Жанровые истоки "Слова о полку Игореве" в свете сравнительного фольклора

Мы будем пока держаться такой интерпретации как рабочей гипотезы. Если жанровый разбор текста не подтвердит ее, мы от нее откажемся.

Князь Игорь - антигерой

Не могу забыть того впечатления, которое произвело на меня "Слово о полку Игореве" при первом чтении. Было что-то зачаровывающее и в причудливой композиции, и в бьющей через край образности, и в заражающей, неподдельной взволнованности автора. Даже темные места, окутывая текст дымкой далекой старины, усиливали впечатление, как загадочные письмена на антикварном предмете.

А как автор чувствовал природу! Как искусно он создавал атмосферу "сопереживания" между явлениями природы и чувствами и настроениями автора и его героев! "Природа, непрестанно принимающая самое живое участие в судьбе князей и их дружины, - живая, одухотворенная, активно вмешивающаяся в мир человеческих отношений. Она в "Слове" неотделима от человека, как человек неотделим от нее". [21а, с.12]. Об авторе с полным правом можно сказать словами поэта Баратынского: "С природой одною он жизнью дышал".

Я читал "Слово" и восхищался. И вдруг, после вдохновенных строк о трагедии на Каяле, передо мной неожиданно возникло убогое заздравие: "Слава Игорю Святъславличю!" Я едва верил своим глазам. Трагический автор внезапно обернулся неунывающим бодрячком, озабоченным только тем, чтобы воздать славу оскандалившимся воякам-князьям. "Невероятная гремящая нота разрушила тонкую пластичную ткань поэмы" [22, с 130]. За что слава? По какому случаю слава? За то, что загубил свое войско, а сам сдался в плен? Все очарование пропало. Поразило не только отсутствие художественного вкуса. Об этом не приходится и говорить. Поразило отсутствие нравственного сознания, элементарного такта и приличия. Лихой пляс на кладбище... Аллилуйя на поле, усеянном трупами... "Похоронный марш, внезапно переходящий в вальс "Амурские волны" [22, с 24].

Есть загадки в "Слове о полку Игореве". Но есть загадки и в литературе о "Слове". Одна из них: откуда, как, на основе каких исторических фактов возник в этой литературе героический образ князя Игоря? Может быть, под влиянием оперы Бородина? Но и там говорится о позоре, а не о славе ("Я свой позор сумею искупить"). Странный герой, который ничем другим не прославился, кроме своего поражения на Каяле. И это ничтожество нашло себе адвокатов среди советских ученых. Оказывается, он был "храбрый", "отважный", а также "честный" и "прямодушный". Честность и прямодушие сказались в том, что он сперва в союзе с половцами воевал со своими, русскими, а потом, движимый тщеславием, без согласования с другими князьями, ринулся стереть с лица земли своих недавних союзников половцев и потерпел жестокое поражение. "Добрыя полки без доброго князя погибаютъ" (Слово Данiила Заточеника). В начале поэмы он заявляет: "Лучше быть убитым, чем плененным". Слова, вполне достойные эпического героя. Но, увы, это были всего лишь пустые слова. В бою он предпочел сдаться в плен, рассудив, видимо, что живая собака лучше дохлого льва. "И рады были ему жители Новгород-Северского за то, что он вернулся сам, оставив в чужой земле тысячи их сынов, братьев и отцов" [22, с. 132]. Любопытная "деталь": все войско сложило головы, а из князей ни один не погиб. Все благополучно оказались в плену.

Адвокаты уверяют, что после поражения Игорь перековался и стал борцом за единство Руси. Это чудесное превращение Савла в Павла, если даже оно имело место, не имеет отношения к содержанию "Слова". "Слово" посвящено одному горестному для всей Руси событию, в котором Игорь играл самую неприглядную роль.

"Не общерусская оборонительная борьба и даже не защита своих собственных рубежей, а лишь желание захватить половецкие юрты с женами, детьми и имуществом толкало князя на этот поход, своего рода репетицию похода 1185 года" [23, с.211].

"Слава Игорю Святославичу... Здравы будьте, князья и дружина.. Солнце светится на небе, а Игорь князь в Русской земле... Тяжело голове без плеч, беда телу без головы, так и Русской земле без Игоря... Князьям слава и дружине!" Откуда эти подхалимские восторги? Ясно, откуда. Они призваны нейтрализовать антикняжескую направленность основной, трагедийной части "Слова". Автор, придворный штатный "идеолог", как бы говорит: хоть и плох оказался наш князь, все же без князей не обойтись: "беда телу без головы".

Трудно представить себе фигуру, менее пригодную для героизации. Ни одной черты, ни одного признака эпического героя невозможно в нем отыскать. Герои - те, кто сложил голову на поле битвы. Мертвые не имеют сраму. Если кто заслужил полную меру сраму, то это незадачливый Мальбрук из Новгород-Северска, "герой" в кавычках или еще лучше - антигерой.

Кто были русские князья в XII в.

В IX-XI вв. Европа стала свидетельницей и жертвой невиданного ранее бедствия: бурной военно-разбойничьей активности выходцев из Скандинавии норманнов. Объектом их опустошительных набегов стали Англия, северо-запад Франции (от них получила свое название Нормандия), далее - южная Италия и Сицилия [24].

