Творчество А.А.Ахматовой

После мартовских пряных ночей?

Утомительный  гул разговоров,

Жёлтой люстры безжизненный зной

И мельканье искусных проборов

Над приподнятой лёгкой рукой.

Улыбнулся опять собеседник

И с надеждой глядит на неё...

Мой счастливый богатый наследник,

Ты  прочти завещанье моё.

Подошла. Я волненья не выдал... 

    По  позднейшему признанию Ахматовой, она всегда мечтала писать прозу. Это желание особенно усилилось у неё в 50-е и 60-е годы, когда она много раз принималась за «Автобиографические записки», за «Листки из дневника» и когда действительно написала великолепную прозу — о Модильяни, о Мандельштаме. Её влекли к этому роду литературы жажда развёрнутого художественного психологизма, «толстовская» способность уловить и закрепить в слове летучий психологический нюанс, оттенок настроения, а также её любовь к «акмеистической» вещности, то есть к детали, к чётко обрисованному интерьеру и т. д. Её статьи о Пушкине, при всей своей научности и даже неожиданной под её пером академичности, тоже включают в себя элементы прозы и лирической фрагментарности.

    Способность реалистически видеть мир выражалась в раннем творчестве Ахматовой не с той силой и полнотой, чтобы можно было говорить о глубоком и подлинном реализме, но то, что обычно входило в её стих, всегда жило в нём полнокровной, реальной жизнью, данной в зримых, очевидных и материальных подробностях. Современники считали эту особенность основным признаком акмеистичности ахматовского творчества.

    Блок  выделил Ахматову из акмеизма, назвал её (единственную!) исключением не только потому, что она была ярко талантлива. Он её особо выделил и, при всей своей требовательности, отдал ей предпочтение именно потому, что её стихи, хоть и в меньшей степени, чем у него, были проникнуты теми же глухими предчувствиями близящихся перемен, той же вибрацией боли, что и его собственные. Поэтому, отбросив изысканных маркизов и графинь, парики и ленты, которые Ахматова взяла для своего «Вечера» из чуждого ей кузминского реквизита, он оценил в ней главное: способность быть внутренне чуткой к живым толчкам общего бытия. Эта-то чуткость, отзывчивость на глухие ритмы истории, которые подчас неожиданно для неё самой озвучивали интимнейшие стихи, и была главным в творчестве Ахматовой: лирические признания превращались под её пером в выразительные свидетельства эпохи.  

* * * 

    К сожалению, за исключением Н. В. Недоброво, критика тех лет не понимала в  полной мере истинной причины её новаторства. Его видели главным образом в необычайно тонком, проникновенном и детально овеществленном анализе собственно любовного чувства — в его переливах, переходах, противоречиях и неожиданностях. Ахматова повествовала о горестях и блужданиях, обидах и власти, бурях и пустынях своей любви — своей и только. Но ахматовская интонация, которая намекала о большем, чем всего лишь ещё одна история из великой и нескончаемой книги любви, прочитанной человечеством уже не однажды. Эти лаконичные признания, полные внутренней, глубоко таящейся экспрессии, эти молчаливые стихи, похожие на безмолвную исповедь одиноко страдающего сердца, повествовали, независимо от намерений автора, и о своей эпохе, становились её документами. Таково свойство всякого подлинного искусства, если оно глубоко и верно доносит до современников хотя бы одну из мелодий своего времени.

    Её основное поэтическое ощущение тех лет — ощущение крайней непрочности бытия, близости неотвратимо надвигающейся катастрофы, как бы “конца мира”. В её стихах возникали трагические мотивы мгновенности и бренности человеческой жизни, греховной в своей слепой самонадеянности и безнадежно одинокой в великом холоде бесконечности («Помолись о нищей, о потерянной...»). Она искала спасения в красоте природы и в поэзии, в самозабвенности минутной житейской, суеты и в длинных путешествиях к великим городам и нетленным сокровищам культуры.

