Творчество Виктора Пелевина в литературной критике

     " Пять лет - долго ли коротко  - мы ждали нового Пелевина. То есть всякий волен, конечно, этим «мы» возмутиться, решительно отказаться от одной даже мысли, что он читает «литературу-такого-рода» - потому сразу определюсь: я вот, например, ждал. Во-первых, потому что Пелевин как писатель мне нравится. Мне кажется трогательной и заботливой его манера выстраивать для читателя затейливые интеллектуальные ловушки, отпирающиеся одним поворотом ключа, крепким плечом и поиском в «Яндексе». Во-вторых, потому что Пелевину всегда удавалось сказать что-то точное о культуре того времени, которому принадлежал тот или иной роман. На современность он глядел с глумливой усмешкой близкого родственника, которому позволено больше прочих, портреты ее рисовал в манере карикатурной - и как в каждом хорошем шарже выхватывал только самые яркие черты, отличающие одну эпоху от другой. Соц-арт «Омона Ра» сегодня уже не читается как литература, но зато вполне может быть использован как учебник по новейшей истории Советского Союза периода упадка - и как образчик общего хода мыслей, и как отражение того умонастроения, которое сделало невозможным дальнейшее существование империи. «Чапаев» еще пока понятен, но тонет в нежной дымке истории - потому что и Чапаев как герой анекдота скоро пропадет из лексикона наших чад, и объевшиеся мухоморов бандиты встречаются в наших городах не чаще амурских тигров и бурых медведей - хоть в красную книгу заноси. «Generation П» меняет смыслы на глазах - еще чуть-чуть и мы станем читать его точно так же, как ныне это делают французские или британские интеллектуалы - не про наши выборы и нашего пятиногого пса под нашим останкинским прудом, а про природу медиа и мифологическое сознание современного человека.

     Ждали мы, ждали - и дождались. В капиталистическом  «Эксмо» (а не в интеллигентском  «ВАГРИУСе») вышла немного скороспелая книжка с вполне отвратительной обложкой и диковатым названием «ДПП (нн)». Ежели развернуто - «Диалектика переходного периода из Ниоткуда в Никуда».

     Была, помнится, такая реклама: бармен наливает посетителю виски. Тот подносит стакан к лицу и, не меняя мачовидного выражения, посылает по стойке обратно к бармену. Все, понятное дело, страшно перепуганы и изумлены, а ковбой цедит сквозь зубы: «Это не Джим Бим».

     Так вот: это Джим Бим. В том смысле, что это - Пелевин. С фирменными пелевинскими темами, фирменными приёмчиками, фирменными игрушками. «Смотрите, тысяча миллиметров - метр. Тысяча миллиграммов - грамм. А тысяча миллионов? Выходит, он?»

     Угу. Это он. Он самый.

     Герой ... "

Как бы то ни было, а споры вокруг Пелевина,  и его творчества, необходимые для рождения истины, – хороший знак. Знак того, что в том или ином виде он интересен экспертам, и, несмотря ни на что, внимание на него обращают, и даже считают необходимым разряжаться длинными эмоциональными рецензиями.

Место Виктора Пелевина в системе современной отечественной прозы еще не определено окончательно. Именно об этом свидетельствует критическая разноголосица, где представлен весь спектр возможных мнений – от восторженных до крайне негативных. Критики еще только присматриваются к произведениям этого, несомненно, неординарного автора, и не так далеко продвинулись в их изучении. Должно пройти еще некоторое время для того, чтобы мутный раствор мнения литературной общественности о прозе В. Пелевина отстоялся и представил собой более или менее четко оформленную тенденцию, традиционный угол зрения. 

Традиции  русской литературы в творчестве Пелевина. Адекватность автора современной отечественной  литературной и социально-политической ситуации. 

     Поднимая  тему литературных предшественников Виктора Пелевина, тех, кто оказал на него наибольшее влияние и в то же время предвосхитил его появление, нужно заметить, что на этот счет у литературной критики имеются самые разнообразные взгляды. Единство наблюдается в одном случае – практически все эксперты отмечают в романе «Чапаев и Пустота» (и часто объединяемым с ним рассказом «Хрустальный мир») влияние писателей начала XX века, и литературного века Серебряного – Блока, Булгакова, Леонида Андреева. Но эти параллели имеют свою обусловленность – действие романа происходит в 1919 году, поэтому понятно, что Пелевин рисует эпоху со слов ее современников.

