Творчество Виктора Пелевина в литературной критике

     Позиция самого Виктора Пелевина в этом вопросе  принципиальна и предсказуема: «Масскульт – это и есть Большая Культура, хотим мы этого или нет. А интерес у людей появляется только к чему-то интересному. У нас же происходит следующее: есть много людей, которые полагают, что они должны вызывать интерес, потому что продолжают русскую литературную традицию и представляют “настоящую литературу”, “большую культуру”, mainstream. На самом деле они не представляют ничего, кроме своей изжоги. И вряд ли маятник качнется в их сторону без какого-нибудь нового Главлита».

     Любопытно, что, утверждая свою непричастность к литературному и окололитературному бомонду, Виктор Пелевин за 10 лет присутствия в литературе стал лауреатом многочисленных престижных литературных премий: «Великое Кольцо–90» за рассказ «Реконструктор», «Золотой шар–90» за рассказ «Затворник и Шестипалый», «Великое Кольцо–91» за повесть «Принц Госплана», Малая Букеровская премия 1992 года за сборник «Синий фонарь», «Великое Кольцо–93» за рассказ «Бубен верхнего мира», «Бронзовая улитка–93» за повесть «Омон Ра», «Интерпресскон–93» за повесть «Омон Ра», «Интерпресскон–93» за рассказ «Принц Госплана», «Странник–95» за эссе «Зомбификация», «Странник–97» за роман «Чапаев и Пустота».

     Таким образом, лишний раз подтверждается однажды заявленное «хождение по грани», сделанное принципом: причастность и непричастность к литературному  миру, игра в писателя и не писателя, «все и ничего» так характерные для сегодняшнего литературного процесса.

     Последнее, о чем осталось сказать, это собственно язык произведений Виктора Пелевина. Верно ли утверждение, что В. Пелевин  великолепно владеет словом, прекрасно чувствует себя в любом стилистическом языковом пространстве? Без сомнения, верно. Примерами тому могут послужить рассказы «Онтология детства», где можно увидеть образец литературного языка высшей пробы, «День бульдозериста», в котором мастерски, по всем правилам лингвистического эксперимента проанализирован экспрессивно-психологический аспект мата, роман «Чапаев и Пустота», стилевое поле которого многокомпонентно, но при этом предельно ровно.

     Тем не менее, для отрицательного ответа на поставленный вопрос также есть все основания. Вот, например, один из критических отзывов на роман «Чапаев и Пустота»: «…Невозможно не обратить внимания на бедность его языка. … От глагола “быть” у меня просто стало рябить в глазах. Например: “У нее была длинная серебряная рукоять, покрытая резьбой, – на ней были изображены две птицы, между которыми был круг с сидящим в ней зайцем. Рукоять кончалась нефритовым набалдашником, к которому был привязан короткий толстый шнур витого шелка с липовой кистью на конце. Перед рукояткой была круглая горда из черного железа, сверкающие лезвие было длинным и чуть изогнутым – собственно, это была даже не шашка… ” … Примитивность языка еще больше становится заметной, когда автор начинает описывать внутреннее состояние своего героя: “мне вдруг вспомнилось, я вдруг заметил, мне вдруг стало страшно, мне вдруг пришло в голову, мне в голову пришла неожиданная мысль, неожиданно на меня обрушился целый вихрь мыслей” и т.д.

     Нечего  уже говорить о таких литературных казусах, как: “чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное упражнение”; “не знаю даже, что сказать, – сказал он”; “открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним…”»

     Совмещение  разговорного стиля, «новорусского» сленга с «чистым» литературным языком, а  иногда даже научным слогом философского трактата характерно для всего творчества В. Пелевина. Показательно, что, судя по немногочисленным интервью, таков Пелевин и в повседневной жизни. Например, в журнале «Vogue» (№ 9, Сентябрь, 1999, стр. 40–43) было опубликовано интервью с писателем под названием «Браток по разуму», в котором журналист делает такое наблюдение: «Он жонглирует словами, смакует парадоксы, каждую минуту выдает новые рекламные слоганы (типа “Вагриус” – “Виагриус”) и внимательно прислушивается к другим на предмет поиска языковых штучек. … Изъясняется он на “блатной фене”, перемешанной с абстрактными понятиями».

