Жанровые истоки "Слова о полку Игореве" в свете сравнительного фольклора

С какой бы стороны ни подойти к "Слову о полку Игореве" - текстологической, идейно-эстетической или в свете тех исторических реалий, которые его породили,- приходишь к одному и тому же выводу: первоначальный глубоко народный, высокохудожественный "плач" о Русской земле был деформирован, искажен примитивными, резко диссонирующими  п р о к н я ж е с к и м и  включениями. Уже знакомый нам художник-варвар приложил свою руку к бессмертному творению. Его "беззаконный рисунок" надо удалить, и тогда "созданье гения пред нами предстанет с прежней красотой".

"Слово о полку Игореве" и русский былинный эпос

Вслед за восьмисотлетием "Слова о полку Игореве" следовало бы отметить тысячелетие другого замечательного памятника русской культуры - былинного эпоса.

Создание былин о "старших" богатырях - Святогоре, Микуле, Вольге - не поддается точной датировке. Но былины Киевского цикла, где выступают Илья Муромец, Добрыня, Алеша, можно с уверенностью возводить к X в. В них постоянно упоминается киевский князь Владимир Святославич, правивший с 978 (?) по 1015 год. Стало быть, "Слово" и былины рождены в сущности одной и той же эпохой, эпохой древнерусского феодализма. С одной стороны, князья и набранная из разноплеменного сброда дружина, с другой - народ, вынужденный кормить эту свору, служить ей и воевать, воевать, воевать. Эта социальная структура определила идейное наполнение как "Слова о полку Игореве", так и былин. В "Слове" легко распознается, с одной стороны, высокий идейный накал народного певца, оплакивающего бедствия своей страны и осуждающего князей, с другой - идейное убожество придворного подхалима, испортившего поэму прославлением князей.

В былинах ясно проступают те же два отношения к князьям, в данном случае конкретно к князю Владимиру. Придворные, дружина называют его льстиво и подобострастно "солнышком" или "красным солнышком".

Народ дает ему совсем другую оценку. Владимир - жалкий трус:

"Тут Владимир князь приужахнулся, приужахнулся да и закручинился";

"Прячется под лавку, шубой укрывается";

"Владимир князь окарач наползался";

"Князь затыкает ж... онучею"4.

В ряде былин Владимир рисуется как человек жадный, коварный, жестокий, пьяница и сластолюбец.

Так выглядит "красное солнышко", "равноапостольный" князь Владимир, если взглянуть на него глазами народа. Вспомним, что князь Игорь в заключительной (фальсифицированной) части "Слова о полку Игореве" сравнивается с солнцем ("Солнце светится на небе, а Игорь князь в Русской земле"). Владимир - "солнышко", Игорь - "солнышко". Любой негодяй становится "солнышком", как только оказывается на княжеском престоле.

На фоне этих насквозь аморальных персонажей выступает во всем своем величии благородный образ истинно русского богатыря Ильи Муромца. В отличие от придворных богатырей, Добрыни Никитича и Алеши Поповича, Илья - "вольный казак", мы сказали бы теперь - анархист (в самом благородном значении этого слова)5. Он стоит в стороне от придворной шатии. Когда Владимир зовет его "на почестей пир", Илья отвечает: "Двор мне княженецкий не нужен". В другом случае он говорит: "Не дай Бог богатырю стать воеводою". Отношение его к князю снисходительно-презрительное. Один из популярных былинных сюжетов - рассказ о ссоре Ильи с князем Владимиром. Тщетно шлет за ним князь послов, Добрыню, Алешу, Чурилу. Илья с позором отсылает их обратно. А сам в это время

"Угощает голь кабацкую

Бедноту он всю да деревенскую".

Он не раз спасает Владимира от врагов, но делает это не ради Владимира, а ради Русской земли. Илья добр и великодушен. "Он бьет неохотно, только в крайних случаях, а когда нет этой неприятной для него необходимости, он только показывает безвредно свою богатырскую силу, чтобы заставить смириться своего врага" [30].

