Жанровые истоки "Слова о полку Игореве" в свете сравнительного фольклора

Подведем итог. Мы исходили из давно обоснованного тезиса: "Слово о полку Игореве" как художественное произведение тесно связано с народной поэзией. Задача состояла в том, чтобы уточнить, к какому именно жанру устно-поэтического творчества всего ближе стоит знаменитая поэма. Расширение сравнительной базы исследования путем привлечения кавказского и иранского материала позволяет с уверенностью ответить на этот вопрос: жанровые истоки основной части поэмы (о плаче Ярославны я скажу особо) ведут к   м у ж с к о м у    п о г р е б а л ь н о м у    п л а ч у. Этот жанр мы застаем еще в цветущем состоянии у курдов. В дальнейшем он имеет тенденцию преобразоваться в героическую песню и в этом качестве бытует уже вне похоронного обряда. Эта новая ступень развития жанра мужского плача богато представлена в осетинском.

Какие черты сближают "Слово" с мужским плачем-героической песней?

Ограниченность повествовательного элемента.

Преобладание лирико-драматического начала над эпическим. "Сочетание лирической задушевности и психологизма с гордой мужественной скорбью" [39, с. 34].

Своеобразная композиция, подчиненная не логической связи, а чередованию эмоциональных всплесков. Ситуация раскрывается не в связном повествовании, а "в намеках, напоминаниях, глухих указаниях на то, что было еще живо в памяти каждого современника" [42, с. 17]7.

Яркая и богатая образность, метафоричность, иносказательность с широким вовлечением в арсенал поэтики предметов и явлений природы. Даже такой образ, как "смерть - свадьба" присутствует в "Слове" и в плачах. "Тут пиръ докончаша храбрiи Русичи, сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую" ("Слово"). У курдов: "...обычай исполнять свадебное причитание при погребении являет собой реликт древнего обычая имитации свадьбы на похоронах, бытовавшего в древности у курдов" [38, с. 55]. Представление о смерти как о бракосочетании Mahler отмечает также в причитаниях древних греков, германцев и славян.

Разумеется, "Слово" не может быть отождествлено с народным плачем-песней. Оно представляет новую, высшую ступень развития жанра - героическую поэму. Героическая поэма относится к своему фольклорному прототипу, как пышная садовая роза к скромному лесному шиповнику. Такое произведение не мог создать безликий "народ". На нем лежит печать мощной поэтической индивидуальности. Но эта индивидуальность уходила корнями в стихию народной поэзии и питалась ее соками.

Одна из важнейших проблем, которые ставит перед исследователями "Слово о полку Игореве", это история его текста. Вопрос стоит так: была ли поэма написана одной рукой сразу вслед за трагической гибелью русского войска, или в ней есть позднейшие вставки и наслоения. Учитывая крайне сложную и во многом темную историю дошедшего до нас текста, последнее a priori кажется весьма вероятным.

Теперь, когда вскрыты жанровые истоки поэмы, мы можем подойти к решению текстологических вопросов с точки зрения канонов жанра: все, что не соответствует этим канонам, должно рассматриваться как позднейшее добавление, искажение, деформация.

Жанр мужского плача-героической песни, как мы видели, полностью исключает прославление живых. Смерть в бою - обязательная, необходимая предпосылка для создания героической песни. Прославление живого, тем более бесславно оставшегося в живых, было бы самоуничтожением жанра. Два слова "слава Игорю" полностью разрушают жанровую, а стало быть, и художественную цельность поэмы, они выхолащивают весь ее нравственный смысл.

Я хотел бы особо остановиться на этом последнем, нравственном аспекте. Казалось бы, какая может быть связь между текстологией и моралью? Но такая связь существует. Всякий жанр имеет не только свои художественные, но и свои идейные, нравственные каноны. Тем более - героическая песня. "Непогрешимое нравственное сознание господствует в героической песне" [40, с. 22]. Когда героическая песня (скажем, у осетин) признает право быть воспетым только за погибшим в борьбе - это, разумеется, не прихоть. Мы подходим тут вплотную к "основному закону" плача-песни, ее социальной и нравственной функции. "Борьба, подвиг, смерть - три необходимых условия для появления героической песни... Созданная непосредственно после смерти героев, песня становилась как бы памятником, воздвигнутым для увековечения памяти погибших" [39, с. 36-37]. Создатели жанра исходили из того, что есть ценности, которые для человека выше жизни. Это - честь, это - достоинство, это - свобода, это - любовь к родине. Ради этих ценностей человек должен быть готов в любой момент пожертвовать жизнью. Если же он не сделал этого в борьбе, то это - не герой, он - не предмет для воспевания. Вот почему присутствие князя Игоря в поэме в качестве "героя" противоестественно, аморально и незаконно. "Слава Игорю" - как чернильная клякса на картине великого мастера, как фальшивая нота в прекрасном музыкальном произведении, сотканном из боли, скорби и гнева, - гнева против князей.

