"Европейский нигилизм": ошибка популярной интерпретации

[216]

человеческие  особи, одинокий герой, наподобие фанатичных мстителей из американских кинобоевиков, или, наконец, интеллектуал, порвавший  со своей профессией и окунувшийся  в мутные волны жизни, чтобы добиться успеха, а потом покончить жизнь  самоубийством? Каждый читатель «Заратустры» понимает его по-своему, что, впрочем, и советовал делать Ницше. Между  тем сам он был хотя и не свободен от романтизма, однако все-таки не настолько  от него зависел, чтобы создавать  сусальные истории, которые манифестируют  нереализованные желания, порожденные  скукой повседневности. Но без учета  воздействия ее структур невозможно правильно понять то, что заставляло грезить именно в направлении  «Заратустры». Индивидуальность автора вне сомнений, однако, атмосфера, в  которой он жил, тоже издавала свой дух, который вынужден был вдыхать  и Ницше.

Без учета того, как была устроена сфера европейской  истории, немецкого социума, профессионального, дружеского и семейного окружения, мы не сможем разобраться ни в одном  из сочинений Ницше. Каждое из них  было ответом на ту боль, которую  вызывала в его сердце действительность. Известно, что жизнь была не ласкова  к талантливому писателю, но то, какими сторонами она поворачивалась к  Ницше, это внушало ему ужас. Уже  в «Рождении трагедии» он писал  о подлинной истине, сокрытой тайне  бытия как о чем-то ужасном  и даже чудовищном. Одного ощущения того, что человек безнадежно одинок и необходимо смертен, уже достаточно для пессимизма. Но если бы Ницше  не заболел, а удачно женился и  продолжал преподавать в Базельском университете, то не прятал ли бы свой пессимизм под маской оптимизма  и не писал ли бы несколько меланхолические, но благожелательно воспринимаемые публикой сочинения?

Почему сочинения, написать которые выпало на долю Ницше, вызвали неприязнь. Стало быть, Ницше  писал о чем-то таком, что было действительно страшной и постыдной  тайной эпохи. Что же это за тайны? Одна из них заключается в том, что все или многие ходят в  церковь, а Бог умер. Он с самого начала был Распятым, но жил в  душах ранних христиан, благодаря  пассионарности которых развивалась  европейская цивилизация и культура. Однако к исходу XIX века он был выброшен как ненужная вещь. На смену теоцентризму пришел гуманизм. Человек занял место  Бога. Но вот вторая тайна: кто он такой — человек, способен ли он осознать высоту своего положения и ответственно отнестись к власти, которую узурпировал? В «документе», выданном ему философами, написано, что он властелин земли и имеет право свободно думать и выражать

[217]

свои мысли, но принимает ли, и если да, то как  использует он этот мандат? Ницше относился  к числу людей, кто ясно понимал, что европейская цивилизация, активно  осваивающая сырьевые запасы земли  с целью укрепления своей материальной базы и военной мощи, на самом  деле не только уязвима снаружи, но и смертельно больна внутри. Красный  цвет лица свидетельствует не столько  о телесном здоровье, сколько о смертельном недуге сердца. Ницше раскрыл третью ужасную тайну: христианство подорвало не только телесную силу, но и душевную мощь людей. Своей моралью оно кастрировало их, сделало трусливыми и осторожными. Христианская моральная гипотеза оказалась формой власти идеологией личностей с ослабленной витальностью. Это привело к генетическому вырождению населения христианских государств. Возможно, Ницше не во всем прав, взваливая всю вину за деградацию человека на христианскую мораль, на самом деле следует еще разобраться, что произошло с христианством после буржуазных революций, какой ценой было куплено его существование после того, как победил атеизм. Чтобы выжить, христианство тоже вынуждено было обуржуазиться, превратиться в расхожую мораль. На эту сторону дела обращал внимание Кьеркегор. Итак, четвертая тайна — устройство буржуазного общества. Его начало и конец пророчески предвидел Маркс — старший современник Ницше. Он указал на опасность буржуазного индивидуализма как отчуждения от родовой сущности человека и попытался смоделировать новую общность. Ее должен был реализовать пролетариат — этот последний класс истории, историческая миссия которого состояла в разрушении буржуазного общества и освобождении людей от классовых предрассудков, что открывало возможность снова жить вместе всемирной коммуной, где царят мир равенство и братство.

