Жанровые истоки "Слова о полку Игореве" в свете сравнительного фольклора

Кроме этих четырех типов отношений к природе, в древней русской литературе есть и пятый — редкий в летописи, но зато частый в церковно-учительном жанре: это раскрытие символического значения того или иного явления природы.

Типично для этого раскрытия символизма в природе знаменитое изображение весны в «Слове на Фомину неделю» Кирилла Туровского. Кирилл описывает весну и каждую деталь сопровождает разъяснением ее символического смысла: «Ныне небеса просветишася, темных облак яко вретища съвьлекъша, и светлымь въздухом слава господню исповедають. Не си глаголю видимая небеса, нъ разумныя... Днесь весна красуеться оживляющи земное естьство, и бурьнии ветри тихо повевающе плоды гобьзують, и земля семена питающи зеленую траву ражаеть. Весна убо красная есть вера Христова... бурнии ветри — грехотворнии домыслы... земля же естьства нашего, аки семя слово божие приемши и страхом его болящи присно, дух спасения ражаеть».20 Не буду продолжать цитирование этой обширной символической картины весны. Приведенного вполне достаточно, чтобы судить об этой системе изображения природы — типично церковной и зависящей, в конечном счете, от византийской традиции.

В отличие от большинства древнерусских литературных произведений, природа в «Слове о полку Игореве» занимает исключительно большое место, но если мы присмотримся к системе ее изображения, то заметим ее безусловную связь со своей эпохой. Природа в «Слове» описывается только в ее изменениях, в ее отношениях к человеку, она включена в самый ход событий, в «Слове» нет статистического литературного пейзажа, типичного для литературы нового времени. Природа участвует в событиях, то замедляя, то ускоряя ход событий. Она активно воздействует на людей, и описания ее явлений окрашены сильным лирическим чувством.

Все типы отношения природы к человеку, приведенные мною выше, встречаются в «Слове» в разнообразных и усложненных видах. Она выступает с предзнаменованиями. Кроме предзнаменований «астрономических» — солнечное затмение, в «Слове»

316

представлены предзнаменования по поведению зверей и птиц, в существовании которых в древней Руси нет основания сомневаться (вспомним, как по вою волков в «Сказании о Мамаевом побоище» Дмитрий Волынец и гадает о русской победе и слышит ночью «гуси и лебеди крылми плещуще»).21

Выступает природа и в поэтических параллелях к событиям человеческой жизни. Параллель битвы — грозы, которую мы видели в «Повести временных лет» под 1024 г. в описании Лиственской битвы, развернута в «Слове» с особенной подробностью. Нельзя думать, что в описании Лиственской битвы гроза — исторический факт, а в «Слове» — поэтическая параллель к битве. Факт и поэтическая параллель не обязательно должны были противостоять друг другу. Во время Лиственской битвы гроза несомненно была, но ее упоминание было бы совершенно необязательно в летописи, если бы летописцу она не показалась примечательной для описания битвы. Так же точно, если бы гроза и на самом деле была во время первой битвы с половцами Игоря Святославича, это не умалило бы поэтичности параллели. Так же точно сравнение людей с птицами и зверями — типичная черта средневековой литературы.

Таким образом, природа в «Слове о полку Игореве» изображается так, как это было принято в средневековой литературе. Она действует или «аккомпанирует» действию людей, она динамична, «события» природы параллельны событиям людской жизни. Статического литературного пейзажа, типичного для нового времени, «Слово» не знает.

*

Типичной для средневековой русской литературы следует признать также особого рода конкретизацию абстрактных понятий в метафорических выражениях: «уже бо беды его пасет птиць по дубию», «слава на суд приведе и на ковылу зелену паполому постла», «уже пустыни силу прикрыла», «Игорь и Всеволод уже лжу убудиста», «уже снесеся хула на хвалу», «уже тресну нужда на волю», «веселие пониче», «тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна утече средь земли Рускыи», «Въстала обида в силах Дажьбожа внука», «за ним кликну карна, и жля наскочи по Руской земли» (если только «карна» и «жля» не языческие боги), а также «истягну умь крепостию своею и поостри сердце своего мужеством», «жалость ему знамение заступи», «скача славию по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая славы оба полы сего времени».

