Проблема интертекстуальности в романе Т. Кибирова «Лада, или Радость. Хроника верной и счастливой любви»

Досталось и бывшей правящей партии, и «отцу  народов»:

      «Черт догадал Александру Егоровну родиться в стране, «что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета» (Н. Гоголь, «Мертвые души» . – Прим. авт.) под властью могущественной ОПГ, известной в криминальной истории под кличкой РСДРП(б), она же ВКП(б), она же КПСС».

      «Воцарившиеся по смерти душегуба всех времен и народов шестерки, тот самый сброд вождей, названных Мандельштамом почему-то тонкошеими, хотя все они как на подбор были мордастыми, как оруэлловские свиньи, уже не так сильно гадили и измывались над нормальными людьми и здравым смыслом».

      Даже  цитату из книги Чисел («Четвёртая книга Моисея» . – Прим. авт.) об оскверненной кровью земле и ее очищении вспомнил… и расчувствовался: «…написал уже надменный и испуганный эмигрант в 1939 году (В. Набоков. – Прим. авт.) про все это, про горе и муки, и стыд, и про то, что поздно, поздно! – никто не ответит, и душа никому не простит!..».

5. О назначении поэта

 

«К  какой он цели нас  ведет?

     О чем бренчит? чему нас учит?»

     А. Пушкин. 

   «Я  ведь, в отличие  от Левы Рубинштейна, не считаю,

     что «искусство  ничему не учит  и никуда не  ведет».

   Да  еще как учит, не меньше, чем семья  и школа,

     только, к сожалению,  все больше гадостям  и пошлостям

     и ведет все  чаще в такие места,

   куда  ходить нам не велено и не нужно».

   Т. Кибиров.  

      Т. Кибиров продолжает придерживаться пушкинского понимания роли поэзии и миссии поэта: вопреки постмодернистским  мифам, он видит задачу поэта в  том, чтобы «чувства добрые лирой  пробуждать», нести в массы некие позитивные и гуманистические идеи⁴⁶. Автор не может отказаться от ценностей, изначально присущих поэзии и традиционно маркированных именем Пушкина, которые не принимает современная жизнь, и не может осудить эту новую жизнь – так у Т. Кибирова возникла своего рода «трагическая пародия». Причина ее появления – осмысление поэтом современной социокультурной ситуации, когда на первый план вышла развлекательная функция литературы, что повлекло за собой снижение эстетических критериев и девальвацию духовной составляющей искусства. Эта проблема сквозит в творчестве Т. Кибирова. Но ее не решат ни поэт, ни литература, потому что по Бунину, цитату из «Окаянных дней» которого использовал автор, «литература… что угодно исказит, как это сделало, например, с французской революцией то вреднейшее на земле племя, что называется поэтами, в котором на одного истинного святого всегда приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов».

      Такая задача под силу только самому обществу на новом этапе исторического и культурного развития.

      «Этим натурам, будь они  неладны, свойственна  как раз некоторая  сугубая нечестность  и лживость, прирожденное лукавство, заставляющее изыскивать всякие хитроумные художественно-выразительные  средства, чтобы скрыть свое беспомощное незнание, свою растерянность и неспособность объять всю эту необъятную, пугающую сложность, чтобы во что бы то ни стало впарить и себе, и читателю-зрителю-слушателю в качестве единственно истинной и универсальной ту доморощенную, рукодельную модель мироздания, которая если что и отражает, то всего-навсего их собственные надежды, страхи, чаяния, предрассудки, любови-ненависти, психозы-неврозы и комплексы-шмомплексы. И это ведь касается не только моей скромной прозаической пробы пера, но – уж поверьте – и самых великих и могучих творений человеческого гения!». (Т. Кибиров. – Прим. авт.).

      Кибиров согласен с Г. Амелиным, что «Художник, как и ученый, в ходе эволюции искусства или науки все время раздвигает горизонт, углубляя открытия своего предшественника, проникая в суть явлений все более острым и блистательным взглядом». (Г. Амелин «Письма о русской поэзии». – Прим. авт.).

      Но  кто из молодых может сегодня  подхватить знамя русской литературы? Кибиров считает, что «…ну не удастся уже никому совместить дедушку Крылова и, скажем, Себастьяна Найта. («Подлинная жизнь Себастьяна Найта» — первый роман Владимира Набокова на английском языке. – Прим. авт.). Равно как и привить ложноклассическую, давно уже безуханную розу к постсоветскому дичку».

