Лекции по "Античной философии"

"justify">  

 

     

 

  

  

  

 

 

 

 

 

 

 

      

 

  

 Последний  Герой  

  

 

 

 

 

 

 

История философии ФИЛОСОФиЯ

  
 

-------------------------------------------------------------------------------- 

  

Мамардашвили  Мераб Константинович

"Лекции  по античной философии" 
 

ЛЕКЦИЯ 6 

Для того чтобы одним словом обозначить последнюю  тему — о мышлении, которое мыслит о бытии посредством совмещения противоположного, потому что иначе мыслить о бытии нельзя, поскольку оно не есть какой-то предмет или объект, — я напомню вам образ, часто встречающийся у Гераклита и оставшийся в истории философии, — образ лука. Он часто появляется, варьируется и очень хорош для понимания того мышления, которое можно назвать двойственным мышлением: думать о чем-то, каждый раз как бы говоря себе: это не то, нет, не то, не это, ничего из этого... 

Жизнь — я вижу ее, если вижу смертную завершенность. Тогда и жизнь выступает. И наоборот, путь вверх есть путь вниз. Так вот, и на том уровне, на котором находится философское утверждение, живет некое целое. Греки осознавали, что есть некое целое, имеющее свои законы жизни; мы то участвуем в нем, то выпадаем. И когда выпадаем — это рассеяние, несосредоточенность, распад, спонтанные действия природных процессов и циклов. А когда снова прикасаемся к этому целому, то — возникают другие ритмы, более осмысленные, более упорядоченные. Но сказать, что это целое существует в качестве какого-то предмета рядом с другими предметами (тогда мы могли бы назвать его особым, высоким, священным предметом), — Мы не можем, нет такого предмета. И вот о том, чего никогда нет как отдельно существующего предмета, и, тем не менее, — оно есть, мы говорим — бытие. Следовательно, слово “бытие”, особенно когда мы говорим о бытии существующего, означает то, о чем мы должны думать и что мы можем видеть только в особом состоянии двойственного или совмещенного в противоположностях мышления. И так и должны держать — как напряженные стороны лука; если я их удерживаю в напряжении, а оно разнонаправлен- 

91 

  

но; только в той мере, в какой я их держу  вместе, может полететь стрела. [1] Такое  напряженное состояние между  противоположно направленным, данное в образе лука, и есть состояние, в котором мы можем видеть и понимать бытие. 

Есть  еще один образ — огня, тоже гераклитовский, который мы понимаем чисто натурально и интерпретируем в терминах наглядных  представлений. Думаем, что это элемент  космологии Гераклита, что есть какой-то мировой огонь. Позднее эту концепцию в греческой философии развивали стоики, говоря о сгорающих мирах, о мировых пожарах, которые происходят, охватывая непостижимые человеческому взору пространства, расстояния и множество всяких миров. Гераклит же говорит о “космосе... который всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся и мерно угасающий” [2]. Под мерой имеется в виду чередование загорания, вспыхивания и сгорания. Гераклит не строит конкретную космологию, он имеет в виду свойство сознательной жизни в той мере, в какой сама сознательная жизнь, как некое целое, возможна в бытии. А она возможна только мерно. По мысли Гераклита, и это действительно глубокая философская мысль, бытие существующего есть мгновенный огонь. А что такое огонь? — Самый напряженный и, в то же время, самый легкий из всех элементов. Мы ведь знаем уже, что вещи, к которым применим термин “бытие”, существуют на вершине волны какого-то усилия. Огонь — загорающийся и вспыхивающий, и сгорающий — это пульсация (в ощущении Гераклита) такого усилия. 

Первичное греческое восприятие как бы проникнуто ощущением ритмов, подобных ритмам нашего дыхания, которое постоянно  должно возобновляться. Пифагорейцы, например, строили свою концепцию числа  как вещи, или вещей как чисел. Они говорили о том, что идея числа появляется, если мы воспринимаем мир как дыхание души, вдыхающей пустоту. Вот есть какое-то целое, у него есть дыхание, и это дыхание вдыхает пустоту. Вдох пустоты ведет к возникновению мира. Выдохнул — нет мира, вдохнул — мир. Но его бы не было, если не было пустоты. Должна быть пустота — как потенциальная возможность того, что вообще что-то может быть, как некоторое обозначение того, что еще не сцепилось, не свершилось. Отступив от пустоты, я имею мир. И эта же мысль повторяется у атоми- 

92 

  