317

Такую же своеобразную конкретизацию мы найдем в житийной и учительной литературе, в посланиях и у Даниила Заточника: «Огнь искушаеть злато и сребро, а человек умом лъжу отсекаеть от истины» (Житие Константина Философа);22 «Вострубим, братие, яко во златокованныя трубы, в разум ума своего» («Моление Даниила Заточника»);23 «Веде, яко не не разумееши, яко по божии благодати ум твой быстро летаеть» («Послание Никыфора, митр. киевского к великому князю Володимиру, сыну Всеволожю, сына Ярославля», в списке XVI в. Московской Синодальной библиотеки);24 «аще кто слеп есть разумомь, ли хром невериемь, ли сух мнозех безаконий отчаяниемь, ли раслаблен еретичьскымь учениемь — всех вода крещения съдравы творить» (Кирилл Туровский. Слово о расслабленном);25 «богохульная словеса якы стрелы к камени пущающе съламахуся» (Кирилл Туровский. Слово о расслабленном);26 «окованы нищетою и железомь» (Кирилл Туровский. Слово на вознесение);27 «възмем крест свой преторением всякоя обиды; распьнемъся браньими к греху» (Кирилл Туровский. Слово в неделю цветную),28 и т. д.

Метафорическую конкретизацию абстрактных понятий мы встречаем в самых различных жанрах; в летописи: в описании взятия татарами Судомира говорится об одном из жителей его — простом поляке, что он «защитився отчаянием акы твердым щитом», совершил подвиг достойный памяти (Ипат. лет., под 1259 г.); в учительной проповеди в «Слове о ленивых» говорится о ленивом, что ленивого «беда по голеням биет, а долг взашеи пихает; недостатки у него в дому сидят, а раны ему по плечам лежат; уныние у него на главе, а посмех на браде; помысл на устех, а скорбя на зубех; горесть на языце, печаль в гортани» и т. д.29

Если мы обратимся к конкретизации абстрактных понятий в литературе нового времени, и в частности в литературе второй половины XVIII в., то там мы встретимся с конкретизацией совсем другого характера. Там авторы по большей части создают аллегории. Здесь же конкретизация носит весьма специфический

318

и, я бы сказал, однообразный характер. Она лишена какой бы то ни было описательности. Абстрактное понятие попросту вводится в конкретное действие. Оно чаще всего «материализуется» с помощью глагола, означающего какие-либо действия: «вострубим в разум ума», «окованы нищетою», «тоска разлияся» и т. д. Иногда оно конкретизируется с помощью эпитета. Близко к этой конкретизации стоит одушевление неодушевленных предметов и придание им абстрактных значений: «живые камни»30 (ср. в «Слове» «живыми шереширы стреляти»), «умная гора»31 (ср. в «Слове» «скача, славию, по мыслену древу»).

Меньше всего в «Слове» той христианской символики, которая столь типична для церковно-учительной литературы. Здесь, конечно, сказался светский характер памятника. Эту церковную символику можно усматривать только в образе «мысленного древа», по которому растекалась мысль Бояна.

*

Вступление к «Слову», в котором автор колеблется в выборе стиля и обращается к своему предшественнику — Бояну, кажется скептикам одной из самых больших «странностей» Слова.

На самом деле вступление к различного рода «словам», житиям, проповедям обычны в древнерусской литературе. Ограничусь некоторыми введениями к словам Кирилла Туровского.

Во вступительной части «Слова на Фомину неделю» Кирилл, прежде чем приступить к теме своего повествования, выражает свои колебания, как и автор «Слова о полку Игореве»: «Велика учителя и мудра сказателя требуеть церкви на украшение праздника. Мы же нищи есмы словом и мутни умом, не имуще огня святаго духа на слажение душеполезных словес; обаче любьве деля сущая со мною братья мало нечто скажем о поновьлении въскресения Христова».32 Замечательно, что перед нами в этих колебаниях не простое проявление авторской скромности, но и мысль о том, каким должен быть подлинный «сказатель», который бы украсил своею речью праздник — тему слова Кирилла.

