Автор работы: Пользователь скрыл имя, 25 Октября 2011 в 12:55, курс лекций
Работа содержит 8 лекций по дисциплине "Античная философия" : сущность, описание.
Хотя
я выбирал максимально простые
слова, суть дела все же, по-видимому,
трудно уловить. По тому, как я это
излагаю, вы чувствуете, что мне и
самому необходимо все время делать
усилие, чтобы я мог это понимать. То есть
я как бы просто наглядная ходячая иллюстрация
того, о чем я сам же говорю, цитируя Декарта,
что мысль — во времени. Она предполагает,
что “je persiste dans la pensee (“я пребываю в мысли”)
какое-то время [5]. И, следовательно, в любой
момент — поскольку в содержании разделенных
моментов времени нет связи одного момента
с другим — я должен помнить о том, что
указывает как раз на эту дискретность
в содержании моментов времени. А именно:
о смерти. Какое место занимает мысль,
рассуждение, сознание смерти в организации
всей экономии философского рассуждения,
в той мере, в какой оно имеет отношение
к тому, как мы есть - сейчас и здесь. Из
“сейчас и здесь” и
97
проистекает
завязка на будущее: будущее все
целиком здесь. В настоящем. Завтра
знать — не имеет значения. Завтрашняя
добродетель не имеет значения. Hic el nunc
— целиком и неделимо, и на вчерашней добродетели
нельзя улечься спать. Парадоксы. Все —
в этом “здесь”, движущемся, перемещающемся
и становящемся моменте, который набрасывает
завязки на прошлое и на будущее. Вот это
и есть история. То, что называется историей.
Гераклит
говорил: В одну и ту же реку нельзя
войти дважды. Действительно, судите
сами: сказать, что в одну реку нельзя
войти дважды, — значит сказать,
что мир — только один. Так ведь? Его нельзя
удваивать. Сказать, что если бы вещи старели,
— значит сказать, что вещи могут сами
по себе пребывать. А, оказывается, они
вовсе не пребывают. Они смещаются, вытянутые
из прошлого завязкой от hic et nunc. И впереди
тоже нет — “завтрашней добродетели”,
“завтрашней новой мысли”... Завязано...
а кто завязывает? Гераклит говорит: Бог
завязал. “Машина”, которая такими завязками
внутри себя конструирует существование
человека в бытии; что он вошел в бытие,
и следовательно, стал органом бытия, в
силу которого из будущего — неделимость
в hic et nunc, а из прошлого — сместившееся
сюда вечно живое, нестареющее, это и есть
очаг истории. В этом смысле бытие для
Гераклита не природно, а исторично. В
нем есть как бы исторический горизонт
понимания, о котором я говорил, когда
рассказывал (в связи с Парменидом), в каком
смысле бытие тождественно мысли его узнающей.
В этом смысле наше мышление не есть какое-то
субъективное мышление о бытии, не есть
мышление человека, отделенного от бытия
и смотрящего на него как на вне разыгрывающийся
спектакль (что есть, якобы, субъективность
и отделенный от нее спектакль внешнего
мира, который человек наблюдал бы и рассуждал
о нем). В действительности наше мышление
и есть это включение.
Так вот,
сказать, что вещи — в прошлом или из прошлого
— это то же самое, что сказать, что мир
может быть дан дважды. То, что в одну и
ту же реку нельзя войти дважды, означает
у Гераклита, что мир не дается дважды
и не пребывает старея; человек в нем занимает
вовсе не природное, а историческое место.
Представьте
себе такой образ. (Слово “река”
подталкивает к этому образу; обычно
человеческое действие мы по-
98
нимаем
по схеме выбора, который состоит
в том, что мы участвуем или
решаемся участвовать, или не участвовать,
в каком-то данном, уже состоявшемся перед
нами сплетении событий.) Вот мы стоим
перед рекой и... что мы выбираем? Бухнуться
в нее или не бухнуться? Конечно, Гераклит
говорит вовсе не о том, что все течет и
все меняется в наглядном, натуральном
смысле, в каком мы склонны это понимать.