Эта черта у него традиционная, исконно русская. Еще отец Ильи, снаряжая сына в дорогу, напутствует:

"Не помысли злом на татарина,

Не убей в чистом поле христянина".

Вот она, та нравственная высота, какая и не снилась князьям-кунингам и их дружине. Прав Орест Миллер, когда пишет: "... в идеальной личности Ильи Муромца вполне выразился исторический характер русского народа".

В современном литературоведении оживленно дискутируются проблемы "положительного героя". В истории русской словесности дважды был создан абсолютно убедительный и покоряющий образ положительного героя. Первый раз народом в лице Ильи Муромца, второй раз Достоевским в лице князя Мышкина в "Идиоте". Казалось бы - ничего общего. Но это только по видимости. Сущность у них одна, истинно русская. Оба они - рыцари добра. Оба олицетворяют одну идею: стойкость и неуничтожимость добра на нашей земле6.

Развитие жанра: мужской плач - героическая песня - героическая поэма

Сравнение "Слова о полку Игореве" с былинами Киевского цикла наглядно демонстрирует наличие в них двух противоположных идейных тенденций; антикняжеской, народной и прокняжеской, дружинной. С одной стороны, высокий моральный настрой народа, с другой - моральное убожество князей и их своры. Эти две тенденции несовместимы, и приписывать их в "Слове" одному и тому же автору, как это обычно делается, значит полностью утратить идейно-эстетический и нравственный ориентир. Прокняжеские восхваления в "Слове" могут принадлежать только руке фальсификатора, исказившего первоначальный текст. Очистить текст от этих чуждых включений - первая и главнейшая задача экзегетики "Слова о полку Игореве".

В основе первоначального, нефальсифицированного "Слова" лежит, как это отмечалось в литературе, народный жанр "плача". Автор оплакивает воинов, сложивших головы в борьбе с половцами, оплакивает бедствия Руси, вину за которые несут князья с их вечными междоусобицами и раздорами.

Надо, стало быть, разобраться, насколько специфика "плача" как жанра народной поэзии раскрывается в "Слове о полку Игореве".

Плачи-причитания - один из древнейших видов народной поэзии. Они свидетельствуются археологическими памятниками. Они описаны в эпосе о Гильгамеше, Илиаде, Махабхарате, Эдде. И в отличие от некоторых других жанров фольклора, ушедших в прошлое, бытуют по сей день едва ли не у всех народов мира. Как ни привычна и ни естественна смерть, она каждый раз воспринимается окружающими как нечто катастрофическое. Она исторгала у близких покойного крик боли и скорби. И этот крик веками отрабатывался и приобретал черты поэтической формы, характерной и своеобразной у каждого народа.

Литература о причитаниях (публикации текстов и исследования) обширна. У русских [31], украинцев [32], у финских народов [33], у тюркских народов [34], у греков [35].

Много ценного для характеристики жанра и его истории дает кавказский [36] и иранский [37] материал. Особенно содержательна и важна книга покойной Маргариты Борисовны Руденко о курдских причитаниях [38].

Вот некоторые важнейшие для нас выводы, которые можно сделать из доступного материала.

Плачи бывают двух видов: мужские и женские. "Курдские похоронные причитания можно разделить на два основных цикла: мужской и женский" [38, с. 12]. Женщины оплакивают всякого покойника или покойницу. Мужчины - только мужчин, павших в бою или при особо трагических обстоятельствах. "Причитания мужского цикла характерны наличием в них героико-эпических элементов; в них говорится о мужской доблести покойного, о решающих битвах и сражениях..." [там же].

