"Европейский нигилизм": ошибка популярной интерпретации

[221]

плодотворные  мутации — вот в чем состоит назначение отдельного человека. Бессмертен род, а не индивид. В своей «позитивистской» стадии интеллектуальной эволюции Ницше комбинирует эти биологические метафоры с «аполлоническими» и в формулах «знание-власть», «культурная политика», «власть искусства» находит их синтез. Наконец, в «Воле к власти» Ницше завершает свой портрет сверхчеловека как самого умеренного существа, вполне владеющего своими страстями, управляющего своим поведением, разумно планирующим свою жизнь. Воля к власти здесь реализуется как искусство жизни, в которой человек учится управлять самим собою.

Антропология  философии

Несовпадение  позиций Ницше и Хайдеггера определяется, прежде всего, различным пониманием философии. Хайдеггер воспринимает проект Ницше как «антропологический»  и уничтожает его указанием на то, что постановка человека в центр  сущего, подобно утверждению о  «смерти Бога», завершится тезисом  о смерти человека. Между тем, совершенно непоследовательно приписывать  Ницше, критиковавшему ценности морализма  и гуманизма, попытку основать метафизику на «слишком человеческом». Скорее хайдеггеровское Dasein напоминает о человеческом основании  философии. Вопрос в том, как понимается «человеческое».

Хайдеггер известен как критик гуманистического проекта  в философии. Он считал, что бытие  и жизнь не ограничиваются общепринятой моралью, однако в своей интерпретации  существенно обеднил ницшевское понимание жизни, утверждая, что  для философа она состоит в  том, что бы мыслить и писать книги. Считая жизнь философским экспериментом, Хайдеггер квалифицировал Ницше  как завершителя европейской  метафизики в ее последней стадии воли к власти. На самом деле, Ницше  трансформировал ее гораздо радикальнее, чем Хайдеггер.

Он уничижительно  оценивал эпистемологический идеал  метафизики: познать предмет «сам по себе», как тождественный самому себе, как субстанцию: «подслеповатые, кротовьи глаза» первых организмов сначала видели одно и то же, затем, когда ощущения дифференцировались, стали различаться разные субстанции, наделенные одним атрибутом, выражающим единственное отношение такого организма к предмету: «Нас, органических существ, первоначально интересует в каждой вещи только ее отношение к нам в смысле удовольствия и страдания» [18]. При этом сначала мы далеки от представлений о причинности и верим в свободу воли, ибо всякое внутреннее ощущение и изменение в мире кажется бессвязным

[222]

и случайным. Как  же возникает такое первоначальное заблуждение, как вера в безусловные  субстанции?

Как, например, человек  приходит к вопросу о сущность числа, неразрешимость которого так мучила философов. Ницше выводит генеалогию понятия числа из «заблуждений» низших организмов, воспринимавших вещи исключительно в аспекте полезности для себя и не видевших их уникальности, а только «съедобность». Неверно думать, что первоначально измышлялись сущности, которых нет на самом деле. Это наши представления о пространстве и времени ложны, примитивные же люди, не отягощенные метафизической заботой познать вещи «как они есть сами по себе», изобрели счет не для метафизического, а для своего, человеческого мира.

Метафизика не сводится к гуманизизации или  морализизации, они «инспирирует», «пневматизирует» мир. Аллегоризация, символизация, инкарнация — все это сохранилось в метафизике, в ее конструкциях высшей истины и смысла. Не является ли Франкенштейн продуктом метафизики? Не будучи инспирированным он остался бы просто роботом. Метафизический мир — одухотворенный универсум смыслов, значений. «Мы видим все вещи сквозь человеческую голову и не можем отрезать этой головы; а между тем все же сохраняет силу вопрос: что осталось бы от мира, если отрезать голову?» [19] Ницше понимает, что это невозможно. Науке нужно постичь мир, как он существует вне «головы», но отрезать ее — значит перекрыть доступ к миру. Метафизика преодолевает это затруднение конструкцией «чистого разума»: якобы есть такие «большие» или «ясные» головы, которые представляют собой идеальное зеркало для природы. Ницше возражает на это: человеческая голова — это скорее сборище страстей, предрассудков и очень подозрительных желаний. Страсть, заблуждение, самообман — вот что движет познающими субъектами. Итак, мир наук и метафизики — это человеческий мир. То, о чем мечтает метафизика, напоминает апофатическое определение Бога — это нечто наделенное исключительно отрицательными качествами.

Как можно расценить  «такую генеалогию». Она отличается от хайдеггеровой «деструкции метафизики»  тем, что не претендует на исправление: да, метафизика опирается на примитивные  желания, но исток всего возвышенного — низкое. Трудно удержаться от иронического замечания по поводу гадамеровского заключения о том, что взгляды Хайдеггера формировались под воздействием Ницше. Действительно, Хайдеггер шел за ним до «последней черты», но не дальше, так как испугался «воли к власти», возможно идентифицируя ее с теми, под властью кого он жил. Он не понимал «вольной

[223]

воли», о которой  поется в песнях, не понимал власти, которая волит только саму себя, не признавал бытие как своенравную  волю к власти и, действительно, стремился  нейтрализовать ее онтологическим «диспозитивом». «Организмы» Ницше, в отличие  от Dasein Хайдеггера не знают ни голоса совести, ни заботы и ответственности, они даже не боятся смерти, но они  привязаны к миру наслаждением и  страданием. Они возвышенно свободны, и одновременно примитивно и низко  зависимы.

