Автор работы: Пользователь скрыл имя, 25 Октября 2011 в 12:55, курс лекций
Работа содержит 8 лекций по дисциплине "Античная философия" : сущность, описание.
[35]
должна присутствовать совесть. Совесть везде: в маленьком присутствует вся целиком, в большом присутствует целиком — и тогда я могу говорить о ней, как о психологическом явлении. Область бытия есть область неделимого. О ней говорим: бытие едино и неделимо. Оно неподвижно, оно везде, оно вечно.
Так, теперь остались кое-какие вещи, не очень понятные. Я сказал: оно неподвижно, оно вечно. Допустим, мы поняли неделимость бытия: оно неделимо в той мере, в какой мы вообще можем понятно о чем-то говорить и что-то высказывать. Но при чем здесь вечность, неподвижность, схваченность всего? Ведь нет ни одного момента времени, в каком не было бы этого бытия: если я рассуждаю о каком-то предмете, то я не могу рассуждать о нем не предполагая, что в каждый момент и в каждом месте есть бытие этого предмета. Что это значит? Продолжим нашу попытку понимания, держа в голове, что речь идет о рассуждении на пределах, о предметах в их предельно мыслимо-возможном виде. О предельно-мыслимо-возможном виде — то есть, то, о чем хотим сказать, доводим до предела и потом начинаем о нем рассуждать. Я оттолкнусь от следующего: у греков был очень глубокий и разветвленный, почти все области мышления охватывающий нерв, а именно — что вот в этот миг, на месте, без откладывания на завтра и без зацепки за прошлое, сейчас должно свершиться, пребыть целиком и полностью. Что значит целиком и полностью?
Я приведу вам пример прямо противоположный греческой культуре. Культура, противоположная греческой — это, конечно, российская культура, хотя сейчас очень модно говорить об особой пластичности русского языка и в этом смысле, о его отличии от других языков и т.д. Но, в действительности, все это сказки, если говорить не только о языке, но и о культуре в целом.
Что является самым близким нам и самым понятным в традиционной русской культуре? Мы всегда моральны — завтра и всегда моральны — все вместе. А сегодня можно и необходимо обманывать, говорить неправду, уступать. Почему необходимо? — Потому что все разумные люди так думают и так считают. Но завтра — я же знаю, что я хороший и добронамеренный — сделаем добро — все вместе. У греков прямо противоположное ощущение. Конеч-
[36]
но, я имею в виду образ греков и то, что греки вообще о себе говорили; это дошло до нас через личности философов, полководцев и пр. Эмпирически мы, конечно, не можем восстановить, что было на самом деле; может быть, греки — это то, что нам снится в качестве греков... Гарантий нет. Но попробуем пофилософствовать.
Греки, обуреваемые всечасностью всего и вся, говорили устами Платона, что вчерашняя добродетель не имеет значения, на ней нельзя “спать”, то есть успокаиваться как на чем-то достигнутом. Более того, завтра мочь или завтра знать ничего не значит. Что значит “завтра знать” или “завтра быть добродетельным” в переводе на философский язык? (Попробуем ограмотить наш язык и не выдумывать заново велосипедика, потому что правила грамотности уже придуманы, нам нужно лишь просто “впасть” в эту грамотность, или, как Пастернак выражался, “в неслыханную простоту”.) Это значит, что бытие делимо, оно не целиком здесь и сейчас. Отложить что-то на завтра — это значит предположить делимость времени и делимость бытия, предположить, что бытие не целиком здесь и сейчас, что оно складывается и помимо него есть еще какое-то другое бытие. А греки чисто логически говорят: если есть бытие, то к нему не может примыкать еще что-то, потому что это “что-то” я тоже должен буду назвать бытием, и тогда у меня бытие распадается, — а его определение предполагает цельность; следовательно, я не могу это назвать бытием. А если называю — то вне него ничего нет. Парменид говорит: бытие есть сфера, внутри которой все равноотдалено от центра и вне этой сферы нет ничего другого. Это всеохватывающий, круглый или сферический шар. Следовательно, нужно выбросить из головы все предметные и физические термины. Бытие не есть какой-то предмет рядом с другими предметами, который был бы образно, наглядно представлен в виде шара. И тогда— что же такое бытие? — Нечто странное, особое, отличное от эмпирических предметов, лежащее скрыто за предметами в виде некоей неподвижной (один из терминов определения бытия), неделимой, всеохватывающей, завершенной сферы.