Мужские плачи имеют тенденцию с течением времени отрываться от погребального обряда и исполняться как героические песни. "В (погребальном) обряде "котэль" участвуют только мужчины и соответственно причитания "котэль" бытуют только в мужском исполнении. В последнее время... эти причитания исполняются также вне обряда... и тогда их можно принять за героические песни. Не исключено, что они и воспринимаются как таковые, будучи исполнены вне обряда" [38, с. 14]. С другой стороны, у тех народов, где мужского плача как особого жанра уже нет, но есть героические песни, в этих последних распознаются ясные черты их преемственной связи с мужскими плачами. "Поскольку смерть - необходимое условие для возникновения героической песни, то напрашивается вопрос - не ведут ли свое начало героические песни от причитаний и плачей, не связаны ли они с погребальным обрядом предков осетин? Не являлись ли они в своем начале своеобразными мужскими плачами по погибшему?" [39. с. 38]. На эти вопросы автор отвечает утвердительно. "Анализируя музыкально-поэтические особенности осетинских героических песен, приходишь к выводу, что героическая песня как форма народного творчества многими сторонами смыкается с причитаниями. Это позволяет предполагать, что они ведут начало от народных плачей и причитаний. Первоначально они были, по-видимому, мужским плачем по герою. В дальнейшем связь с причитаниями становилась все менее отчетливой" [39, с. 39]. Сопоставление данных М. Б. Руденко, с одной стороны, и К. Г. Цхурбаевой, с другой, весьма поучительно. Курдский материал отражает более раннюю фазу, когда мужской плач составляет еще часть погребального ритуала. Но уже там М. Б. Руденко отмечает тенденцию к превращению мужского плача в особый фольклорный жанр героической песни, посвященной обязательно погибшему герою, но уже не связанной с похоронным обрядом и исполняемой самостоятельно.

В осетинском, по данным К. Г. Цхурбаевой, мы застаем следующую фазу: мужского плача как особой части погребального ритуала уже не существует, но есть богатейший жанр героических песен, воспевающих только погибших героев и несущих зримые черты своей генетической связи с мужскими плачами.

Бывает так, что два археолога независимо друг от друга находят две части одной рукописи: один - начало, другой - продолжение. Подогнав обе части друг к другу, мы получаем цельный и связный текст. Нечто подобное произошло и здесь. М. Б. Руденко и К. Г. Цхурбаева независимо друг от друга описали две последовательные фазы развития жанра. "Подогнав" их данные друг к другу, мы получаем ясную картину развития жанра от мужского плача, неотделимого от погребального обряда, к героической песне как особом народном вокальном жанре, исполняемом в два голоса. Выявляется определенная закономерность. Если мы у какого-либо народа находим мужской плач как часть погребального ритуала, мы с большой долей уверенности можем предсказать, что со временем он эволюционирует в направлении героической песни и станет исполняться вне обряда. И наоборот, там, где мы находим жанр героической песни о погибших, мы можем думать, что он представляет "трансформацию" жанра мужского плача. Напомню, что осет. хъарæг (причитание) и зарæг (песня) происходят от одной и той же индоевропейской базы * gar-// ger-. И мужской плач и связанная с ним героическая песня рождаются только при условии  с м е р т и  героя. О живых мужчины не плачут и песен не слагают.

Was im Lied soll ewig leben,

Muss im Leben untergehn.

Чтобы в песне стать бессмертным,

Надо в жизни смерть принять.

Ф. Шиллер

Этот закон нерушим. Герой одной из осетинских героических песен Хазби Аликов погиб в схватке с царскими карательными войсками во время восстания 1830 г. По всем историческим документам вождем восставших был Беслан Шанаев. Но о нем в песне нет ни слова. Воспевается только Хазби. Почему? Потому, что Хазби погиб, а Беслан остался жив.