Ницше понял  невозможность жизни в рамках «человеческого муравейника» — так он вслед за Достоевским определил социалистическое общество. Он увидел в этом проекте продолжение регресса, наступившего вследствие тенденции к равенству. Используя дарвиновскую метафору борьбы за существование, он критиковал социалистов за то, что они устраняют источник развития культуры, а именно — «агон», свободную борьбу сил, в ходе которой укрепляется телесное и душевное здоровье людей.

Ницше не так  много, как Хайдеггер, писал о  тайне смерти. Не известно, боялся ли он ее так, как Гегель, все сочинения  которого Кожев предлагал понимать как ответ на вызов смерти, как  сублимацию энергии страха перед  ней. Зато он много размышлял о  тайне здоровья. Сам долго и  страшно страдавший от мучительных  болей,

[218]

он выдвинул парадоксальный тезис о том, что  все вокруг — эти крепкие упитанные люди на самом деле опасно больны. Деградируют не столько тела, сколько души людей, сама их телесность деформирована неестественными желаниями.

Ницше, действительно, писал все время об одном и  том же — самом важном, о котором не говорят. Он раскрывал недостатки общества там, где их не видят, указывал на такие болезни, о которых не знали, и в этом, несомненно, является учителем современного «клинициста цивилизации» М. Фуко. Ницше извлекал на свет прогнившие внутренние органы своих розовощеких современников — учителей морали, ученых, философов. Это и вызывало неприязнь. Сам Ницше, возможно, так страстно возненавидел Вагнера именно за то, что тот указал на весьма прозаичную причину его болезни. Одиночество, онанизм и склонность к педерастии, возможно, объясняют особенности мировоззрения Ницше. В этом смысле он был ничуть не здоровее своих современников. Возможно, он раскрывал их язвы, чтобы отчасти оправдать свои пороки и болезни, от которых он ужасно страдал. Но он понимал их не как изначальную биологическую неполноценность этноса или расы, а как следствие особого типа цивилизации, в которой формой власти стала христианская мораль, способствующая выживанию слабых, завистливых и мстительных людей.

С миссией перевоспитания старых и поиска новых людей пришел ницшевский Заратустра. Он учил о сверхчеловеке. Эту идею иногда понимают как плод «инспирации» — необычайно яркого переживания, осенившего Ницше. На самом деле она имеет долгую предысторию. Прежде всего, это понятие возникает как итог размышлений о самоформировании и самовоспитании, характерных для «Несвоевременных». В работе «Шопенгауэр как воспитатель» Ницше описывает поиск закона, на основе которого формируется в молодой душе представление о самом себе. Суть его в следовании образцам. Воспитание — это не просто многознание, а подражание великим людям прошлого. Только таким путем, подражая им, можно достичь вершин. Истинная самость не внутри, а вне меня, она не человеческая, а сверхчеловеческая. Путь к ней открывается благодаря возможности обещания. В таком понимании речь идет не о биологии и евгенике, а о культурной работе над собой, о пластике души, которая должна быть подвергнута суровой самодисциплине, благодаря которой человек должен господствовать прежде всего над самим собой. Для этого образа сверхчеловека еще в «Человеческом, слишком человеческом» Ницше нашел точную формулировку: стать господином над самим собой, если раньше тобою правили

[219]

некоторые нравственные нормы, то теперь ты должен управлять  ими. Они всего лишь инструменты  среди других, и твоя задача научиться  использовать их для осуществления  высших целей. Таким образом, речь ведется  о самовоспитаниии, о культурном атлетизме. В «Заратустре» это приобретает  биологический тон: человек произошел  от обезьяны, но ушел в сферу цивилизации, сохранив при этом черты животного. Человек — это переходное существо, движущееся от обезьяны к сверхчеловеку. «В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и уничтожение» [17]. Обезьяна напоминает ему о животном и вызывает стыд, болезненный стыд — это и есть память, благодаря которой он возвышается к сверхчеловеку. Метафоричность биологических терминов становится все понятнее по мере прочтения книги. Целью развития является преобразование не только мозга, но и тела человека. Но верно ли бы мы поняли пафос книги, если бы ограничились указанием на необходимость совершенствования мускулатуры, нервов, сухожилий и т.п.? Да это просто комично.