стов. [3] Мы знаем знаменитую теорию, что  есть атомы и пустота, а также, якобы появившуюся позже, теорию Эпикура, которая строится на понятии  “clinamen” - отклонение. Есть какие-то потоки падающих атомов, которые спонтанно отклоняются. В действительности же идея clinamen заложена в самой идее атома, и вовсе не было никакой особой, драматической необходимости в эпикурейской добавке к теории атома. То, что есть атом, и есть отклонение от пустоты. Отклонились от пустоты, и — есть атом. Я пока не даю более точного содержания этого термина, хочу лишь указать на связанную с пониманием бытия интуицию некоей ритмичности, состоящую в понимании факта постоянно возобновляющегося, снова и снова, усилия. Когда есть усилие, оно охватывает все. В этом смысле - гераклитовские загорающиеся миры, Я говорил, что если усилие вспыхнуло, то оно неделимо, целиком есть. Один из признаков бытия по Пармениду: бытие — это то, что полностью, целиком. Его не было в прошлом и не будет в будущем в том смысле, что оно все — в настоящем. В понимании бытия у Парменида нет, кстати, ни прошлого, ни будущего. Целиком — неделимая представленность чего-то, что и называется сегодня; неделимая полная представленность. У Гераклита же немножко другой, более динамичный образ того же самого. Пожар, или огонь, — это неделимость. Но также — и его мгновенное распространение на все, поэтому нет прошлого и будущего. Нет такого момента времени и пространства, в котором не было бы бытия, а с другой стороны оно — нечто постоянно возобновляемое. Мерно вспыхивающий и гаснущий огонь. Вот что хочет сказать Гераклит, и так у него строится мир — не в смысле натурального космоса предметов, а мир, о котором мы можем говорить и в котором что-либо можем понимать. Мир нашего понимания или — бытие. 

Но одновременно этот мир нашего понимания и есть (здесь мне придется употребить неожиданное  слово) — мир истории. При этом нужно приостановить в себе все  обычные ассоциации, связанные с  этим словом. Когда под историей мы имеем в виду, скажем, процесс  исторического развития, имеющий свою логику, свое строение — поскольку мы ведь в XX веке живем, и до нас уже было много теорий, включая теорию исторического прогресса. 

93 

  

Но пока не этот смысл накладывайте на то, что  я хочу сказать в связи с  рассуждениями Гераклита. Попробуем войти в мысль Гераклита: в каком смысле существо, называемое человеком, выступающее в зазоре бытия, одновременно выступает в горизонте истории? Чтобы это понять, нам нужно окунуться в довольно темную метафизику. Избежать этого погружения невозможно. Я поведу свое рассуждение так, чтобы потом можно было бы естественным образом его завершить возвращением к некоторой парменидовской теме через зеноновский вариант диалектики Парменида. Сделаем постепенно несколько шагов. 

Я уже  говорил, что греческое понимание бытия насыщено, довольно драматически, одной сквозной мыслью (можно это рассказывать независимо от Парменида, взяв, скажем, античную греческую трагедию и другие явления): ощущением посюсторонности всего, здесь-присутствия-всего в смысле, отличном от нашей временной морали. Греки говорили: завтра знать — не имеет значения, как и завтра быть добродетельным. Ибо все — здесь и сейчас. И с другой стороны — на вчерашней добродетели нельзя улечься спать, ничего не существует как завоеванное навсегда. В этом смысле — все живо и все сейчас. Значит, что мы имеем? 

Первое  — из этого момента, из hic et nunc —  мы имеем завязку, накладываемую  на будущее. То есть, если есть бытие, то оно — все целиком. Оно неделимо на части: прошлое, настоящее, будущее. Так же, как мы знаем, что понимания не может быть половины, добродетели не может быть половины; хотя может быть половина содержания, часть содержания, треть... но половины понимания не может быть. Или понял, или не понял. Здесь на будущее наложена завязка — мы-то идем во времени вперед, а завязка на будущее наложена такая, что она вся целиком опрокинута назад — к нам — в настоящее. 

И второе — из hic et nunc завязка накладывается  и на прошлое. Я имею в виду следующее (в смысле некоего жизненного парадокса, составляющего особенность философского взгляда на вещи): греки как бы говорили, что если бы вещи старели, то все они давно были уже мертвы. Выразим это иначе, поближе, так сказать, к логико-математическому парадоксу, который занимал греков. Скажем так: что такое прошлое? — Я делаю шаг на момент назад, могу 

94 

  

шагнуть еще на момент назад, еще на момент... То есть раскладываю прошлое на какую-то проходимую последовательность отрезков. Вообще-то говоря, мне не обязательно  раскладывать прошлое, я могу довольно большую последовательность отрезков (а по сути — бесконечную) получить и внутри одного отрезка. Прошел на момент назад, пускай на небольшой отрезок, и этот отрезок — поделить, получившийся в результате деления отрезок еще поделить и т.д. А теперь допустим, что есть нечто такое, что составляется из энного числа частей — тогда я могу получить, видимо, бесконечно большой предмет. Ибо если я нигде не могу остановиться в делении, а вещи имею право составлять из того, на что я делю, то могу явно получить предмет величиной с мир, существующий сейчас. Поскольку складываю “существующий сейчас” мир из этого деления. Или могу сказать, что я уже давно умер, потому что если время жизни буду делить как прошлое, то окажется, что я уже был, — если самого себя получаю как сумму прошлых моментов. 