    Тема  уязвленной и даже «беснующейся» совести придаёт любовной лирике Ахматовой резко оригинальный характер, она, эта тема, по-своему и очень широко раздвигает рамки традиционного любовного треугольника, показывая нам человеческую душу в её страданиях и боли, по существу несоизмеримых с конкретной житейской ситуацией. В ахматовской лирике всегда речь идёт о чём-то большем, чем непосредственно сказано в стихотворении («Всё отнято: и сила, и любовь...»).

    Эта глубокая, шедшая от семьи и культуры любовь к России, которая вместе со способностью реалистически видеть мир составляла главное богатство  молодой поэтессы, эта пронзительная, освещенная пушкинским именем национальная привязанность и признательность мало-помалу начала входить сильнейшим живым элементом в её стихи. Вначале её чувство народа, принадлежности к нему и оторванности от него, было, как подсказывают стихи, более рефлектирующим, чем волевым, было покаянным и, в общем, достаточно отчужденным («Ведь где-то есть простая жизнь и свет...», «Лучше б мне частушки задорно выкликать... »). В таких стихах нет ещё, конечно, России, как нет и глубокого понимания народной жизни, её истинных богатств и её подлинных бедствий, но уже есть некое ощущение оторванности от простоты и естественности, которые угадываются Ахматовой именно в народной жизни («Приду туда, и отлетит томленье... »)!

     В её книгах немало любовно написанных русских пейзажей, неизменно согретых трогательной и верной привязанностью, глубоким и острым чувством. Свою озябшую, временами надломленную и хрупкую музу она нередко грела у традиционного русского костра, и это никогда не было для неё красивым классическим приёмом.

    Чисто русская тема уязвленной совести часто вспыхивает и разгорается у неё именно от соприкосновения всегда напряженного поэтического чувства с пейзажем, наедине с Родиной, когда, уйдя от «утомительного гула разговоров», от калейдоскопа городских событий, от пёстрой хроники лёгкой и праздной жизни, она оказывалась с глазу на глаз с высоким небом и широким полем, возможно, напоминавшими ей о столь же высоких и широких обязанностях русского поэта. Во всяком случае, тревожное чувство вины, ещё смутной и неопределённой, нередко придавало её пейзажным стихам неожиданное звучание.  

* * * 

    Всё более властно заявляла о себе в её поэзии тема России. Начавшись с полупризнаний, озвученных в лермонтовских мотивах «странной Любови», эта тема становится постоянной спутницей многих и многих сюжетов, рассказываемых в стихах «Белой стаи», «Подорожника», затем «Anno Domini» и других — вплоть до последних произведений.

    Интересно, что тема Родины, всё более властно год от года входившая в её творчество, тема, бывшая для неё, как показало время, органичной, эта мелодия родной земли помогла ей в годы первой мировой войны занять позицию, заметно отличавшуюся от официальной пропагандистской литературы, в том числе и от поэзии определенного толка. Конечно, у Ахматовой не было всестороннего понимания империалистической войны, но она знала и понимала главное: война — это убийство и потому великое зло. Можно говорить о её страстном пацифизме, покоившемся на религиозной, евангелической основе («Утешение», «Молитва» и др.)

    В стихотворении «Молитва», поражающем силой самоотречённого чувства, она молит судьбу о возможности принести в жертву России всё, что имеет, — жизнь свою и жизнь своих близких:  

Дай мне горькие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар — 

Так молюсь за твоей литургией 

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над тёмной Россией 

Стала облаком в славе лучей.  

     Война в представлении Ахматовой всегда великое бедствие, трагедия и зло. Но ещё большим злом и кощунством было бы прославлять её — петь здравицу смерти.