Настоящим прорывом в интеллектуальной эволюции человечества Ницше считает преодоление примитивной  веры в «наивных ангелочков». Достигнув  ее, мы должны напрячься и освободиться не только от религии, но и от метафизики. Но генеалогический подход Ницше  не уничтожает метафизику, а нейтрализует, делает ее безвредной. Благодаря генеалогическим  изысканиям становится понятным, что  христианская мораль и метафизика никак  не соприкасаются с миром, как  он существует сам по себе. Вопрос о  критерии оценки метафизических и моральных  представлений Ницше предлагает решить средствами философской «физиологии» и «психологии» организмов и понятий. При разоблачении трансцендентальной философии Ницше предлагает весьма странный подход. Мы привыкли к трактовке  ее как «языковой болезни» или  «обоснованию настоящего», наконец  как «воли к власти». Ницше  связывает интерес к ней с  состоянием наших внутренних органов. Он использует для описания нашего к ней отношения термины «притягивает» — «отталкивает». Сначала, «на заре туманной юности» нам нравится метафизика. Нас к ней тянет. Но почему именно в юности, а не в старости, как обычно полагают, нас притягивает метафизика. Ницше это объясняет обостренной чувствительностью молодых: есть вещи, которые неприятны, но их легче переносить, если мы узнаем о них нечто значительное. То же самое имеет место в случае недовольства собой, которое уменьшается, если мы мыслим себя как игрушку в руках судьбы. Ницше итожит: «Чувствовать себя самого менее ответственным и вместе с тем находить вещи более интересными — есть для него двойное благодеяние, которым он обязан метафизике» [20]. Этот вывод отдает психоанализом. Метафизика трактуется в понятиях вытеснение и переноса. Однако вот в чем вопрос: как описать и объяснить первоначальное чувство дискомфорта, которое заставляет нас сублимировать метафизику? Может быть, следует допустить, как это предполагали все великие мыслители некую изначальную потребность в трансцендировании. Человек — существо безмерное, перехлестывающее через самого себя. Он никогда не удовлетворен собой. В этом достоинство и

[224]

недостаток человека. Неудовлетворенность собою делает его героем и толкает его на подвиг. Все великие деяния человечества необъяснимы чисто утилитарными мотивами и напоминают строительство  пирамид. Трансцендирование, таким  образом, проявляется не только в  актах мысли, но и в иных формах. Таким экстатическим опытом для  Ницше сначала была музыка. В юности происхождение философии виделось Ницше в синтезе слова и  мелодии. Наоборот, Хайдеггер пришел к этому убеждению в старости. Возможно, в этот период он бы дал  иную интерпретацию Ницше, чем в 40-е годы.

Преодоление метафизики Ницше мыслит иначе, чем Карнап или  Хайдеггер, который, правда, в конце  жизни устал с нею бороться и советовал «предоставить ее самой себе». Ницше предлагает более  конструктивный подход: необходимо сделать  «обратное движение»: понять историческую, а также психологическую правомерность  метафизических заблуждений. Метафизика — это полезное заблуждение, преодоление которого приведет к плохим последствиям. Если мы откажемся от метафизической перспективы, то какими глазами мы тогда будем смотреть на мир? Если предположить, что в отношении метафизических проблем люди постепенно станут скептиками, то что тогда станет с человеческим обществом? Первое негативное последствие нигилизма в отношении метафизики состоит в переоценке своей индивидуальной жизни: он не захочет сажать деревья, плодов которых ему не удастся вкусить. Метафизика вырывает человека из кокона переживаний внутреннего тела и распахивает перед ним широкий горизонт героических деяний. Имея перспективу приобщения к вечному, человек уже не трясется за собственную жизнь, а мужественно жертвует собою ради истины. Поэтому на скепсис в отношении научных открытий люди должны отреагировать созданием более убедительной метафизики.

Примечания

[1] Хайдеггер М. Европейский нигилизм. Пять главных рубрик в мысли Ницше // Время и бытие. М., 1993. С. 68. 
Назад

[2] Там же. С. 70. 
Назад

[3] Там же. С. 68. 
Назад

[4] Там же. С. 70. Цитата из текста Хайдеггера в переводе Бибихина. 
Назад

[5] Там же. С. 74. 
Назад

[6] Ницше Ф. Воля к власти. М., 1994. С. 40. 
Назад

[7] Хайдеггер М. Там же. С. 78. 
Назад

[8] Там же. С. 91. 
Назад

[9] Там же. С. 92. 
Назад

[10] Там же. С. 97. 
Назад

[11] Там же. С. 99. 
Назад

[12] Там же. С. 103. 
Назад

[13] Там же. С. 64. 
Назад

[14] Heidegger M. Brief ueber den “Humanismus” / Wegmarken. Fr. a. M., 1967. S. 193. 
Назад

[15] Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1998. С. 22. 
Назад

[16] Там же. С. 22. 
Назад

[17] Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1995. С. 13. 
Назад

[18] Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое / Соч. в 2-х тт. М., 1990. Т. 1. С. 250. 
Назад

[19] Там же. С. 243. 
Назад

[20] Там же. С. 249.