Очень забавные парадоксы по этому поводу есть у Борхеса — разновидность  своего рода интеллектуальной научной  фантастики. Он мастер такого рода сюжетов. Особенно много парадоксов у него в связи с проблемой идентификации  человека. Например, у него есть рассказ, в котором человек хочет заново создать Дон Кихота. Не переписать, не перепечатать, а создать. [4] И Борхес, проигрывая парадоксы повторного существования явлений, рассказывает, что если мы явление, которое воспроизводится, будем раскладывать на составные части (скажем, просто измеряя его), то получим в настоящем “что-то” необозримо большое. А если возьмем это во времени, относя к живому событию, или к живому существу, то получим себя уже в качестве бывшего и умершего. 

Так вот, если бы вещи старели... то есть, если бы их можно было представить в последовательной смене во времени, когда вещь как бы пребывает и по своим частям меняется. Ведь что значит старение? — Это изменение себя по частям. Поясню, что здесь важно. В связи с тем, что я сейчас изложил относительно живых существ. Ведь если бы они старели (виды старели бы, формы старели), то они давно были бы уже мертвыми. Напомню вам, что вся проблема математически неделимых атомов выросла из этого па- 

95 

  

радокса. И он все время повторяется в греческой мысли. Кстати, знаменитые зеноновские парадоксы тоже имеют прямое отношение к этому: мы начинаем делить на маленькие части, идя назад, и в итоге, суммируя, получаем, что в настоящем имеем дело с бесконечным числом вещей, или с бесконечно большими вещами. У Зенона было сорок парадоксов, сорок апорий, из них до нас дошло, по-моему, девять; в том числе две, относящиеся к принципам, где как раз четко видна эта проблема, а остальные... знаменитые гонки в пространстве и времени: Ахиллес, бегущий за черепахой, или бегун на стадионе и т.д. (Я просто хочу, чтобы вы зафиксировали на такого рода примерах структуру мысли). 

Или пример, казалось бы, совершенно из “другой  оперы” — рассуждение Декарта, с  которого, собственно говоря, и началась современная философия. Она началась, конечно же по гераклитову закону загорающегося и сгорающего мира. Декарт и Лейбниц полностью, заново проиграли в свое время, не ссылаясь ни на какие тексты и не имея их чаще всего в виду, все шаги античного мышления, и только поэтому что-то продолжалось — была история. Декарт уперся глазами и душой в ту же самую проблему, как и мы сейчас — проблему времени. В смысле той ее стороны, или того содержания (которое мы называем временем), которая в предельном виде символизируется образом смерти. Он говорил (причем это рассуждение обращено и в прошлое, и в будущее): представьте себе, что мою жизнь можно разделить на бесконечное число частей, которые по содержанию не зависят друг от друга (то есть содержание одной не вытекает из содержания другой; допустим, мы идем назад по времени — то же самое деление, которое греки проделали, — и то, на что мы разделили, по содержанию, не связано с другим продуктом деления. Так мы делим.). Так вот, из того, что я был (говорит Декарт) в какой-то момент перед этим, не вытекает, что я есть сейчас. 

И эта  же мысль выражена Декартом следующим  образом (прямо наоборот, но мысль  та же самая): из того, что я делю на бесконечное число частей свою жизнь, (не связанных между собой, хотя какая-то часть имела место перед другой частью непосредственно передо мной), не вытекает, что я есть сейчас. А я — есть. Значит, говорит Декарт, должна быть все же какая-то сила, дополнительная, не 

96 

  

имеющая отношения к содержанию, не содержащаяся в частях времени, на которые я делю время; та, которая порождала бы в каждый момент меня снова. При этом, как и греки, он делает завязку и на будущее, говоря: все наши мысли совершаются во времени. То есть мы мыслим о чем-то, и тот факт, что в этой мысли о чем-то, к чему можно придти, совершаясь во времени, зависит от того, что я энное время пребываю в усилии мысли. И тем не менее, то, что я буду в следующий момент, не вытекает из того, что я есть в этот момент. Поэтому я и упомянул о смерти; смерть — это предел... Скажем, я могу сейчас, разинув рот, недородить звук. Умереть. Смерть в философии есть символ, указывающий, во-первых, на невытекание одного из другого и, во-вторых, на существование дополнительного условия. Декарт говорит: я иду в будущее, значит, я иду к новой мысли, к мысли, которую хочу высказать. Она во времени — в том смысле, что она предполагает пребывание в моем вхождении туда. Но если я хочу по содержанию вывести будущую мысль из того, что есть сейчас, то этого нельзя сделать, потому что части будущего времени тоже бесконечно делимы, и одна часть не вытекает из другой, не зависит от нее. Следовательно, как бы туннельно впереди (по ходу времени) — необходима какая-то другая сила (Декарт называет ее Богом), которая могла бы меня порождать сызнова как носителя следующего момента, в котором есть мысль, связанная с предшествующим моментом.