Во вступительной части слова Кирилла «О слепце и о зависти» Кирилл подчеркивает, что он «творит» свою «повесть» словами Иоанна Богослова: «Нъ не от своего сердца сия изношю словеса — в души бо грешьне ни дело добро, ни слово пользьно ражаеться, —

319

нъ творим повесть, въземлюще от святаго Еваньгелия, почтенаго нам ныня от Иоана Феолога, самовидьця Христовых чюдес».33

Во вступительной части «Слова на собор 318 отец» Кирилл выбирает задачу повествования, указывая, что его задача сходна с той, которую себе ставят летописцы и песнотворцы: «Яко же историци и ветия, рекше летописьци и песнотворци, прикланяють своя слухи в бывшая межю цесари рати и въпълчения, да украсять словесы и възвеличать мужьствовавъшая крепко по своемь цесари и не давъших в брани плещю врагом, и тех славяще похвалами венчають, колми паче нам лепо есть и хвалу к хвале приложити храбром и великым воеводам божиям».34 Замечательно, что в этом вступлении есть даже лексические совпадения со вступлениям к «Слову»: «песнотворци», «лепо» и др.

Наиболее странной особенностью вступления к «Слову о полку Игореве» всегда представляется обращение автора к своему предшественнику — Бояну. Но в «Слове на Вознесение» у Кирилла есть и такое именно обращение к предшественнику. Кирилл, прося пророка Захарию прийти к нему на помощь и дать «начаток слову», обращает внимание на его немногосказательную, но прямую речь: «Приди ныня духомь, священый пророче Захария, начаток слову дая нам от своих прорицаний о възнесении на небеса господа бога и спаса нашего Исуса Христа! Не бо притчею, нъ яве показал еси нам, глаголя: „Се бог нашь грядеть в славе, от брани опълчения своего, и вси святии его с нимь, и станета нозе его на горе Елеоньстей, пряму Иерусалиму на въсток. Хощем бо и прочее от тебе уведати“».35

Из приведенных примеров, взятых только из одного автора XII в. — Кирилла Туровского, видно, что все основные элементы введения к «Слову о полку Игореве» не составляют новшества: колебания в выборе стиля, обращение к предшественнику, противопоставление «притчей» («по замышлению») рассказу, «яве» показывающему (т. е. «по былинам сего времени») и пр.

Единственно чем введение к «Слову» выделяется среди всех остальных введений, это своим совершенно светским характером. Соответственно этому свои нюансы имеют и авторские колебания, и самый выбор предшественника, к которому обращено введение — не библейский пророк Захарий, а светский певец Боян.

Перед нами и в этом, следовательно, выступает выдержанный светский характер памятника.

320

Отмечено было также сходство между вступлением к «Слову» и вступлением к Хронике Манассии и к той ее части, которая описывает Троянскую войну.36

В предисловии к Хронике автор ее говорит, что он будет вести свое повествование «древняя словеса». В предисловии к Троянской войне автор пишет: «Сия аз въсхотев брань с’писати якоже писавшими прежде пишет ся». Он просит прощения («прощениа прося»), что будет говорить другими словами, чем Гомер («глаголати не якоже Омир с’писует»), и т. д.

Наконец, самое главное: Боян имеется и в «Задонщине». Как бы не считать Бояна «Задонщины» — вышедшим из «Слова» или породившим Бояна в «Слове» — и в том и в другом случае «Боян» не модернизм. Боян в «Задонщине» упоминается в аналогичном контексте вводных размышлений автора: «Но проразимся мыслию над землями и помянем первых лет времена и похвалим вещего Бояна, гораздаго гудца в Киеве. Тот Боян воскладаше гораздыя своя персты на живыа струны и пояше князем руским славы».37

*

«Слово о полку Игореве» исключительно для своей эпохи по своей поэтической высоте, но оно не противоречит своей эпохе. Оно не опровергает сложившиеся представления о домонгольской Руси. Оно лишь расширяет эти представления. В своей литературной природе оно несет черты, специфические для русского средневековья.