      Сам он никому не навязывается. «А не нравится – вон читайте какой-нибудь свой нацбест, а еще лучше «Морпехов в Куршавеле». (Сергей В. Соболев. – Прим. авт.).

      «Юношам же бледным, собирающимся на Форум молодых  писателей России в Липках, я (Т. Кибиров. – Прим. авт.) настоятельно советую учиться описывать и понимать фонари не у певца Прекрасной дамы (А. Блок «Стихи о Прекрасной даме» . – Прим. авт.) и красногвардейской шпаны с раскосыми и жадными очами («А. Блок Скифы» . – Прим. авт.), а у «Человека, который был Четвергом». (Гилберт Кийт Честертон, Собрание сочинений в пяти томах, том 1, стр. 186)».

      «И, между прочим, когда  читаешь (и пока читаешь) «Дар» или «Приглашение на казнь», или «Pale fire» (все произв. – В. Набоков. – Прим. авт.), ты и сам готов в это поверить – в смысле, что лучше уже и быть ничего не может и последующим поколениям писателей остается только, как сказал бы Жора, «курить в сторонке». (Т. Кибиров. – Прим. авт.).

6. Кибиров и высшие духовные ценности

 

«Человек  кибировского поколения  знает, помнит и понимает многое,

но  вместо «соловьиного сада» получает в  наследство скворечник,

  чтобы проскрипеть,  проскворчать о  самом главном,  своем, вечном…».

А. Архангельский «О Тимуре Кибирове». 

      Понятие творческой индивидуальности включает в себя, помимо прочего, и мировоззрение поэта, которое предполагает осмысление автором своего места в мире не только в социальном плане, но и в масштабе целого мироздания, и его отношение к общефилософским понятиям, таким, как жизнь и смерть, любовь, Бог.

      На  данном этапе творческая индивидуальность Т. Кибирова полностью сформировалась, поэтому он пытается обобщить накопленный опыт и в очередной раз идентифицировать свое место в современной литературе. Представленные в предыдущих сборниках размышления сменяются художественной рефлексией на тему постмодернизма. Кибиров обращается к философской проблематике. У него сложилась интертекстуальная стратегия, с помощью которой он ищет новые приращения смыслов интеркстем в авторском мировоззрении.

      Параллели с классикой и духовной литературой  являются опорой в творчестве Кибирова потому, что он считает, что именно классическая литература способна изменить наше восприятие жизни, научить отличать вечное от сиюминутного. Т. Кибиров снова,  как и в условиях отмеченного М. П. Абашевой «кризиса авторской идентичности»⁴⁷ конца 1980-х – начала 1990-х,  для самоопределения обращается к духовным ценностям христианства, опираясь на культурные традиции, связь с которыми устанавливает соотнесением себя с литературой прошлого, и на гуманистические идеалы поэта. Описывая жизнь российской глубинки, Кибиров постоянно соотносит изображаемое с высшими духовными ценностями, подразумевая ценности христианства. И служить он предпочитает лишь азбучным богам, а не площадным, «хотя бы потому, что служение божествам базара оборачивается таким позорным и жалким заискиванием перед всякой идиотской модой и такой несвободой, пошлостью и кривляньем…». Поэтому устами своих героев автор цитирует свои любимые места из Евангелия, канона Ангелу-хранителю, Псалтыря (Псалом  90,  исполняемый на службу «Великое  повечерие». – Прим. авт.), приводит выражения из философских трудов «Оправдания добра» и «Смысла любви»» В. Соловьева и т.д. 

7. Любовь  Кибирова

 

   «…Жить  без любви, быть может, просто,

   но  как на свете без  любви прожить».

   Н. Доризо.

     Любовь  в романе – Вселенская, всеобъемлющая, включающая в себя от теплых чувств Александры Егоровны к Ладе («…но когда Егоровна, иронически, но все-таки ласково приговаривая «С гуся вода, с Лады худоба», стала ее ополаскивать чистой водой из корца, собачка наша окончательно уверилась, что относятся к ней хорошо») до бесшабашных отношений Жорика с противоположным полом («Жорик «неизменно уверял собутыльниц и случайных попутчиц, что это он раньше был «весь как запущенный сад, был на женщин и зелие падкий» (С. Есенин, «Заметался пожар голубой...» . – Прим. авт.), а ныне как раз наоборот, запел про любовь и отрекается скандалить. Ну и «Луку Мудищева» (приписываемого И. Баркову. – Прим. авт.), ясен пень, знал назубок, от начала до конца, как «Отче наш»). Народный поэт здесь выступает связующим звеном между классической русской литературой и рядом неизвестных соавторов, а также последующих нескончаемых «творческих соредакторов». В этом отрывке Кибиров с присущим ему мастерством сумел с помощью интертекстем, опять же по-Есенински, «повенчать» «розу белую с черною жабой».