В большой народный мужской плач о бедах Руси вставлен малый женский плач Ярославны. Один шедевр "вмонтирован" в другой. Здесь все гармонично, все на своем месте. Женский плач как разновидность жанра имеет свои особенности, отличающие его от мужского. Женщина может оплакивать не только погибшего в бою, но любого близкого человека, оказавшегося в беде, в плену и т. п. Пусть муж Ярославны не стоил ни одной ее слезинки. Важно не то, кого она оплакивает, важно, как она это делает. Знаменитый мавзолей Тадж Махал был возведен одним из правителей Индии в память своей ничем не примечательной жены. Но когда мы восхищаемся памятником, мы думаем, разумеется, не о жене правителя, а o гении архитектора, воздвигшего это чудо.

Плач Ярославны - подлинное чудо русской народной лирической поэзии. "Полечю, - рече, - зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ въ Каялъ рЬцЬ, утру князю кровавые его раны на жестоцъм его тълъ!"

Далее следуют взволнованные, полные образности обращения к ветру, Днепру, солнцу.

Подобные обращения - стойкий элемент русского женского плача. "В причитаниях содержится обращение к природным стихиям: ветру, солнцу, дождю". Такие же обращения встречаются в тюремных песнях [42, с. 346]. А ведь Игорь был как раз в плену, т. е. в "тюрьме".

В плаче Ярославны - быть может, ярче, чем в других частях поэмы - просвечивает ее народная основа.

Особо следует остановиться на ритмике "Слова о полку Игореве". Здесь также привлечение сравнительного фольклорного материала оказывается весьма поучительным.

Д. С. Лихачев замечает: "Слово" ритмично, но его ритмическая система глубоко своеобразна... Ритм "Слова" связан в основном с ритмическим построением фраз, неразрывным со смыслом, содержанием текста, со всей его композицией. Ритмичны равномерно распределяющиеся лирические восклицания... Ритмичность достигается сходным синтаксическим построением фраз... Ритм речи создают и излюбленные парные сочетания и противопоставления... Ритм "Слова" меняется, близко следуя смыслу... В этом точном соответствии ритмической формы и идейного содержания "Слова" - одно из важнейших оснований своеобразной музыкальности его языка" [43, с. 32-34].

Если я правильно понимаю автора, то, по его мнению, ритмика текста сообщает ему музыкальность. При этом нет мысли о том, что "Слову" была изначала присуща определенная музыкальная, песенная форма, которая со своей стороны влияла на ритмическую организацию словесного материала. Между тем именно так обстоит дело, к примеру, в кавказских героических песнях. "Осетинские героические песни характеризуются ярким своеобразием и богатством ритмического строения... Им свойственно неравномерное чередование ритмических акцентов. Такое своеобразие ритмической структуры находится в тесной связи с особенностями народно-песенного стиха, лишенного, как правило, равномерного чередования сильных и слабых долей, прихотливостью народного стихосложения и неограниченными возможностями музыкально-ритмического варьирования слоговых времен". Ритмический склад осетинской героической песни основан "на единстве поэтического текста и соответствующего ему музыкального оформления. Песня бытует в народе только в такой форме, которая совмещает текст с напевом, а так как ритмика текста и напева оказывают друг на друга влияние, то разобраться в ритмической структуре песни невозможно без выяснения характера их взаимовлияния... Вне напевного интонирования песенный текст теряет свою выразительность, а строфические закономерности, образующиеся в сочетании с напевом, нередко разрушаются" [39, с. 95-96, раздел "Ритмический склад и поэтическая строфика"].

Из всего изложенного напрашивается вывод: трудности, на которые мы наталкиваемся, пытаясь раскрыть ритмическое строение "Слова", это те самые трудности, которые встали бы перед нами, если бы мы пытались разобраться в ритмике какой-либо осетинской (и не только осетинской) героической песни, имея перед собой только текст, но не зная напева. Все это логически ведет нас к заключению, что для "Слова" (имею в виду, разумеется, его основную, нефальсифицированную часть) было обязательно с самого начала песенное исполнение. "Слово" было не прозаическим рассказом, а "Песней", созданной гениальным автором на основе народного жанра мужского плача.