     Как истинный постмодернист, В. Пелевин  никогда не чувствовал себя стесненным в языковых средствах. Понимая, что  язык – лишь медиум обращения к  тому или иному культурному ареалу, он свободно пользуется всеми наличествующими стилистическими пластами – от «высоких» до самых маргинальных. Не претендуя на использование всех возможностей языка, Виктор Пелевин обращается лишь к актуальным его компонентам, как к уже освоенным, уже переработанным предшествующей литературой творческим средствам. Язык большинства его произведений нейтрален и сух до лапидарности, т.к. не он является объектом творческого действия; в противном случае, когда слово становится целью, язык пелевинских произведений исключителен по силе и художественности.

     Никогда не бравируя этой своей свободой, В. Пелевин оступился лишь в «Generation П», не только характерном немотивированным переизбытком жаргона и мата, но и просто непривычно небрежно написанном.

     Никакого  «среднего арифметического» в отношении языка В. Пелевина, как и в отношении всех составляющих его творчества получить нельзя, да и пытаться делать это просто бессмысленно. Специфика сегодняшнего состояния литературы именно в том, что, как уже говорилось, перешагнув через анализ, она обратилась к синтезу. Литература постмодернизма – одна большая цитата, здесь действует почти древнерусское представление о коллективном авторстве. «Настало время собирать камни», и в этом процессе талантливейшим, очевидно, оказывается тот, кто умеет выбирать лучшее. В этом главная опасность и неоднозначность постмодернизма: любой выбор правомочен, но, вероятно, не каждый ценен.

     Вся сложность современной нам литературной ситуации и для читателя заключается  именно в «отделении семян от плевел». Книжный рынок переполнен самой разнообразной литературой, и заведомое преобладание в нем никчемной продукции заставляет читателя сомневаться в ценности каждой вновь прочитанной книги. Не в этом ли причина того, что реакцию читательской аудитории на творчество В. Пелевина можно разнести четко на две категории: категорическое неприятие с одной стороны и восторженное признание – с другой.

     И не в этом ли, наконец, причина того факта, о котором говорит Александр  Генис в уже цитированной статье: «Один из самых загадочных аспектов этого литературного явления [«феномена Пелевина»] – почти единодушная реакция на него критиков: одни говорят о Пелевине сквозь зубы, другие – брызгая слюной. Аргументы при этом обычно заменяет спортивная злость, которую постоянно разжигает бесспорный и растущий успех. Так, Андрей Hемзер, самый яростный из обличителей Пелевина, придумал для своей жертвы непроизносимый неологизм – “бестселлермахер”, который должен раз и навсегда уничтожить автора, вернувшего читателя к современной книге».

     Может быть, все дело именно в том, что  определить «феномен Пелевина» как  нечто конечное, осязаемое принципиально  невозможно? Виктор Пелевин – едва ли не единственный на сегодняшний  день сложившийся постмодернист  – сложившийся органично и  уверенно, без революций и ломки стереотипов, не созидая и не разрушая, а только лишь добросовестно выполняя постмодернистскую писательскую функцию. Упростило ему задачу именно то, что читатель был уже подготовлен к восприятию такой литературы, ведь прямыми его предшественниками оказываются Кафка, Гессе, Дик, Платонов, Стругацкие, Венедикт Ерофеев и другие, не говоря уже о всем литературном поле, каким-то образом близком или созвучном тому, что мы видим в текстах В. Пелевина.

