Творчество А.А.Ахматовой

    В стихах «Подорожника» и «Anno Domini» небывало много радостных, светлых, словно омытых чистой утренней росой, ликующих и счастливых строчек. Эта радость жизни, небывалая по своей лучистой и всепроникающей энергии, буквально захлестывает иные стихи Ахматовой тех или близких им лет.

    В 1929 году Анне Ахматовой исполнилось  сорок лет. Молодость была позади, слава — в зените, неизвестность  — впереди. Она пишет стихотворение «Тот город, мной любимый с детства...». В нём хорошо видны и напластования лет, уже легших на душу поэта нелёгким грузом, и терзания «неукротимой совести», и неожиданное ощущение счастья — как новое предчувствие большой надвигающейся громады жизни, неукротимой в своей вечно обновляющейся красоте и прелести:  

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим  промотанным наследством 

Сегодня показался мне.

Всё, что само давалось в руки,

Что было так легко отдать:

Душевный  жар, молений звуки 

И первой песни благодать — 

Всё унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал...

И вот уж о невозвратимом 

Скрипач безносый заиграл.

Но  с любопытством иностранки,

Пленённой каждой новизной,

Глядела я, как мчатся санки,

И слушала язык родной.

И дикой свежестью и силой 

Мне, счастье веяло в лицо,

Как будто друг от веки милый 

Всходил со мною на крыльцо.  

* * * 

    Заметно меняется в 20—30-е годы по сравнению  с ранними книгами и тональность того романа любви. Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя всё новые и новые, ранее не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть главенствующим, всё же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий.

    Правда, некоторые характерные её особенности остались прежними. Любовный эпизод, например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском обличье: он, в частности, никогда последовательно не развёрнут, в нём обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим («А, ты думал — я тоже такая...»).

    Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговорённостей, намёков, уходящей в далёкую глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам всё происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех — по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда — впечатление предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики.

    Стихи Ахматовой о любви — все! — патетичны. Но стихи ранней Ахматовой — в «Вечере» и в «Чётках» — менее духовны, в них больше мятущейся чувственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыденной сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных представлений... Вспоминали в связи с этим слова А. Блока, будто бы сказанные по поводу некоторых ахматовских стихов, что она их пишет перед мужчиной, а надо бы — перед Богом...

    Начиная уже с «Белой стаи», но особенно в  «Подорожнике», «Anno Domini» и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у неё более широкий и более духовный характер. От этого оно не сделалось менее сильным. Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвящённые любви, идут по самым вершинам человеческого духа. Они не подчиняют себе всей жизни, всего существования, как это было прежде, но зато всё существование, вся жизнь вносят в любовное переживание всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным содержанием, любовь стала не только несравненно более богатой и многоцветной, но — в минуты потрясений — и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподнятость ахматовских любовных стихов этого периода объясняется подлинной высотой, торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства («Небывалая осень построила купол высокий...»).

    Любовная лирика Ахматовой 20—30-х годов в несравненно большей степени, чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духовной жизни. Ведь и сны, являющиеся у неё одним из излюбленных художественных средств постижения тайной, сокрытой, интимной жизни души, свидетельствуют об этой устремленности художника внутрь, в себя, в тайное тайных вечно загадочного человеческого чувства.

* * * 

    Поскольку Ахматова после Постановления ЦК не могла печататься целых 14 лет, то она вынуждена была заниматься переводами.

    Для понимания творчества Ахматовой  её переводы имеют немалое значение — не только потому, что переведённые ею стихи исключительно верно доносят до русского читателя смысл и звучание подлинника, становясь в то же время фактами русской поэзии, но и потому, что, например, в предвоенные годы переводческая деятельность часто и надолго погружала её поэтическое сознание в обширные миры интернациональной народной поэзии.

    В 30-е годы интерес Ахматовой к  внутренним проблемам литературы, в  частности стиха и поэтического слова, заметно усиливается. Её собственный стих внутренне мужает, перестраивается, в него постепенно входят те стороны внешнего мира, которые в прежние периоды творчества возникали лишь эпизодически. Литературоведческие работы, посвященные Пушкину, статьи о «Каменном госте», о «Золотом петушке» и др., не могли пройти бесследно и для оригинальной ахматовской лирики. Верная последовательница Пушкина, она воспринимала от него не только широту философского взгляда на мир, но и умение делать достоянием поэзии всё — и «жизни мышью беготню», и жгучие политические проблемы современности.

    Тридцатые годы были драматичными и ко многому обязывающими. Постепенно, но неотвратимо приближалась новая мировая война.

    Стих  Ахматовой, жизнелюбивый по своей природе, чутко и драматично реагировал на приближение великой мировой трагедии. Он, для многих неожиданно, вобрал в себя и сделал своим достоянием проблемы животрепещущей политической жизни Европы. Стих Ахматовой перестраивался и мужал, выходя на новую, незнакомую для него дорогу.