    Внимательность, с которой смотрит поэтесса на пейзажи родной страны, трепетность и нежность её патриотического чувства, отказ от суетности и светской мишуры — всё это говорило о возможности появления в ее творчестве каких-то крупных координат национально-гражданского характера:

    Своего  рода итогом пройдённого Ахматовой до революции пути следует по праву считать её стихотворение «Мне голос был. Он звал утешно...», написанное в 1917году: 

Мне голос был. Он звал утешно,

Он  говорил: «Иди сюда,

Оставь  свой край глухой и грешный,

Оставь  Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из  сердца выну чёрный стыд,

Я новым именем покрою

Боль  поражений и обид».

Но  равнодушно и спокойно

Руками  я замкнула слух,

Чтоб  этой речью недостойной

Не  осквернился скорбный дух.  

    Стихотворение это знаменательно во многих отношениях. Оно, во-первых, сразу же провело  отчетливую демаркационную линию между  Ахматовой и эмигрантами, главным образом «внешними», то есть действительно покинувшими Россию после Октября, а также и некоторыми из тех, кого называли внутренними эмигрантами, то есть по каким-либо причинам не уехавшими, но яростно враждебными по отношению к России, вступившей на иной путь.

    В стихотворении «Мне голос был. Он звал утешно...» Ахматова по существу выступила как страстный гражданский поэт яркого патриотического звучания. Строгая, приподнятая, библейская форма стихотворения, заставляющая вспомнить пророков-проповедников — всё в данном случае удивительно соразмерно своей величественной и суровой эпохе, начинавшей новое летосчисление.

    «Мне голос был. Он звал утешно...» — одно из самых ярких и симптоматичных произведений периода революции. В нём страстно и достойно прозвучал голос той интеллигенции, которая ходила по мукам, ошибалась, сомневалась, искала, отвергала, находила, но посреди всего этого круговорота уже сделала свой главный выбор: осталась вместе со своей страной, со своим народом. Тут сыграли роль и национальная привязанность к родной земле, убежать от которой — позор.

    Естественно, что стихотворение Ахматовой было воспринято определенной частью интеллигенции с большим раздражением — примерно так же, как была воспринята и поэма А. Блока «Двенадцать».

    Это была вершина, высшая точка, достигнутая  поэтессой в первую эпоху её жизни.  
 

Глава третья. 20-е и 30-е годы 

     Итак, следующий период в творчестве поэтессы – 20-е и 30-е годы.

     В самом начале этого периода у Ахматовой выходят две книги – «Подорожник» и «Anno Domini».

    В своих дневниковых записях Ахматова писала: «После моих вечеров в Москве (весна 1924 года) состоялось постановление о прекращении моей литературной деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на литературные вечера. Я встретила на Невском М. Шагинян Она сказала: «Вот вы какая важная особа: о вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать».

     Ахматова  для читателей являлась символом скорбящей и плачущей России, изнывающей под большевизмом.

    Даже в таком хрестоматийно известном произведении, как «Всё расхищено, предано, продано...» (1921), первая строчка которого цитировалась много раз для доказательства мысли о враждебном отношении поэтессы к советскому обществу и революции, даже в нём можно было услышать, по крайней мере, доброжелательное любопытство и несомненный интерес к обступающим поэта явлениям новизны:  

Всё расхищено, предано, продано,

Чёрной смерти мелькало крыло,

Всё голодной тоскою изглодано,

Отчего  же нам стало светло?

Днём дыханьями веет вишневыми

Небывалый под городом лес,

Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес,— 

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам...

Никому, никому не известное,

Но  от века желанное нам.

Всё расхищено, предано, продано... 

    Это — 1921 год, разруха, голод, самый конец гражданской войны, из которой страна выходила с неимоверным напряжением сил. Старый мир был разрушен, новый только ещё начинал жить. Для Ахматовой и тех, кого она в этом стихотворении объединяет вместе с собой, разрушенное прошлое было хорошо обжитым и знакомым домом. И всё же внутренняя сила жизни, как видим, заставила её посреди обломков старого и незнакомости нового произнести слова, благословляющие вечную в своей прелести и мудрую новизну жизни. Стихотворение по сути своей оптимистично, оно излучает свет и радость.