Ницше опирался на современные ему представления  об эволюции. В 1881 г. в Сильс-Мария  он прочитал немало книг по биологии. В  целом, относясь к учению Дарвина  достаточно критично, Ницше синтезировал две идеи: во-первых, идею развития, которая была применительно к  культуре разработана Гегелем и  последователями исторической школы; во-вторых, идею эволюции биологической  субстанции. Дарвиновская идея о происхождении  человека из животного, конечно, пошатнула  веру в своеобразие человека. Следствием биологии также стало понимание  духа как функции тела. Этим обусловлены  интерес Ницше к физиологии и  стремление понять разум как телесный орган. Однако следует иметь в  виду, что дарвинизм — лишь одно из направлений, которым интересовался Ницше, а, главное, что идею эволюции Ницше применил к человеческой культуре настолько своеобразно, что ни о каком национал- или социал-дарвинизме Ницше не может идти и речи. Более того, именно дарвинизм способствовал тому, что он критично оценил идею прогресса. Конечно, селекция сверхчеловека, опирается на логику дарвинизма: если развитие направлено от животного к человеку, то почему оно на нем должно остановиться? Отсюда предположение о возможности сверхчеловека как высшего биологического типа. Хотя у Дарвина не встречается термин «сверхчеловек», биологический футуризм не был ему чужд. Очевидно, что такого рода фантазм вытекает из идеи развития. Сам Дарвин, впрочем, оставался скептиком и не считал возможным продолжение эволюции от человека к сверхчеловеку. Зато оппоненты Ницше Д.Ф. Штраус

[220]

и Е. Дюринг, указывая на деградацию некоторых биологических видов, предрекали человеку светлое биологическое будущее. Особенно в разного рода популярной литературе по дарвинизму сверхчеловек понимался как новый биологический тип, и мы сегодня должны учитывать, что Ницше противопоставлял им свое оригинальное культурно-историческое понимание сверхчеловека.

Следует учесть популярность Т. Карлейля и Р. Эмерсона, которые уподобляли сверхчеловека расе героев, святых, гениев ученых и художников. В своих биографиях Лютера, Шекспира, Наполеона они характеризовали их субстанциальность как продукт глубоких качественных трансформаций человеческого рода. Ницше противопоставлял себя последователям не только дарвинизма, но и идеалистической абсолютизации роли культурной элиты. Ницше критиковал как биологические, так и культурно-социологические теории. Он высмеивал понимание сверхчеловека как наполовину святого, наполовину гения и указывал на ложность его определения как идеального типа человека высшего рода. В предисловии к «Рождению трагедии» он подвергал сомнению притязания святости, которая ориентировала на отказ от мира. Но он не признавал ни Цезаря-Борджиа, ни атлетического героя идеалом сверхчеловека. Во время создания «Заратустры» Ницше сплавлял в нем наполовину идеалистические, наполовину религиозные черты. В пятой книге «Веселой науки», написанной после «Заратустры», сверхчеловек рисуется как актер и имморалист. В «Генеалогии морали» речь пойдет о «белокурой бестии», но не о биологическом, а о культурном типе, который Ницше заимствовал у эпохи Ренессанса, раскрывшую витальную энергию человека.

За видимым  повторением одного и того же в  сочинениях Ницше нельзя не заметить становления все время нового содержания. Так идея сверхчеловека  поднимается уже в самых ранних сочинениях Ницше. Она является ответом  на деградацию людей в рамках современной  цивилизации. Но то, кем является сверхчеловек — этого Ницше не мог определить до самого конца. Нельзя выхватывать те или иные «слоганы». В период увлечения Вагнером и Шопенгауэром Ницше мыслит в терминах культа великих людей, свойственного его эпохе. В «Рождении трагедии» роль спасителей человеческого рода берут на себя веселые алкоголики, ярко переживавшие в состоянии подпития родственную связь не только друг с другом, но и со всем сущим, включая ужасную тайну бытия — саму смерть. Затем он берет на вооружение дарвиновскую формулу эволюции, героем которой выступает вид, а не индивид. Роль последнего не так значительна: сохранение, передача генетического наследства и маленькие