Творчество А.А.Ахматовой

    Говоря  о «Реквиеме», слушая его жесткую и надрывную траурную музыку, оплакивающую миллионы безвинных жертв и собственную горестную жизнь, нельзя не услышать переклички и со многими другими произведениями Ахматовой того времени. Так, например, «Посвящение» («Перед этим горем гнутся горы...») написано одновременно с поэмой «Путём всея земли»: у них стоит общая дата — март 1940 года.

    После обширного «Посвящения», раскрывающего  «адрес» поэмы, следует «Вступление»; оно, в отличие от «Посвящения», где идет речь о женщинах, разлученных с арестованными, обращено непосредственно к тем, кого они оплакивают, то есть к уходящим на каторгу или на расстрел. Здесь же возникает образ Города, но он резко отличен от прежнего ахматовско-блоковского Петербурга и лишен традиционного «пушкинского» великолепия, в нём совершенно нет былой красоты и гармоничности.

    И только после «Вступления» начинает звучать конкретная тема «Реквиема» — плач по Сыну:  

Уводили тебя на рассвете,

За  тобой, как на выносе, шла,

В тёмной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

На  губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе... Не забыть!

Буду  я, как стрелецкие жёнки,

Под кремлёвскими башнями выть.  

    Ахматова, как видим, придает сцене ареста и прощания широкий смысл, уже  подготовленный и «Предисловием», и «Вступлением», где речь шла о многих сыновьях, отцах и братьях.

     Такому  же расширению способствует и неожиданный на первый взгляд образ «стрелецких жёнок», отчасти напоминающий нам стихотворение «Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь...», но на этот раз здесь нет фигуры преображенца: ведь героиня «Реквиема» скорбит о всех погибших сыновьях и о горе всех матерей.

    Затем в «Реквиеме» неожиданно и горестно возникает мелодия, отдаленно напоминающая колыбельную:  

Тихо  льётся тихий Дон,

Жёлтый месяц входит в дом.

Входит  в шапке набекрень.

Видит жёлтый месяц тень.

Эта женщина больна,

Эта женщина одна,

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь  обо мне.  

    Мотив колыбельной с неожиданным и  полубредовым образом тихого Дона подготавливает другой мотив, ещё более страшный, мотив безумия, бреда и полной готовности к смерти или самоубийству:  

Уже безумие крылом

Души  накрыло половину,

И поит огненным вином,

И манит в чёрную долину.

И поняла я, что ему 

Должна  я уступить победу,

Прислушиваясь к своему

Уже как бы чужому бреду.

И не позволит ничего

Оно мне унести с собою

(Как  ни упрашивать его 

И как ни докучать мольбою):

Ни  сына страшные глаза — 

Окаменелое  страданье,

Ни  день, когда пришла гроза,

Ни  час тюремного свиданья.

Ни  милую прохладу рук,

Ни  лип взволнованные тени,

Ни  отдаленный легкий звук — 

Слова последних утешений.  

     Сама  антитеза исполински и трагично встающая в «Реквиеме» (Мать и казнимый Сын), неизбежно соотносилась в сознании Ахматовой с евангельским сюжетом, и поскольку антитеза эта не была лишь приметой её личной жизни и касалась миллионов матерей и сыновей, то Ахматова сочла себя вправе художественно опереться на неё, что сразу же расширило рамки «Реквиема» до огромного, всечеловеческого масштаба. С этой точки зрения стихотворение «Распятие» можно считать поэтико-философским центром всего произведения, хотя и помещено оно непосредственно перед «Эпилогом».

    «Эпилог», состоящий из двух частей, сначала возвращает читателя к мелодии и общему смыслу «Предисловия» и «Посвящения»; здесь мы вновь видим образ тюремной очереди, но уже как бы обобщенный, символический, не столь конкретный, как в начале поэмы.

    Вторая, заключительная часть «Эпилога» развивает тему Памятника, хорошо известную в русской литературе по Державину и Пушкину, но приобретающую под пером Ахматовой совершенно необычный — глубоко трагический — облик и смысл. Можно сказать, что никогда — ни в русской, ни в мировой литературе — не возникало столь необычного образа — Памятника Поэту, стоящему, по его желанию и завещанию, у Тюремной Стены. Это — поистине памятник всем, жертвам репрессий, замученных в 30-е и иные страшные годы.

    «Реквием» Ахматовой — подлинно народное произведение, не только в том смысле, что он отразил и выразил великую народную трагедию, но и по своей поэтической форме, близкой к народной причети. «Сотканный» из простых, «подслушанных», как пишет Ахматова, слов, он с большой поэтической и гражданской силой выразил своё время и страдающую душу народа.

     «Реквием» не был известен ни в 30-е, ни в последующие годы, как, впрочем, не были известны и многие произведения тех лет, лишь сейчас приходящие к читателю. Но он навеки запечатлел своё время и показал, что поэзия продолжала существовать даже и тогда, когда, по слову Ахматовой, поэт жил с зажатым ртом. Задушенный крик стомильонного народа оказался услышанным — в этом великая заслуга Ахматовой.