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ» И ОСОБЕННОСТИ
РУССКОЙ СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Что сближает «Слово о полку Игореве» с литературой своего времени и что его выделяет в ней? Указывают ли отдельные сближения с литературой XII в. на то, что «Слово» не могло быть порождено другой эпохой, а то, что выделяет «Слово» среди произведений его времени, не противоречит ли его обычной датировке?

А. С. Пушкин писал в своей статье «О ничтожестве литературы русской», изумляясь непреходящей красоте «Слова»: «...„Слово о полку Игореве“ возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности».1 С тех пор прошло больше столетия,2 «Слово» изучалось литературоведами, лингвистами, историками, было открыто много новых памятников древней русской литературы, изучен процесс литературного развития. Подтвердили ли все эти дальнейшие изучения слова Пушкина об одинокости «Слова»?

Я думаю, что слова Пушкина подтверждены в том, что перед нами произведение изумительное, «горная вершина». Мы ведь и до сих пор воспринимаем «Слово» как памятник гениальный. Но слова Пушкина не подтверждены в том, что «Слово» одиноко. «Слово» возвышается, но не в пустыне, не на равнине, а среди горной цепи, где есть и памятники исторические, ораторские, житийные, где есть произведения, сходные по своему типу, где высказывались сходные патриотические идеи, возникали сходные темы. Более чем полуторавековое изучение «Слова» и всей древней русской литературы, в которой были открыты после Пушкина многие новые памятники, позволяют нам в настоящее время согласиться с тем, что было сказано Б. Д. Грековым: «Волнующая красота и удивляющая глубина „Слова“ — не чудо, а закономерность».3

301

Не буду касаться всех связей «Слова» с литературой его времени. В последние десятилетия особенно много сделано в этом направлении. Укажу хотя бы на те многочисленные параллели, которые были подысканы к отдельным местам «Слова» в работах В. Н. Перетца, В. П. Адриановой-Перетц, Д. В. Айналова, Н. К. Гудзия, И. П. Еремина, Н. М. Дылевского, Б. Ангелова и др.

В задачу данной статьи входит выделить те некоторые особенности «Слова», которые делают несомненной его средневековую литературную природу.

*

Говоря об отличительной черте древнерусского искусства в целом, в том числе и литературы, Б. И. Бурсов отмечает ее эпическую тему: «На протяжении всего древнего периода истории русского искусства, при учете непрерывного его развития в целом и отличительных свойств разных школ и направлений, преобладали тенденции к темам общего характера — теме судьбы государства в первую очередь, то есть к эпической теме. Нет спору, что к самым замечательным памятникам древнерусской литературы принадлежат произведения эпические по своему заданию».4 Но эпическая тема, как отмечает Б. И. Бурсов, воплощается в произведения, проникнутые сильным лирическим началом. «Эпическая тема в древнерусской литературе проникнута не спокойным и созерцательным отношением к миру, как это было в классическом эпосе древней Греции, а всевозрастающей тревогой... В ней звучат голоса, полные тоски и боли. Но они перебиваются другими, которые зовут к подвигам и жертвам и которые исполнены веры в победу. События и люди изображаются в древнерусской литературе с резко определенных позиций, а потому окрашены ярким лирическим чувством. И если уже доводить эту мысль до конца, то следует сказать, что в смысле средств изображения лирическая стихия является ведущей в древнерусской литературе. Она не столько показывает, сколько рассказывает, что нередко подчеркнуто самими названиями произведений: „Слово...“, „Сказание...“ и т. д. ...Носитель лирической стихии — именно тот, кто в наибольшей степени испытывает тоску и боль за судьбу родины».5

В приведенной цитате дана характеристика одной из самых важных особенностей древней русской литературы. Эпическая

302

тема, разрешаемая лирическими средствами, боль и тоска за судьбу родины, взволнованный рассказ об исторических событиях, непосредственное авторское толкование этих событий, прямой призыв к спасению родины, к преодолению неурядиц, к согласованным действиям всех ради общественного блага, преобладание рассказа над показом, ораторства над авторским самоустранением последующих литературных произведений или трансформаций образа автора как одной из форм авторского самоустранения — все это, действительно, очень типично для древней русской литературы, для всех ее жанров и всех веков вплоть до начала XVII в.

Эта типичная особенность нашла себе одно из самых ярких выражений в «Слове о полку Игореве». «Слово» посвящено теме защиты родины, оно лирично, исполнено тоски и скорби, гневного возмущения и страстного призыва. Оно эпично и лирично одновременно. Автор постоянно вмешивается в ход событий, о которых рассказывает. Он прерывает самого себя восклицаниями тоски и горя, как бы хочет остановить тревожный ход событий, сравнивает прошлое с настоящим, призывает князей современников к активным действиям против врагов родины.