Он имеет в виду, что человек никогда не
находится в ситуации, где ему нужно было
бы принимать такое решение. Что он стоит
перед рекой и думает: войти в нее или не
войти? Поскольку перед ним сцепление
внешних обстоятельств: течет река, в ней
есть водовороты, сцепления частиц воды...
Нет, Гераклит
имеет в виду нечто иное. А именно,
что мы уже давно в реке, уже
шевелим руками, и уже делаем движения
пловца. И то, что мы воспринимаем
как ситуацию, в которой участвуем
или не участвуем, это и есть историческая
ситуация — мы в ней уже участвуем. И выйти,
посмотреть на нее со стороны и снова в
нее войти — невозможно. Не бывает такой
ситуации. То, что мы называем рекой, есть
то, в чем мы уже проучаствовали и что сами
во многом индуцировали, навели.
И другая
сторона этой же мысли Гераклита:
обратно вернуться, то есть сделать
вид, как если бы ничего не было, мы тоже
не можем. (Кстати, Гераклит излагал
такие рассуждения
99
Назад
— к повторению мира, к удвоению
его или к размножению мира и времен —
хода нет. Этот мотив неразмножаемости
миров и времен чуть ли не с патологической
навязчивостью проходит и через тексты
Платона. Без восприятия этой устойчивой
нити нельзя понять ни его миф о пещере,
ни идею Блага, ни миф об “Эре”.
Значит,
мы установили, что нет никакого
различия между Парменидом и Гераклитом,
нет проблемы становления и бытия
как отличных друг от друга. Что якобы
Парменид был за всеобщую, универсальную
устойчивость и неподвижность, называемую
бытием, а Гераклит — за всеобщую текучесть
и изменчивость вещей. Ни тот, ни другой
ничего этого не имели в виду и говорили
совсем о другом. Но в случае Гераклита
мы имеем более четко выраженное историческое
сознание — в смысле внутренней конструкции
бытия или внутренней машины бытия, а не
внешней истории — социальной, культурной
и так далее, в которой люди участвовали
бы так же, как они входили бы по своему
выбору в реку. Хотя многое в нашей жизни
является только внешней историей. Но
философы, и Гераклит прежде всего, не
об этом говорят.
Я уже
отмечал, что Парменид вырабатывал
язык, на котором можно говорить
о том, что уже стало и осуществилось
в мысли и в жизни. Язык —
как способ экспликации или экономный
теоретический способ говорения
о том, что уже есть и что совершается
как элемент сознательной жизни людей.
А Гераклит посмотрел на другую сторону
этого дела: как становится или случается
бытие в существующем. Он с большим драматизмом
к этому отнесся, и поэтому гераклитовские
тексты воспринимаются как сородственные
текстам греческих трагедий (есть между
ними стилистическая близость). Ведь греческая
трагедия это прежде всего драма — не
истории Греции, а драма тех же завязок
на прошлое и будущее, внутри которых,
как кукушка из окошечка, как раз и может
появляться человеческое существо.
Странно,
что эти, казалось бы, нестрогие рассуждения,
взятые мной на примере Гераклита, излагались
одновременно на совершенно абстрактном,
логизированном языке. Я имею в виду
(и этим хочу завершить эпизод “Парменид-Гераклит”)
любимого, по преданию, ученика Парменида
— Зенона с его апориями.
100
То, что
я говорил о реке, в которую
нельзя войти дважды, — это и
есть та идея, с которой столкнулись
греки и с которой они отчаянно
схватились, как в битве титанов.
Во всяком случае, искры от нее долетели
и до нас в виде сохранившихся текстов.
А схватились они с проблемой непрерывности,
или, как ученые выражаются, с проблемой
континуума. И, схватившись с ней в той
области, которую основал Зенон, они дали
нам атомистику. И вот разыгрывается эта
битва по поводу соотношения непрерывности
или континуума и дискретности (прерывности).