     «Политическая тематика с фантастико-социальным уклоном  у Пелевина сочетается с тяжеловатой  мистикой в рассказе «Хрустальный мир», в котором явно прослеживаются булгаковские реминисценции и булгаковская стилистика, - пишет Анна Соломина. – Юнкеры, защищающие Смольный от древнего демона Ульянова-Ленина и нюхающие кокаин под декламацию Блока – образ, страшновато продолживший смысл и эмоциональность «Белой гвардии» и «Морфия»¹.

     «Кстати, Петр Пустота и стилем личности, и двойственным поведением своим (монархист  на службе у красных) напоминает героя  очерка Александра Блока «Русские дэнди» – как известно, В. Стенича, - уточняет Ирина Роднянская. – Который разыгрывал Блока рассказами о мнимом совращении молодых рабочих и крестьян разочарованной интеллигентской молодежью, такою, как он, сам же прекрасно ладил с новой властью. «Ведь мы пустые, совершенно пустые», - вот еще одна книжная страница, негаданно раскрывшаяся в нужном месте. Мне даже показалось, что в главах, где рассказ ведется от лица Петра, Пелевин старается подражать слогу и колориту этого блоковского эссе. И небезуспешно – хоть слов «эйфория», «самоидентификация» и «практически» следовало бы избегать»².

     Более банально оценивает «корни» Пелевина Семен Ульянов: «По духу и претензиям Пелевин имеет, на мой взгляд, прямого  предшественника – Леонида Андреева. Я даже подумал, не есть ли он реинкарнация Андреева? Или они друг другу снятся? Кстати, критика начала века не испытывала никаких иллюзий относительно автора «Иуды Искариота». Сто лет назад умели отделять зерна от пелевиных»³.

     «Если мы проследим историю культовых  интеллигентских книжек, то «Чапаев  и Пустота» вполне встанут в определенный ряд, - развивает мысль Александр Закуренко. – «Иуда Искариот» Л. Андреева, «Хулио Хуренито» Эренбурга, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Альтист Данилов» Орлова. Все эти книги объединяет то, что Г. Флоровский назвал «мистической безответственностью».

     В уже подробно рассмотренном нами очерке «Синдром Пелевина», Павел Басинский сравнивает Пелевина с Чернышевским, дав даже эпиграф из «Что делать?» к своему тексту: «У меня нет ни тени художественного таланта…но это все-таки ничего…».

     «В  середине прошлого века «интеллектуальной попсой» из разночинцев были выдвинуты Добролюбов и Чернышевский, а также примкнувший к ним Некрасов…Сравнение Пелевина с Чернышевским только на первый взгляд кажется странным. И литературно, и общественно они очень близки как две культовые фигуры «смешанных» социальных эпох, когда в читательском мире обнаруживается множество трещин и разрывов…Кстати, Чернышевский тоже понимал, что писатель он «плохой». Но, как заметила литературовед Ирина Паперно, «идея плохого писателя, но есть автора эстетически слабого, практического человека, не поэта, стала неотъемлемой частью его модели»⁴.

     Из  современных авторов Пелевина чаще всего сравнивают с Венедиктом Ерофеевым («по признаку народности», как выразился  Сергей Корнев), и «великим и ужасным» Владимиром Сорокиным. О последнем – разговор особый. Писатели появились в отечественной литературе примерно одновременно, и оба сразу вызвали бурную реакцию со стороны критиков и общественности. Но если Сорокин так и не вышел за пределы своей надуманной «избранности», то Пелевин пошел «в массы». Тем не менее, очень часто этих двух писателей называют друг за другом⁵.

     «Интеллигентные московские и питерские семьи  рушатся, не выдержав накала дискуссий  о том, какой писатель лучше –  Вл. Сорокин или В. Пелевин. Как  это все-таки трогательно. Может быть, это последняя цитадель традиционной русской духовности», - рассказывает составительница «Букваря Новых русских» Екатерина Метелица в интервью журналу «Культ личностей»⁶.

     А Александр Генис подробно объясняет  разницу между Пелевиным и  Сорокиным: «Сорокин предлагает читателю объективную картину психической реальности. Это - портрет души, без той радикальной ретуши, без тех корректирующих искажений, которые вносят разум, мораль и обычай.

     Пелевин сознательно деформирует изображение, подчиняя его своим дидактическим целям.