То, что есть бытие и бытием называется, действительно завершено, есть, свершается. В бытии можно лишь быть или не быть, но если “быть”, то целиком, потому что то, что “целиком”, и есть бытие. Так устроена наша жизнь, и
[37]
так устроен
наш язык. И еще: в области бытия
нет прошлого и будущего — все
в настоящем. Одним из самых глубоких
мистических определений
История философии ФИЛОСОФиЯ
------------------------------
Мамардашвили Мераб Константинович
"Лекции
по античной философии"
Лекция
3
Сегодня
мы будем говорить о бытии в том виде, в
каком оно впервые предстало грекам, таким,
как Парменид и Гераклит. Слова Парменида,
которыми он описывает бытие, торжественны
и возвышенны я сразу захватывают нас
своим серьезным величием. Но это еще не
значит, что мы понимаем сказанное. Итак,
бытие — это то, что полно, замкнуто со
всех сторон, чего никогда не было и не
будет, потому что всегда есть, и никогда
не было и не будет такого момента ни в
прошлом, ни в будущем, когда мы могли бы
сказать о бытии, что его нет. Оно все есть
в настоящем, все целиком, и, обходя его,
мы всегда на месте, то есть неподвижны.
Бытие неделимо, полно, неподвижно и охватывает
все. Когда мы употребляем эти слова, то,
естественно, пользуемся привычными связками
нашего языка, стремимся к пониманию, подставляя
под них физические наглядные представления
и аналогии. Полагая, что, например, “неподвижно”
— значит обязательно какие-то неподвижные
предметы. И, конечно, можно представить
себе какой-нибудь предмет, который всегда
и везде неподвижен, но при этом мы еще
должны тогда представить, что он неделим,
полностью присутствует каждой своей
частью и к тому же все охватывает. А вот
это уже выходит за пределы нашей способности
к наглядному представлению. Попытаемся
глубже проникнуть в мир греческого представления
о бытии.
Говоря
о бытии словами Парменида, греки
пытаются объяснить нам (сопоставляя
то, что они называют бытием, с
тем, что называют одновременно “трещиной”,
“расколом”, “рассеянием”, “распадом”,
“беспредельным” или “
[39]
то же
время открыто; в понятие бытия
вводилось при этом и понятие бесконечности,
но бесконечности особого рода.
Теперь
пойдем по пути сопоставления предела
— то есть чего-то, имеющего форму (оформленного),
держащегося целиком в
Следовательно,
“неопределенным” греки называли
такую вещь, которая своей повторяемостью
и переходом, пе-ретеканием во многое
не позволяет извлечь из себя смысл.
Для греков он может быть дан только через
конечную, обозримую форму. Но обозримую
— каким оком? Нашим физическим или чем-то
другим? Один из философов, я уже забыл
кто [I], говоря о драме Эдипа, как-то сказал,
что, возможно, вся его драма в том, что
у него на один глаз больше, то есть, кроме
обычных двух глаз, есть еще какой-то третий
— нефизический глаз. И кстати, примерно
в этот же период сами греки говорили о
том, что у философов и у
[40]
животных
на одно чувство больше обычных, природных,
что есть еще какое-то нефизическое
чувство [2]. Так вот, слово “обозримость”,
которое я применил к замкнутой, конечной,
в пределе заключенной форме, влечет за
собой предположение существования еще
одного “глаза” или какого-то особого
чувства (помимо наших реальных пяти органов
чувств).
Греки
шли к идее бытия, отталкиваясь от
того, что уже Пифагор задал
в виде противопоставления между
пределом и беспредельным, — через
особое понимание идеи бесконечности.
