании он убедился воочию. Стрем-ление разобраться в опыте войны впервые видно в публицистических статьях, объединен-ных под названием "Письма к немецкому другу" (вымышленный друг выведен филосо-фом отчаяния, не верящим в гуманистические ценности,- тем самым он уязвим для на-цистской идеологии), написанных в 1943-1944 годах, ярком литературном документе периода Сопротивления. В "Письмах" Камю наметил альтернативу философии и практи-ки "отчаяния". Главный акцент сделан на связи человека с жизнью. В результате земля вбирает в себя традиционные функции небес, и справедливость обретает смысл как чувст-во верности земле. Все это пока что довольно шатко, но гуманистическая тенденция обо-значилась определенно.

 Ростки нового мировоззрения, выраженного в "Письмах", укрепились и утверди-лись в романе "Чума" (1947), который принес Камю международную известность.

 "Чума" - одно из наиболее светлых  произведений западной словесности  послево-енного периода, в ней есть черты "оптимистической трагедии". Это утверждение не пара-докс, несмотря на его парадоксальную видимость, которая возникает благодаря тому, что содержание романа-хроники составляет скрупулезное описание эпидемии чудовищной болезни, разорившей город Оран в 194... году и унесшей тысячи жизней его обитателей, что само по себе представляет удручающую картину. Парадокса нет, потому что через все страдания и ужасы эпидемии автор хроники донес до читателя благую весть, и она торже-ствует над трагедией, прокладывая путь вере в духовные силы человека современной ци-вилизации, который под воздействием философии скептицизма готов был уже оконча-тельно разувериться в себе. Обаяние надежды, теплым светом которой пронизана "Чума", состоит главным образом в том, что эта надежда была рождена не в экстатическом прили-ве риторического вдохновения, не в пароксизме страха перед грядущими судьбами чело-вечества (в результате чего надежда бы стала защитной реакцией, волевым актом "скач-ка", который столь решительно отверг автор "Мифа о Сизифе"), но выпелась как бы сама по себе из реального опыта трагической обыденности оккупации. Естественность светлого начала, придавшая книге правдивую оптимистическую настроенность, которой алкал по-слевоенный читатель, напоминающий в этом смысле сартровского Рокантена (из романа "Тошнота"), уставшего в конечном счете от "тошноты", несомненно способствовала ог-ромному успеху романа.

 Камю показал  в романе, что на свете существуют вещи и положения, вызывающие в душе человека могучий стихийный протест, который, впрочем, был бы мало любопытен, если бы сводился лишь к охране индивидуальных прав и интересов, но который тем и по-разителен, что возникает также из отказа быть равнодушным очевидцем чужого несча-стья. Идея человеческой солидарности стара как мир, но важно то, в каком культурно-историческом контексте она была высказана. В мире традиционной доабсурдной культу-ры эта идея могла бы определиться "инерцией" человеческих взаимоотношений, но, про-росшая сквозь каменистую почву "абсурда", желавшего быть последним пунктом той на-клонной плоскости, по которой сползала европейская секуляризованная мысль, она вы-глядела как преодоление философии абсурда.

 Это преодоление  и явилось благой вестью, ибо как ни золотил Камю участь Сизи-фа, сущность его положения не менялась. Камю в "Мифе о Сизифе" провозгласил Сизифа счастливым. Но стал ли Сизиф от этого счастливей? Абсурд держал своего певца в плену "логичности". Теперь же, когда энергия спонтанного бунта против "возмутительной судьбы" оказалась настолько значительной, что смогла воодушевить субъекта европей-ской культуры, прослывшего индивидуалистом и имморалистом, на поступки, слова для выражения которых адепты философии абсурда готовы были уже помещать в словарях с пометой "уст.": "героизм", "самоотверженность", наконец, "святость",- "абсурдная" логика теряла свои права на монополию, превращаясь лишь в одну из возможных игр от-влеченного ума. С огромным энтузиазмом, еще более подчеркнутым формальной беспри-страстностью хроники (ее "анонимный" повествователь в конце концов оказывается од-ним из главных персонажей, доктором Рье), Камю возвестил в "Чуме" о том, что для лю-дей существуют сверхиндивидуальные ценности уже в силу того, что они люди. Нельзя не признать, что "великим открытием "Чумы",- как писал ведущий французский исследо-ватель творчества Камю Р. Кийо,- является открытие существования человеческой при-роды".

 С чувством радостного недоумения герои "Чумы" познают  законы человеческой сущности.

 Экзистенциализм определяет человека через его поступки, он показывает, что все проис-ходящие с ним изменения есть результат не внешних и механических воздействий, но жизненных и внутренних его принципов.

 Экзистенциалистская философия - оптимистична, несмотря на пессимистическую окраску некоторых  своих положений Она оптимистична, так как учит, что становление  человека происходит не тогда, когда  он замыкается в себе, изолирован от других, а когда он преследует какую-либо цель вне себя. В этой связи именно экзистенциализм показыва-ет, что человек должен обрести себя и убедиться, что ничто не может его спасти от себя самого. Экзистенциализм тем самым освобождает человека от всех надежд и иллюзий, что он может стать свободным благодаря чему-то вне себя самого. Именно экзистенциализм учит, что каждый человек должен внести свой индивидуальный, особый вклад в общее творчество и созидание совместной жизни людей. Только в этом случае деятельность всех людей может стать взаимно дополняющей, создающей единое целое, вместо повторения одних и тех же действий.

 Не вызывает сомнения и то огромное влияние, которое  оказала и оказывает экзи-стенциалистская теория на понимание значения внутреннего мира человека, необходимо-сти культуры самосознания, ответственности человека перед собственным "Я". Все эти вопросы, поставленные экзистенциализмом, сегодня привлекают исключительное внима-ние различных философских школ и других областей и направлений гуманитарного зна-ния.