     Сорокин показывает распад осмысленной, целеустремленной, телеологической вселенной "совка". Его тема - грехопадение советского человека, который, лишившись невинности, низвергся из соцреалистического Эдема  в бессвязный хаос мира, не подчиненного общему замыслу. Акт падения происходит в языке. Герои Сорокина, расшибаясь на каждой стилистической ступени, обрушиваются в лингвистический ад. Путешествие из царства необходимости в мир свободы завершается фатальным неврозом - патологией захлебнувшегося в собственной бессвязности языка.

     Пелевин не ломает, а строит. Пользуясь теми же обломками советского мифа, что  и Сорокин, он возводит из них фабульные  и концептуальные конструкции.

     Сорокин воссоздает сны "совка", точнее - его  кошмары. Проза Пелевина - это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны непонятны, то у Пелевина - непоняты.

     Погружаясь  в бессознательное, Сорокин обнаруживает в нем симптомы болезни, являющейся предметом его художественного  исследования.

     Пелевина  интересуют сами симптомы. Для Пелевина сила советского государства выражается вовсе не в могуществе его зловещего военно-промышленного комплекса, а в способности материализовать свои фантомы. Хотя искусством "наводить сны" владеют отнюдь не только тоталитарные режимы, именно они создают мистическое "поле чудес"- зону повышенного мифотворческого напряжения, внутри которой может происходить все, что угодно».

     Именно  описание болезненной действительности ставят Пелевину в неоспоримую заслугу. Он удивительно современен – откликается на малейшие колебания социального камертона, и вводит в свои тексты реальные персонажи, современные и хорошо знакомые и ему, и читателю. «Пелевин не избегает политики. – утверждает Сергей Кузнецов. - Доказательством тому служат не только остроумные эссе (одно из них – «Папахи на башнях», о том, как чеченские террористы захватили Кремль, - было опубликовано в «Огоньке»), но и …проект, осуществленный им совместно с компьютерным кудесником Ugger`ом (Ultima Тулеев, см. «Введение» и «Примечания»).

     Персонажами Пелевина легко становятся и Шамиль Басаев, и Борис Березовский⁷, и целая новообразованная формация россиян, носящая говорящее название «новых русских» ( в «Чапаеве и Пустоте» растерянные «братки», сложившие головы на «разборке», попадают в викинговскую Валгаллу), надоевшие герои рекламных роликов и «мыльных опер».

       «Людей, надувающих щеки, мы все  втайне ненавидим, а Пелевин  остроумно и решительно низводит  их с пьедесталов. Неважно,  кто эти высокомерные существа, знающие что-то, чего не знаем  мы: буддисты ли это, наркоманы, политики, модные литераторы или «новые русские». В мире Пелевина всему их апломбу цена копейка: замечателен в его новой книге портрет «кислотного» журналиста. Снобы -- любимые герои Пелевина: он их раздевает с нескрываемым наслаждением. Он вообще договаривает до конца все, о чем думаем мы, и у него хватает цинизма додумывать наши повседневные коллизии до гротеска. Только он мог написать (и напечатать в «Огоньке») «Папахи на башнях», где захват Кремля чеченцами оборачивается тотальным хэппенингом и гулянкой с очередной фекальной инсталляцией художника Бренного: вся попса съехалась в заложники, делает себе имидж и на чеченцев не обращает внимания. Вспомним, как хоронят американскую поп-звезду в «Желтой стреле»: труп выбрасывают из окна поезда (в котором все мы едем), он прикован к плите с рекламой кока-колы, а вместо цветов вслед певице летят презервативы... Пелевин не боится посягать на сакральное, кратко и изящно формулирует, и при чтении его прозы всякий читатель испытывает драгоценное облегчение: наконец кто-то сделал то, что так давно хотелось -- нам!

     Именно  Пелевину принадлежит счастливое открытие: как бульдозер снимает плодородный  слой и проваливается в яму, так  и XX век в своем богоборчестве  проваливается в древние языческие  культы, которые просматриваются и в пионерских отрядных обрядах, и в развлечениях «новых русских». Остр⁸оумно обнаруживая оккультную подкладку во всех

     наших действиях и представлениях, Пелевин  свободно странствует по всей мировой  культуре, во всех стихиях обнаруживая одно и то же. Это тоже утешительно, ибо наглядно демонстрирует, до какой степени мы не первые и не последние. Тут, впрочем, особенного разнообразия приемов не наблюдается: Москва предстает в виде танка с Останкинской телебашней вместо антенны, Вавилонская башня отождествляется с водонапорной, реалии Древнего Рима и Хаммурапии ничем не отличаются от современных китайских или российских» (цитата из подборки в «Огоньке» рецензий на произведения Пелевина).