     Вклад в русскую литературу, сделанный  Пелевиным, бесспорен. Уже имеется прецедент, и, вероятно, не один, преподавания его произведений в средней школе. Пелевин бросил вызов всем прошлым, настоящим и будущим писателям, подав пример получения реального знания средствами постмодернизма. Образец он представил, правда, уже известный и даже самый популярный, однако этот пример демонстрирует, что средств постмодернизма хватит и на более масштабное, более ценное знание.

     Так как Пелевин считается очень  модным и даже культовым, критиковать Пелевина стараются все. «Писать о Пелевине может доставить истинное удовольствие любому рецензенту, критику, литературоведу или эссеисту. Нет, наверное, сегодня более цельного писателя, все творчество которого легко структурируется и разлагается на легко анализируемые, но в то же время будящие мысль конструкции. Пелевин как будто специально пишет для последующего анализа его произведений рецензентами».

     Однако  большой работы, монографии о творчестве Пелевина пока нет, и все написанное когда-либо на эту тему - это, в основном, газетные статьи: публикации в «Огоньке» (А. Вяльцев, С. Кузнецов, Б. Минаев), в журнале «Знамя» (А. Генис, К. Степанян, Л. Филиппов), в «Литературной газете» (Р. Арбитман, П. Басинский) и другие. Наиболее примечательные из негативных рецензий - «Как бы типа по жизни» А. Немзера и «Из жизни отечественных кактусов» П. Басинского. Первый критик называет Пелевина труднопроизносимым словом «бестселлермахер», ссылаясь, видимо, на пелевинскую популярность и подчеркивая, на наш взгляд, тем самым непопулярность собственную. А Павел Басинский, столь мастерски осмеянный Пелевиным в «Generation П» под именем Павла Бисинского, заявляет: «Сам по себе Пелевин с грошовым изобретательским талантом, с натужными «придумками»... не стоит и ломаного яйца» - тоже, видимо, обиделся на собственное незапланированное появление в невыгодном контексте.

     Еще один критик, А. Долин, вероятно, так  и не определивший окончательно своего отношения к роману Пелевина «Generation П», автор уже пяти рецензий на этот роман. В одной из них он пишет  о писателе следующее: «Пелевин создал новую культуру и почти новую религию». В другой рецензии - прямо противоположное: «В этом - весь Пелевин: не умея создать самостоятельный художественный мир, он смеется над остальными, придумывая окончательно нелепые, даже не смешные пастиши на разные темы».

     Все это еще раз подчеркивает неоднозначность, неодноплановость творчества Пелевина. Мы же, говоря о писателе, воспользуемся  словами Игоря Северянина: «...Моя  двусмысленная слава и недвусмысленный  талант». Чего же, однако, больше в этом явлении новейшей русской литературы: «двусмысленной славы» или «недвусмысленного таланта»? И не в созвучии ли его произведений с нашей действительностью кроется причина успеха Виктора Пелевина?

Отзывы о прозе Пелевина прямопротивополжны. Так например Владислав Иванов в своей статье "Виктор Пелевин: WOW? BAY! YES..., или Казнь PUMP FICTION переносится" отзывается о его творчестве следующим образом:

     " В современной русской прозе у Пелевина «особенная стать»: в него не верят. Пытаются читать многие, но с его именем почему-то (удивительно ли?) не связывается развитие отечественной культуры. Скорее, судя по многим откликам в прессе и на литературоведческих конференциях, - наоборот. «Пелевинским феноменом» уже не восхищаются даже «любители-бульварщики», а восторженно визжавшая, словно на рок-концерте от «Драфт Подиума» или «Туборг Мэна», прыщавая молодёжь середины - конца 1990-х избавилась не только от своих физиологических недугов, но и от быстро потерявшей вкус (если это слово вообще применимо к «библигуму») литературной жвачки. Недавно, выступая в московском доме Льва Толстого, писатель Тимур Зульфикаров, гневно отзываясь о Пелевине, вообще поставил под сомнение его существование. Даже самым стойким «Generation «П», «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаев и пустота» набили оскомину и поискрошили пломбы. «Где же, наконец, натуральный литературный продукт?» - в сердцах воскликнул один из критиков, первое время восхищавшийся «творениями мэтра». Как где? Вот он опять на книжных развалах! Издательство «Вагриус» усиленно выжимает из ратированного Пелевина, вероятно, последние денежные соки. Хочется верить, что прибыль от Пелевина пойдёт впоследствии на выпуск поистине художественной литературы (кстати, почему это выражение всё реже употребляется? рано его списывать со счетов!). Политика издательства предельно ясна, а коммерческой хватке его сотрудников многим можно и поучиться (хотя главный редактор Алексей Костанян недавно заявил в интервью нашей газете, что главная цель издательства - гуманитарная). И если с коммерческой составляющей в обществе с каждым днём наводится всё больший «порядок», то что делать с нравственностью? Сколько можно продаваться? Раскрываем любезно предоставленные «Вагриусом» (благо, сотрудники этого издательства адекватно переносят критику) пелевинские новинки и пытаемся, перелистывая страницу за страницей, пачкаясь, к сожалению, не только свежей типографской краской, найти ответы на эти вопросы.

     Прекрасная  полиграфия, замечательно исполненные  иллюстрации (речь идёт о художественной технике, а не о содержании!) на обложках, различные форматы изданий: от карманно-метрошного до традиционного книжного, обилие наименований. Выходит, не зря писец то слева, то справа охаживал Пегаса. Сдалась-таки, не устояла легендарная зверюга, словно та голая кукла, что, простите, раком пытается осемениться с игрушечным шерстяным мишкой на одной из обложек «G «П». Кстати, характерная иллюстрация. Молодец художник и вагриусовские оформители, будто понявшие, что русская литература стоит сегодня в таком же кукольном положении, что та уткнувшаяся в осеннюю листву, опавшую с родных берёзочек и клёнов, миловидная голубоглазая игрушка. По-моему, если бы «картинка ожила», то зашевелившийся сюжет неизменно сопровождала бы нецензурщина и жутковатый подростковый сленг и «гэг», перекочевавший на страницы книг Пелевина. И, наверное, не стоит подловато прикрываться тезисом, что, мол, сами мы когда-то выбрали «Пепси», как когда-то поколение 60-х ниже пояса стукнуло соцрежим. Если об этом говорилось ежеминутно, раскручивалось, то это ещё не означает, что все приняли навязываемый стиль. Где-где, а в России, думаю, такие штучки могут пройти лишь на первой стадии. Но ведь, странно, был же у Пелевина «относительно литературный» роман «Чапаев и Пустота»? «Может же писать человек нормально», - не раз приходилось слышать такой отзыв. Вспоминается деревенская картинка: проезжие цыгане дурят простых русских баб, меняя побрякушки и дешёвые платочки на семейные реликвии, драгоценности. Но почему? Бабы-то наши бегут, хватают, меняют. А потом, как похмелье, раскаяние. Горькое, тяжёлое, постыдное! А может, это и есть русскость? И то, что происходит сегодня с литературой - лишь подтверждение того.

     Проходит  время. Уже сегодня намечаются тенденции  переоценки. Мы слишком далеко зашли, заигрались, расслабились, потеряли контроль над происходящим. Именно поэтому мы сейчас теряем Родину, всё более порабощаемся. Отрываются от корней русские дети. Но приходит время выводов и время вопросов, когда придётся вспомнить, на что уходили, например, государственные средства при общем неудержимом росте безграмотных детишек. Может, их родителям просто не хватило денег, чтобы купить нормальные качественные «непроамериканизированные» учебники? Кто довёл до трагедии тысячи русских семей? Кто одурачивал миллионы, заменяя искусство лубком? Кто подписывал смертный приговор литературе? И когда зададут прямой вопрос, найдётся ли честный ответ?.. "

Совершенно по-другому  звучит мнение Александр Гаврилов в  статье " Диалектика пустоты"