    Таким образом, если говорить о творческих итогах 30-х годов, то они, без преувеличения, огромны. Помимо большого числа стихотворений она работала над двумя поэмами — «Путем всея земли» и «Реквиемом». Первую поэму Ахматова целиком закончила в 1940 году, без перерыва. И в эти же годы, в условиях, казалось бы, крайне неблагоприятных для творчества, она пишет основные части «Реквиема», который, за исключением предваряющей части «Вместо Предисловия» и эпиграфа, взятого из стихотворения 1961 года «Так не зря мы вместе бедовали...», задуман и написан в предвоенное десятилетие.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Глава четвёртая. В годы Великой Отечественной  войны 

    Война застала Ахматову в Ленинграде. Судьба её в это время по-прежнему складывалась тяжело — вторично арестованный сын находился в заключение, хлопоты по его освобождению ни к чему не приводили. Известная надежда на облегчение жизни возникла перед 1940 годом, когда ей было разрешено собрать и издать книгу избранных произведений. Но Ахматова, естественно, не могла включить в неё ни одного из стихотворений, впрямую касавшихся тягостных событий тех лет. Между тем творческий подъем продолжал быть очень высоким, и, по словам Ахматовой, стихи шли сплошным потоком, «наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь...».

    Ахматова  писала, что именно с 1940 года — со времени поэмы «Путем всея земли» и работы над «Реквиемом» — она стала смотреть на всю прошедшую громаду событий как бы с некоей высокой башни.

    В годы войны наряду с публицистическими стихами («Клятва», «Мужество» и др.) Ахматова пишет и несколько произведений более крупного плана, в которых она осмысливает всю прошедшую историческую громаду революционного времени, вновь возвращается памятью к эпохе 1913 года, заново пересматривает её, судит, многое — прежде дорогое и близкое — решительно отбрасывает, ищет истоков и следствий. Это не уход в историю, а приближение истории к трудному и тяжкому дню войны, своеобразное, свойственное тогда не ей одной историко-философское осмысление развернувшейся на её глазах грандиозной войны.

    Ахматова  пишет стихотворный цикл «Луна в зените» (1942—1944), «На Смоленском кладбище» (1942), «Три осени» (1943), «Где на четырех высоких лапах...» (1943), «Предыстория» (1945) и в особенности фрагменты из «Поэмы без героя», начатой еще в 1940 году, но в основном всё же озвученной годами войны.

    Военная лирика А. Ахматовой требует глубокого  осмысления, потому что, помимо своей несомненной эстетической и человеческой ценности, она представляет интерес и как немаловажная деталь тогдашней литературной жизни, исканий и находок той поры.

    В её военной лирике главенствует широкое и счастливое «мы». «Мы сохраним тебя, русская речь», «мужество нас не покинет», «нам родина пристанище дала» — таких строк, свидетельствующих о новизне мировосприятия Ахматовой и о торжестве народного начала, у неё немало. Многочисленные кровеносные нити родства со страной, прежде громко заявлявшие о себе лишь в отдельные переломные моменты биографии («Мне голос был. Он звал утешно...», 1917; «Петроград», 1919; «Тот город, мне знакомый с детства...», 1929; «Реквием», 1935—1940), сделались навсегда главными, наиболее дорогими, определяющими и жизнь, и звучание стиха.

    Родиной оказались не только Петербург, не только Царское Село, но и вся огромная страна, раскинувшаяся на беспредельных и спасительных азиатских просторах. «Он прочен, мой азийский дом», — писала она в одном из стихотворений, вспоминая, что ведь и по крови («бабушка — татарка») она связана с Азией и потому имеет право, не меньшее, чем Блок, говорить с Западом как бы и от её имени:  

Мы  знаем, что ныне лежит на весах 

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах.

И мужество нас не покинет.

Не  страшно под пулями мертвыми лечь,

Не  горько остаться без крова,— 

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

Мужество 

    С этой точки зрения цикл «Луна в  зените» (1942— 1944), отражающий жизнь в эвакуации, представляется не менее важным, чем стихи, посвящённые непосредственно военной теме. По существу это небольшая поэма, построенная по принципу блоковских поэтических циклов. Отдельные стихотворения, составляющие произведение, не связаны между собой никакой внешней сюжетной связью, они объединены общностью настроения и целостностью единой лирико-философской мысли.

    «Луна в зените» — одно из наиболее живописных произведений Ахматовой. От прежних особенностей поэтики здесь ощутимо сохранена музыкальность («подтекстовость») композиции, держащейся на чередовании мотивов и образов, возникающих за внешними рамками стихотворения. Полусказочная, таинственная Азия, её ночной мрак, горький дым её очагов, её пёстрые сказки — вот начальный мотив этого цикла, разом переносящего нас от военных тревог в мир «восточного покоя». Конечно, покой этот иллюзорен. Едва возникнув в воображении читателя, он тут же, внутри себя, перебивается светоносным видением Ленинграда, — его оберегающий свет, добытый ценою крови, преодолев пространство, вошел в далекую «азийскую» ночь, напомнив о дарованной ценой блокады безопасности. Двуединый мотив Ленинграда — Азия рождает третий, наиболее сильный и торжествующий, — мелодию всенародного единства:  

Кто мне посмеет сказать, что здесь 

Я на чужбине?! <...> 

Всё те же хоры звёзд и вод,

Всё так же своды неба чёрны,

Всё так же ветер носит зёрна,

И ту же песню мать поёт.

Он  прочен, мой азийский дом,

И беспокоиться не надо...