Пифагор, в общем-то, драматически воспринимал
соотношение между конечной формой
и беспредельным прежде всего из-за проблемы
смысла. Поясню это. Допустим, мы совершили
какой-то поступок и совершение этого
поступка, сплетаясь с какими-то следствиями,
смыслами, которые можно из этого извлечь,
вызвало у нас раскаяние. Потом, через
энное время, мы снова совершаем такого
же рода поступок, который снова вызывает
у нас раскаяние. Возьмем для примера модель
из области греческого мышления: образ
тирана. Тиран заподозрил своего друга
в измене (потом оказалось, что друг был
верен ему), тиран огорчился; но затем,
поскольку он остается тираном, он заподозрил
другого друга или того же самого в том,
что тот его предает, и опять оказалось,
что это не так. Тиран вновь испытал состояние
раскаяния и сказал себе, что надо людям
доверять. Потом снова все повторилось...
Дурная повторяемость явления — это и
есть то, что Пифагор называет беспредельным.
Беспрерывно повторяется акт раскаяния,
сожаления или другой эмоциональный акт,
и ничего не извлекается из опыта или —
ничто не переключает человека, приобретшего
этот опыт, в такой регистр жизни, где возможно,
наконец, извлечение смысла — раз и навсегда.
Здесь мы подошли к различию между тем,
из чего можно извлечь смысл, и, с другой
стороны, беспредельным, из которого извлечение
смысла не происходит. Короче говоря, в
человеке, который вот так болтается между
бесконечно сменяющимися в дурной бесконечности
бессостояниями, не происходит того, что
в восточной философии называлось изменением
сознания. (Кстати, то, чем занимались греки,
то, что они делали, скажем, во время известных
голодовок Платона, или в совершенно закрытой
секте Пифагора, возможно, очень похоже
на практику йоги на Восто-
[41]
ке.) Во
всяком случае, в словесном текстуальном
описании, когда речь идет о предельном
и беспредельном, Пифагор, указывая
на то, что беспредельное присутствует
там, где не происходит изменения сознания
(конституирования в человеке какой-то
структуры), обозначает эту проблему в
предположении, что это неминуемо конечно
(“конечно” в смысле отличия от дурной
бесконечности).
Значит,
события должны не повторяться, а
совершаться таким образом, чтобы
путем извлечения опыта произошло
переключение в другой регистр сознания
и человек вошел бы в какую-то
структуру — а структура по
определению есть обозримое конечное
— и тем самым (я употреблю это
слово в его греческом значении) он оказался
бы в бытии. Бытие или предел — Пифагор
не пользуется словом “бытие”, а использует
слово “предел”. Бытием называется то,
другое измерение, в котором нет дурной
бесконечности, если под дурной бесконечностью
иметь в виду не просто то, что математики
называют бесконечным: когда к одному
числу прибавляется другое или когда нет
такого числа, больше которого не было
бы. Греки имеют в виду нечто иное: они
интуитивно угадывают, что происходит
вообще с проблемой извлечения смысла
и с переходом в особый регистр бытия,
который случается с человеком после извлечения
смысла. Бытие — это то место, где человек
вдруг остановился и раз и навсегда что-то
сделал. Решение проблемы не в том, чтобы
раскаиваться из-за совершенного, а в том,
чтобы в состоянии раскаяния включиться
а такой регистр, в котором больше не совершаешь
того, что приводит к раскаянию. Тиран
должен вдуматься в свою природу, поскольку
именно она вызывает подозрения в предательстве
друзей, а не эмпирические суждения о том
или другом друге. Все частные обстоятельства
друг на друга непохожи. Каждый раз есть
возможность самообмана в силу непохожести
частного. Когда Парменид говорит, что
бытие — сплошное, он хочет сказать, что
бытие есть то, что не расколото частностью
или партикулярностью... и в этом смысле
— есть Одно. Ведь наша неспособность
изменить состояние сознания все время
покоится на нашей благой уверенности,
что случившееся не повторится, потому
что каждый раз все вроде бы разное, и каждый
раз сама частность или отделенность явлений
друг от друга, или бесконечность их эмпирического
многообразия (слово “многообра-
[42]
зие”
в этом смысле греки не употребляют)
позволяет нам носиться, не останавливаясь,
по потоку небытия в блажен-нов
уверенности, что можно размножать бытие
и время.