Каковы важнейшие жанровые особенности мужского плача-героической песни? Первая:  п о в е с т в о в а т е л ь н ы й    э л е м е н т    в    н и х    л и б о    п о л н о с т ь ю    о т с у т с т в у е т,    л и б о    и г р а е т    в т о р о с т е п е н н у ю    р о л ь. В курдских причитаниях "нет ни прямого, ни иносказательного повествования о ситуации. Повествование заменяется высокоразвитой иносказательностью и символикой" [38, с. 27, 34]. "Народ знал обстоятельства гибели героя, и поэтому считали излишним излагать события в песне... Отсюда отсутствие в песнях развитой повествовательности" [38, с. 36]. "Героические песни складываются по свежим следам отображенных в них событий". Поэтому по тексту песни "невозможно составить сколько-нибудь ясное представление о характере и последовательности воспеваемых событий..." Информативная функция чужда мужскому плачу и героической песне. Цель песенного текста - не повествовательная; его задача - вызвать у слушателей определенную эмоциональную реакцию, р а с т р о г а т ь,    в з в о л н о в а т ь,    в о о д у ш е в и т ь" [40, с. 21, 23].

С отсутствием повествовательности связана еще одна особенность плачей-песен:  к а п р и з н а я,   н е п р е д с к а з у е м а я   к о м п о з и ц и я. Если можно уловить какую-то закономерность в построении плача-песни, то это - непрерывное нарастание эмоционального накала. Достигается это особыми, присущими плачу художественными средствами. "Горестные восклицания перемежаются с эпитетами, восхваляющими покойного, с воспоминаниями об отдельных событиях из его жизни... Курдские причитания имеют два основных компонента: устойчивые метафорические формы-сочетания и импровизацию... Импровизация - момент индивидуального творчества - выступает особенно ярко при описании реальных событий и обстоятельств, связанных со смертью... Состояние эмоционального напряжения позволяет исполнителю выбирать чрезвычайно точные и яркие изобразительные средства" [38, с. 11, 33-34]. "Важной особенностью словесно-поэтической стороны (осетинских) героических песен является своеобразие их композиционного строения... Здесь народные певцы не придерживаются каких-либо определенных правил... Каждая поэтическая фраза, тирада является носителем определенной мысли, рассчитанной на эмоциональное воздействие. Порядок этих тирад не отличается постоянством, они легко перемежаются... Подсознательным мотивом, определяющим композицию героической песни, является нарастание драматического пафоса" [39, с. 68-69]. Иногда плач принимает форму диалога: певец обращается к умершему, или умерший - к своим родным или друзьям. Говоря о причитаниях черкесов член Французской Академии Ж. Дюмезиль отмечает: "Lamentation poetique sur un mort, genre litteraire aussi largement represente chez les Tcherkesses que le marwnad de l'ancienne poesie galloise ou le myrologue grec, dont Fauriel et le comte de Marcellus, a l'epoque herolque... ont donne de celebres exemples. Une des difficultes de ces textes tcherkesses est gu'il у est souvent question de memes choses, sans transition, a la l rе personne (le mort parle), a la 2е (le poete parle au mort), a la 3е (le poete raconte on plutot evoque allusivement" [41, с. 370]. "Сплошь и рядом весь текст песни состоит из взволнованных воспоминаний, бьющих на эмоциональный эффект" [40, с. 23].

В арсенале художественных средств, которыми пользуются исполнители плачей и героических песен - образов, метафор, сравнений, иносказаний - первостепенную роль играет природа. М. Б. Руденко один из разделов своей книги о курдских причитаниях так и озаглавила: "Картины природы, символика птиц, животных и растений в курдских похоронных причитаниях". Автор пишет: "Скорбь, вызванная утратой, нашла выражение в образах-картинах природы, которая в курдских плачах занимает большое место. Яркие красочные картины природы служат живым фоном для выражения душевных переживаний, дополняя общую картину горя, тоски, вызванных смертью близкого человека" [38, с. 35]. Ср. также: В. Данилов. Символика птиц и растений в украинских похоронных причитаниях."Киевская старина", 1906, № 11-12. Далее: Е. Mahler. Die russische Totenklage. Leipzig, 1936, S. 563-574.