 Оценивая  в целом весомый вклад экзистенциализма в развитие философии челове-ка, нельзя не видеть весьма существенного, присущего ей, недостатка. Рассматривая чело-века самосознающим существом, экзистенциализм, к сожалению, не учитывает ни естест-венной, ни общественной объективной истории его развития. Между тем, именно история создает людей и именно в ходе ее изменяется тот мир, частью которого являются все лю-ди и социум, и природная среда, которым они обусловлены и сами его обусловливают. Поэтому философия экзистенциалистов по своему воплощению трансисторична, ибо формулируемые в ней принципы человеческого существования считаются действительными для любых времен При таком подходе существование человека не связывается с конкретной исторической эпохой, что вполне естественно приводит к отрицанию природ-ных и социальных "стартовых площадок" в развитии личности, реальных причин отличий ее бытия от бытия других людей.

 Экзистенциализм отразил в своей философии  состояние сознания, переживаний  людей в современном мире, тем  самым он во многом обнажил и объяснил те противоре-чия, с которыми сталкивается человек в этом мире. 
 

 Проблема  абсурда в романе «Посторонний» 

 Роман об абсурде  должен быть абсурдным произведением форма которого отрицает привычные способы видения мира, ставит под сомнение устоявшиеся способы повествования. К этому и стремится Камю в работе над «Посторонним», последовательно отвергая грешащие психологизмом формы повествования от третьего лица и в виде дневника, наделяя своего героя Мерсо не интроспективным, а экстраспективным видением, добиваясь тем самым художественного воплощения выброшенности человека из самого себя, тревожной опустошённости его обезбоженной души, лишнего чувства греховности, чуждой раскаяния и, следовательно, склонности к психологическому анализу переживаний. Если отсутствует смысл, зачем тогда мысль? В этом парадоксе - одна из главных черт абсурдного мышления, доходящего до последних пределов. 

 «Посторонний» - это записки злополучного убийцы, ждущего казни после суда. В  нём мы распознаем злодея и великомученика, тупое животное и мудреца, недочеловека и сверхчеловека. Но, прежде всего  мы видим в нём «чужого», «постороннего» тому обществу, в котором он живёт. Он осуждён на одиночество за то, что не желает «играть в игру окружающих…  Он бродит в стороне от других по окраинам жизни частной, уединённой, чувственной. Он отказывается играть… Он говорит то, что есть на самом деле, он избегает маскировки, и вот уже общество ощущает себя под угрозой». 

 Встреча с  этим общественным лицемерием происходит уже на первой странице книги. Служащий Мерсо, получив телеграмму о смерти матери в богодельне, отпрашивается с работы. Хозяин не спешит выразить ему соболезнование - в одежде подчинённого пока нет показных признаков траура, значит, смерти вроде бы ещё и не было. Другое дело после похорон - утрата получит тогда официальное признание. 

 Повесть разбита  на две равные, перекликающиеся между  собой части. При этом вторая - это  зеркало первой, но зеркало кривое, в котором отражается пережитое реконструируется в ходе судебного разбирательства, и «копия» до неузнаваемости искажает натуру. 

 В первой части  мы видим будничную, невзрачную, скучноватую, мало чем выделяющуюся из сотен её подобных, жизнь Мерсо. И вот глупый выстрел приводит героя на скамью подсудимых. Он не собирается ничего скрывать, даже охотно помогает следствию. Но такой ход событий, и в мы видим бессмыслицу происходящего, не устраивает правосудие, которое не может простить Мерсо того, что он правдив до полго пренебрежения своей выгодой. Нежели лгать и притворяться кажется совсем крайне подозрительным - особо ловким притворством, а то и посягательством на устои. Потому во второй части и пытается представить героя ужасным злодеем. Сухие глаза перед гробом матери воспринимаются как чёрствость героя, пренебрегавшего сыновним долгом, вечер следующего дня, проведённый на пляже и в кино с женщиной, вспоминается как приводит к обвинению с уголовниками. 

 В зале заседаний  подсудимый не может отделаться от ощущения, что судят кого-то другого. Да и трудно узнать себя в этом человеке «без стыда и совести», чей портрет  возникает из некоторых свидетельских  показаний и из намёков обвинителя. И Мерсо отправляют на эшафот, в сущности, не за совершённое им убийство, а за то, что он пренебрег лицемерием. При этом сам герой словно бы становится сторонним наблюдателем мира. Внутри него лишь тревожная пустота, и напряжённый взгляд его направлен на неразумность мира. 

 В «Постороннем»  сознание Мерсо - это прежде всего сознание чего-то иного, другого, сознание нечеловеческой реальности мира. В его отрешённом взгляде вещи являют в своей естественной форме. Вот Мерсо входит в морг: «Вхожу. Внутри очень светло, стены выбелены извёсткой, крыша стеклянная. Обстановка - стулья да деревянные козлы. По середине, на таких же козлах, закрытый гроб. Доски выкрашены коричневой краской, на крышке выделяются блестящие винты, они ещё не до конца ввинчены». В этом описании личные переживания созерцателя отсутствуют. Он вглядывается в окружающие предметы с равнодушной сосредоточенностью, обнаруживающей бездушную самостоятельность вещей. Само человеческое присутствие сведено здесь к чистому, ясному взору, к пустому сознанию вещей. Можно привести ещё одну картину из «Постороннего», с точностью воссоздающую убогое жилище Мерсо: «Я живу теперь только в этой комнате, среди соломенных стульев, уже немного продавленных, шкафа с пожелтевшим зеркалом, туалетного столика и кровати с медными прутьями». Вещи запечатаны без малейших оттенков человеческого отношения к ним. Они просто существуют, высвеченные направленным на них «потусторонним сознанием».