      Начало второй мировой войны  Ахматова осмысляла широко и верно — она предвидела, что в орбиту, едва начавшихся военных действий, будут постепенно втянуты многие и многие народы, в том числе, возможно, и её собственный.  

* * *

    В 1922 году было создано примечательное стихотворение “Многим”: 

Я — голос ваш, жар вашего дыханья,

Я отраженье вашего лица.

Напрасных крыл напрасны трепетанья, — 

Ведь  всё равно я с вами до конца...

Вот отчего вы любите так жадно

Меня  в грехе и в немощи моей,

Вот отчего вы дали неоглядно

Мне лучшего из ваших сыновей,

Вот отчего вы даже не спросили

Меня  ни слова никогда о нём

И чадными хвалами задымили

Мой навсегда опустошённый дом.

И говорят – нельзя теснее слиться,

Нельзя  непоправимее любить...

Как хочет тень от тела отделиться,

Как хочет плоть с душою разлучиться,

Так я хочу теперь – забытой быть.  

    Разумеется, в стихотворении “Многим” ещё нет той подлинно широкой народной основы, что появилась в стихах 30-х годов, и всё же в высшей степени примечательно стремление слить себя с обширным кругом людей общей судьбы и положения, при всём понимании разницы, остававшейся между поэтом и «многими».

    В 30-е годы она стремилась осмыслить  события в максимально широкой  проекции. Для неё становился ясным невероятный размах зла, пришедшего в страну накануне одной из величайших войн, уже бушевавшей у самых границ государства. Народная трагедия, вобравшая в себя миллионы судеб, была так огромна, что лишь библейский масштаб мог в какой-то степени передать её глубину и смысл. Она пишет похожее на псалом «Распятие», состоящее из двух частей: 

I

Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу  сказал: “Почто Меня оставил!” 

А Матери: “О, не рыдай Мене...” 

II

Магдалина билась и рыдала.

Ученик  любимый каменел.

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.  

      Стихотворению был предпослан  эпиграф из церковного песнопения: «Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи». «Распятие», хотя и создавалось как самостоятельное произведение, вскоре, по замыслу и постепенно вырисовывавшемуся плану, вошло в большой цикл стихов, превратившийся в поэму «Реквием».  

* * * 

    Главным творческим и гражданским достижением Ахматовой в 30-е годы явилось создание ею поэмы «Реквием», непосредственно посвященной годам «большого террора» — страданиям репрессированного народа.

    «Реквием» состоит из десяти стихотворений, прозаического Предисловия, названного Ахматовой «Вместо Предисловия», Посвящения, Вступления и двухчастного Эпилога. Поэме предпослан эпиграф из стихотворения «Так не зря мы вместе бедовали...».

    «Реквием» создавался не единовременно, а в разные годы. Даты под стихотворениями, составляющими «Реквием», разные: «Посвящение» помечено мартом 1940 года, две части «Вступления» — осенью 1935-го, вторая — шестая части того же «Вступления» — 1939-м, «Приговор» — тоже 1939-м, но с указанием «Лето», «К смерти» — 19 августа 1939-го; «Уже безумие крылом...», являющееся девятой частью «Реквиема», имеет дату 4 мая 1940 года с указанием «Фонтанный Дом»; «Распятие»; печатающееся в «Реквиеме» без даты, имеет в отдельных публикациях дату 1938 — 1939, но поскольку оно состоит из двух частей, то, по-видимому, первая из дат относится к первой части («Хор ангелов великий час восславил...»), а вторая — к заключительной («Магдалина билась и рыдала...»); наконец, «Эпилог», также являющийся двухчастным произведением, обозначен мартом 1940 года с указанием «Фонтанный Дом». Таким образом, почти весь “Реквием” написан в 1935—1940 годах, и только «Вместо Предисловия» и эпиграф помечены 1957 и 1961 годами.

    Все эти даты (кроме эпиграфа и заметки «Вместо Предисловия») связаны у Ахматовой с трагическими пиками горестных событий тех лет: арестом сына—в 1935 году, вторым арестом—в 1939, вынесением приговора, хлопотами по делу, днями отчаяния...

    Одновременно  с «Реквиемом» писались стихи из «Черепков», «Зачем вы отравили воду...», «Немного географии», «И вовсе я не пророчица...», «Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь...», «С Новым годом! С новым горем!..» и др., соотносящиеся с поэмой не косвенно, а непосредственно и прямо, что позволяет относиться к ним как к своеобразным комментариям «Реквиема». Особенно близки к нему «Черепки», являющиеся как бы музыкальным эхом, звучащим непосредственно вслед за строчками поэмы.