Одной из крупнейших и важных по своим последствиям операций такого рода было вторжение норманнов ("варягов") на Русь в IX в. Здесь они решили обосноваться крепко и надолго. Они образовали правящую верхушку и стали "княжити и володети". Позднее услужливый придворный летописец "оформил" эту разбойничью акцию как "призвание варягов". В действительности никакого призвания не было. Никто не звал норманнов на Русь, так же как никто не звал их в Англию или Францию. Они явились как незваные гости, как агрессоры. Это было начало того самого германского Drang nach Osten, который в течение ряда столетий давил на славянский мир и который и в нашем веке дважды обрушивался на Россию и причинил ей неисчислимые бедствия и страдания.

Норманнские вожди принесли на Русь свои имена и свои титулы. Имена Рюрик, Олег, Ольга, Игорь (Ингварь) - сплошь норманнские. Слово князь происходит от германского kuning, как пенязь - от pening, витязь - от viking.

В сочетании слов Князь Игорь нет ничего ни русского, ни славянского. Оно получилось из герм. Kuning Ingvar, и этот факт имеет не только лингвистический, но вполне ясный исторический и политический смысл: в XII в. на Руси продолжали хозяйничать потомки и преемники норманнских агрессоров.

Со временем норманны, чтобы "адаптироваться", усвоили русский язык и принимали славянские имена. Но это, разумеется, не меняло их натуры. И, к примеру, киевский князь Святослав Игоревич (ум. 972 г.), несмотря на свое славянское имя, был по своим повадкам типичным варяжским разбойником.

На беду кунинги принесли на Русь не только свои имена и титулы, но и свои нравы. А нравы эти были грубые и жестокие. Они набили руку в военном деле, но в нравственном отношении стояли неизмеримо ниже народа, которым правили. Для них война была профессией, а народу она несла смерть и разорение. Всякого рода злодеяния и насилия стали обычным явлением. В древнерусской литературе возник даже особый жанр рассказов о преступлениях князей. Народ, который становился вынужденным свидетелем и участником этих злодейств, тоже в какой-то мере грубел и черствел. В этом именно была самая отрицательная сторона норманнского нашествия. А. Н. Радищев характеризовал самодержавие как "наипротивнейшее человеческому естеству состояние". Правление норманнов на Руси было наипротивнейшим естеству русского народа состоянием. Оно исказило лицо русского народа, народа по природе своей доброго, миролюбивого и трудолюбивого, меньше всего склонного к военным авантюрам. Оно разворошило мирный патриархальный уклад и втянуло народ в бесконечные междоусобицы, распри и войны. Оно стало, говоря словами Пушкина, тем "художником-варваром", который чертил на душе народа свой "беззаконный рисунок" и всячески искоренял в ней память о "первоначальных чистых днях". И трудно сказать, кто был злейшим врагом Руси в X-XII вв., тюркские кочевники или "свои" князья-кунинги и их свора. Кочевники приходили и уходили, а князья крепко сидели на шее народа. У князей не было никакой разумной, целеустремленной национальной политики, направленной на объединение Руси. Идея единства Руси в X-XII вв. уже созрела в головах передовых людей из народа, но не в головах князей. Своекорыстие, алчность, честолюбие, тщеславие, драчливость - ничего другого не просматривается в мотивах их действий. Они не содействовали, а мешали формированию национального самосознания русского народа. Отдельные князья то и дело вступают в союз со степными кочевниками, чтобы с их помощью разорить другое русское княжество. Такая практика была обычной не только в X-XII вв., но и позднее, при Золотой Орде. Обычная картина: в столицу Орды приезжает русский князь. Зачем? Просить у хана помощи против другого русского князя [25].

Нужно ли говорить, что в отношениях между князьями и народом не было ничего идиллического. Это были обычные отношения угнетателей к угнетенным. Отчуждение в данном случае усугублялось тем, что русский народ помнил - не мог не помнить, - что в стране правят чужеземцы, их потомки и преемники или их прихвостни из местной среды. Что кунинги-князья никогда не забывали о своем происхождении, видно из того, что московские великие князья и цари вплоть до Ивана Грозного носили - с гордостью! - династическое имя "Рюриковичей". А имя "Варяг" еще в начале нашего века было присвоено крейсеру русского военного флота.

Назад к Иловайскому?

Всякий репрессивный режим нуждается в том, чтобы иметь свою охранительную историографию; историографию, которая рисовала бы прошлое страны в благоприятном для этого режима освещении. Таким охранительным историографом царского режима во второй половине XIX в. был Дмитрий Иванович Иловайский (1832-1920) [26]. Его имя стало в этом смысле нарицательным. "Патриотическая" концепция Иловайского была весьма проста: на Руси правили симпатичные князья и симпатичные цари; они вели симпатичные завоевательные и карательные войны; народ души не чаял в своих князьях и царях и с радостью умирал в этих войнах.