Еще до
того как я начал говорить о
Зеноне, надеюсь, вы поняли, что парменидовское
бытие и есть непрерывность, так
же как и гераклитовская река, в которую
нельзя войти дважды. Непрерывность не
смены вещей (ее мы только что отменили,
сказав, что если бы вещи старели, то вообще
ничего не было бы), а внутри целого, которое
наглядно ухватить нельзя. Мы не можем,
в отличие от других предметов, показать
на него пальцем и сказать: вот — оно. Отнюдь,
бытие есть то, о чем мы говорим: не какой-то
предмет, а условие всех предметов. Условие
их собрания или Логоса. О Зеноне говорят,
что, исходя из концепции неподвижного,
замкнутого бытия Парменида, он очень
остроумно сочинил свои апории (парадоксы),
чтобы доказать, что движения нет, оно
немыслимо. При этом он рассуждал примерно
так. Например, есть апория стрелы, когда
мы должны фиксировать ее движение в пространстве
и времени. Однако, если мы фиксируем точку
к считаем, что предмет целиком занимает
эту точку пространства и времени, то неизбежно
должны считать, что он не движется, поскольку
двигаться — значит не быть целиком в
этой точке. Или, скажем, бегун на стадионе.
Для того чтобы пробежать расстояние до
какой-то точки, он должен пробежать сначала
половину расстояния, но, чтобы пробежать
эту половину, он должен пробежать половину
этой половины; а чтобы пробежать половину
этой половины, он должен пробежать половину
и этой половины и так далее... до бесконечности.
То есть, в итоге он не может бежать — стоит
на месте. И то же самое со стрелой, которая
не летит...
Или —
Ахиллес шпарит за черепахой, более
медленным, чем он, существом. Известно,
что он бежал быстрее всех, как
молния. Но чтобы догнать черепаху,
Ахиллес должен придти в то место, где
черепаха находится. А пока
101
он добежит
до этого места, черепаха сдвинется
на энное расстояние. И он снова
должен бежать туда, куда сдвинулась черепаха,
но пока он туда добежит, черепаха снова
смещается, и, естественно, что он никогда
ее не догонит: момент, разделяющий Ахиллеса
и черепаху, будет бесконечно повторяться.
Опять стоим на месте. А есть еще движение
двух тел на стадионе в противоположных
направлениях мимо третьего, параллельного
им, но неподвижного, когда, оказывается,
нужно объединить их попарно, так как приходится
считать, что, пока одно тело сдвигается
на четыре точки, в это же время другое
тело, с той же скоростью, сдвигается на
две точки — относительно третьего, и,
значит, тогда единица из четырех равна
единице из двух. Опять невозможно... То
есть, я хочу сказать простую вещь, в данном
случае чисто текстологическую, поскольку
мы лишены очень многих текстов греческих
философов. От так называемых досократиков
— Парменида, Зенона, Гераклита — остались
просто жалкие отрывки. Кстати, из восточной
философии, которая считается непонятной
для нас, сохранилось гораздо большее.
А из греческой философии, о которой мы
знаем и из которой выросли, сохранилось
немного. Поэтому вполне можно предположить,
что философия Зенона могла состоять не
только из этих загадок, возможно, были
и ответы. И более того, не предположив,
что были ответы, мы вообще теряем интеллигибель-ность
текста, которая ставит нас перед проблемой
понятности, как и любые естественные
явления. Ведь что такое “теория в науке”?
Если я имею явления а, b, с, d, то, помимо
теории этих явлений, называю еще такую
совокупность понятий, которые сами по
себе, не вводя по ходу дела никаких дополнительных
предположений, одним ударом делают разношерстную
совокупность фактов понятной и допустимой
по законам разума. Вот это — может быть,
а это — я понимаю. Следовательно, мне
не нужно изобретать для этого еще один
факт или гипотезу, специально к нему приспособленную,
нет, такой факт объясняется самим принципом,
состоящим в том, что какая-то совокупность
фактов делает понятной идею своей собственной
связью. И точно так же с текстом Зенона
— если мы считаем, что движение невозможно,
то мы теряем понимание Парменида, и не
можем объяснить все факты одной идеей,
одним каким-то понятием.
102
Независимо
от того, были ли действительно ответы
в текстах Зенона записаны, а потом
потерялись, проблема в данном случае
была явно в другом. А именно, она
связана с проблемой времени
и дискретности нашего сознания —
в той мере, в какой в области
бытия мы имеем принцип понимания явлений
мира, в том числе — движения.
Вспомним
уже упоминавшегося Декарта. Декарт
говорил: ну, конечно же, мысль бывает
у нас, факт — что бывает мысль...
Кстати, по-моему, Антисфен, выслушав как-то
апорию Зенона, доказывающую, что нет движения,
встал и стал ходить, считая, что практическое
осуществление действия — лучшее доказательство,
нежели любое теоретическое рассуждение.
Хотя, разумеется, он не опроверг этим
апорию Зенона. И собственный его учитель
не случайно осудил этого демонстратора
за то, что он неприличным на уровне интеллектуальной
демонстрации образом внес в рассуждение
элементы, совершенно к нему не относящиеся.
То, что доказано рассуждением, должно
быть опровергнуто только рассуждением.
Так вот,
Декарт тоже знал, что у мысли вроде бы
есть движение, поскольку мысли существуют,
приходят нам в голову. Напомню вам эпизод,
который, казалось бы, никакого отношения
к Зенону не имеет. Но дело в том, что при
всем различии словесного материала, люди
обсуждали одну и ту же проблему, и она
действительно лежит в основе нашего мышления
и нашей философии.
В двух
книгах, посвященных Нильсу Бору, есть
рассказ об одном эпизоде, весьма
существенном в его духовной жизни,
— эпизод чтения Бором книжки датского
писателя Мёллера. Эта книжка называлась
“Приключения датского студента” (датского
студиозо; сам я этой книжки не читал, поскольку
она на недоступном мне языке, и знаком
с ней лишь по этим пересказам). Короче,
этот студент — не знаю, ссылается ли он
при этом на Декарта, хотя вряд ли, потому
что это осталось скрытой стороной декартовской
философии, и ссылается ли он на Зенона
или на Сократа — этого я тоже не знаю;
гораздо существеннее другое — студент
демонстрирует одну из апорий, касающуюся
идеи непрерывности. Он говорит так (делится
с приятелем своей драмой, из-за которой
он утратил способность не только писать,
но и мыслить): послушай, я запутался: что
значит, что мы мыслим? Ведь мыслим — означает,
что мы движем-
103
ся в
каком-то направлении, к какому-то предмету.
Не так ли? Но если мы движемся, следовательно
в каком-то виде мы уже знаем этот предмет
и знаем это направление. То есть любой
акт мысли уже содержит в себе прошлое,
свершившуюся бесконечность. Раз я иду
и явно знаю направление, значит я могу
разделить эту бесконечность на уже свершившиеся
части, и тем самым я не могу двигаться!
Мыслью двигаться не могу. Чтобы узнать
что-то, я же должен знать то, что хочу знать.
А уже все свершилось. И тогда — как вообще
можно мыслить? Да и мое рассуждение —
оно само содержит в себе парадокс, потому
что, чтобы мыслить об этом парадоксе,
открыть его, к нему надо двинуться... а
раз двинулся, значит в каком-то виде направление
уже обозначено и свершилась вся бесконечная
совокупность моментов жизни, которые
можно суммировать, а суммировав все —
мы стоим на месте... На что приятель отвечает:
послушай, я ничего не понимаю — ведь пока
ты говоришь о том, что движение мысли
невозможно, твоя мысль движется и скачет
во всех направлениях?! — Черт возьми!
— снова вступает в разговор студент,
я двинулся в прошлое, в завершенную бесконечность,
где каждая мысль в каждый момент содержит
в себе всю свершившуюся бесконечность,
а двинулся вперед, и там — свершившееся
и завершенное будущее. [6]