Нет ничего удивительного в том, что монархист и реакционер Иловайский преподносил русскую историю в такой конфетной упаковке. Удивительно и непостижимо то, что примерно в такой же упаковке оказываются первые века русской истории у некоторых советских историков и филологов, в частности, пишущих о "Слове о полку Игореве". Те же благообразные "храбрые" и "честные" князья, то же трогательное единство князей и народа, те же "патриотические" войны, в которых безропотно умирал народ.

Патриотизм, который не видит антагонизма между народом и правящей верхушкой, это не патриотизм, а чистейшая иловайщина. Можно выписать целые страницы "патриотических" высказываний, посвященных "Слову о полку Игореве" и его эпохе, где Иловайский охотно подписался бы под каждой фразой. Он мог бы сказать: мое дело в надежных руках. Если этот подход продолжить на новую историю России, то можно договориться до того, что "честные" и "прямодушные" цари и генералы, усердно расширявшие пределы Российской империи, были патриоты, а Радищев, декабристы, Герцен и Чернышевский - смутьяны и враги народа. Может быть, эти авторы считают, что марксизм применим только к XIX и XX вв., а XII в. можно трактовать с позиций диффузного "патриотизма"?

Тягостное впечатление остается от тех высказываний, в которых, в связи с событиями 1185 года, сквозит нескрываемая неприязнь к половцам, как если бы авторы были современниками этих событий. Потомки половцев, как и других тюркских народов средневековья, входят теперь в братскую семью народов нашей страны, и советский ученый XX в. мог бы, кажется, подняться выше злободневных для XII в. эмоций. Когда национальная принадлежность ученого диктует ему его симпатии и антипатии, это уже не наука. Такой наукой можно с полным правом пренебречь как субъективной писаниной, лишенной научного значения [27].

Д. С. Лихачев в "Литературной газете" от 11 июля 1984 г. выражает опасение, как бы юбилей "Слова о полку Игореве" не был испорчен выступлениями неспециалистов. Не стоит беспокоиться. Невежество нетрудно разоблачить и осмеять. Серьезную тревогу внушают не дилетанты, а высокодипломированные специалисты из школы Иловайского. Они уже нанесли и еще могут нанести к подножию великого памятника такие груды лжепатриотической мишуры, сквозь которые пробиться к трагическому пафосу "Слова" станет вообще невозможно.

Вымести мусор из золотого терема

Культивируется представление, что "Слово" - монолитный памятник, созданный в монолитном обществе. В действительности монолитного общества не было. Были с одной стороны князья с их окружением (включая услужливых летописцев и певцов). С другой стороны - народ, терпевший от этих князей всяческое зло.

И нет монолитного памятника. Есть, с одной стороны, высокохудожественный, пронизанный острым нравственным сознанием плач о гибели русского воинства и бедствиях русской земли. С другой стороны - антихудожественное, аморальное восхваление князей, виновников этих бедствий. Эти два элемента несовместимы и не смешиваются между собой, как ведро дегтя, вылитого в прозрачную реку, не смешивается с чистой водой.

Посудите сами, что получается, если "Слово" рассматривать как цельный монолитный памятник.

Русь раздирается губительными для страны междоусобицами. Виноваты князья.

Русское воинство погибло в битве с половцами. Виноват князь Игорь.

Вывод: слава князьям.

Дело даже не в том, что тут нет никакой логики. Логика для поэзии не обязательна. Дело в утрате идейно-эстетического и морального стержня. Великое горе и боль внезапно переходят в бравурные славословия. Режущая слух фальшивая нота врывается в трагический настрой поэмы и разрушает его. Естественно думать, что трагедийное идет от народного певца, а бравурное - из мутного источника княжеско-дружинной охранительной "поэзии".

Восхваления князей вклиниваются в текст так неумело, нескладно, некстати и топорно, что кажется: фальсификатор вконец запутался и сам не знает, где ему трубить за здравие и где голосить за упокой. Эту идейную неразбериху Д. С. Лихачев эвфемистически называет "стереоскопичностью" [28, с. 21]. По мнению этого автора, мы имеем в "Слове" особый "стереоскопический" жанр: "плач-слава".

Как на другой пример этого жанра, автор указывает на "Слово о погибели Русской земли", которое "представляет собой соединение плача о гибнущей Русской земле со славой ее могучему прошлому" [29, с. 75]. Но нетрудно заметить, что между этими двумя случаями нет абсолютно ничего общего. В одном случае слава прошлому призвана оттенить бедствия настоящего, в другом - к плачу о бедствиях бестактно пристегнута слава виновникам бедствия - князьям.

В проблему жанра "плач-слава" следует внести ясность. Мужской плач, который, по моему мнению, составляет фольклорную основу поэмы, обязательно содержит в себе элемент прославления, прославления погибших. В поэме же славят живых и притом виновников всех бед. "Слава бесславному" - такого аморального жанра никогда не было и не могло быть в народной поэзии. Такой "жанр" мог зародиться только в тлетворной атмосфере пресмыкательства в княжеском окружении. "Слава князьям" в "Слове" - такое же бесстыдство, как "призвание варягов" в летописи. Там и тут попытка обернуть трагедию народа апофеозом ее виновников.