     Не  чурается Кибиров и беззаконной, свободной любви, выраженной вольными мыслями С. Черного через мартовского Барсика: «Весенний брак! Гражданский брак! Спешите, кошки, на чердак!». И Кибиров утверждает гармонию и взаимосвязь Природы словами старого мудрого Опоссума, «что Коты – Они, совсем как я и ты». (Т. Элиот «Как заговорить с котом» . – Прим. авт.)  Но это не означает, что человечество должно скатиться до страстей животного мира, чем грешит современное поколение. «…Основания для смотрения свысока на любовные страсти-мордасти ушедших эпох у нынешнего юношества очень уж шаткие, и знание того, что оргазмы подразделяются на вагинальные и клиторальные и что отсутствие оных самым пагубным образом влияет на физическое и психическое самочувствие, само по себе, наверное, полезное, не делает нас мудрее и защищеннее пред вечными безднами, ужасами и восторгами того, что мы, несмышленыши, привыкли называть половой жизнью и межличностными взаимоотношениями».

     Любовь, по Кибирову, подобна веточке, вытащенной из соляных копий, блистающей «ослепительными кристаллами, вязь которых придает ей дивную красоту» (теория кристаллизации любви Стендаля. – Прим. авт.). И это мнение не расходится со взглядами на любовь классической литературы, где в произведениях описывается рыцарское отношение к возлюбленной (А. Пушкин «Пред испанкой благородной...» . – Прим. авт.),  где любовь «вольна, как птица (А. Блок, «О да, любовь вольна, как птица…». – Прим. авт.), «законов всех она сильней (Опера «Кармен» по одноименной новелле П. Мериме. – Прим. авт.)», а признание в сокровенных чувствах происходит не так буднично, как сегодня:

      «Молча твои рученьки грею я и жму,

      В очи тебе глядючи, молча слезы лью,

      Не  умею высказать, как  тебя люблю».

(А. Толстой  «Осень. Обсыпается весь наш бедный сад...». – Прим. авт.)

Доказательством же добрых чувств и апогеем вселенской любви главных персонажей романа друг к другу служат эпизоды спасения Александры Егоровны, а затем –  всем миром – и Лады:

     «И вот обреченно, как раненый Айвенго (В. Скотт «Айвенго» . – Прим. авт.) на наглого тамплиера или Андрей Шенье (А. Пушкин «Андрей Шенье» . – Прим. авт.) на «убийцу с палачами», или оболганный и преданный генерал Корнилов, или полковник Штауффенберг, да Господи, как Осип Эмильевич (Мандельштам. – Прим. авт.) на Блюмкина (Убийца Сергея Есенина. – Прим. авт.) и Алексея Толстого, бросилась Ладка на выручку Егоровны!».

      «Но – чу! Близятся крики! Мчатся на выручку Чебурек с рогатиной и Жора почему-то с гитарой! Держись, держись, Лада! Еще чуть-чуть, и подмога придет, еще совсем чуть-чуть, и мы победим! Ну же, ну! Гляди, как трусливо бегут враги, как простывает след посланцев внешнего мрака!».

(А. Гайдар  «Сказка про военную тайну» . – Прим. авт.).

      Итог  всех злоключений закономерен: все  живы, здоровы. И всё потому, что «Много милости у Бога, Без границ его любовь!». (А. Хомяков «Не гордись перед Белградом» . – Прим. авт.).

     А над всей этой идилией:  «День стоял такой теплый, лучисто-золотистый, безмозглый и бездельный, что впору было совсем распуститься и замурлыкать фофановский, осмеянный и позабытый романс:

      «Это май-баловник, это май-чародей

  Веет свежим своим  опахалом!».

        (К. Фофанов. – Прим. авт.). 

2.8. Лада, или… Грусть? 

«Как  раз собака-то очень  даже может помочь,

  если и не уйти  от себя, то уж прийти в себя поможет точно».

Т. Кибиров. 

      Счастливая  концовка романа? Внешне – да. Но что-то, кажется, смущает Кибирова. Вероятно, автор неискренен перед читателем. Достаточно посмотреть на четверостишье  Фофанова полностью, и обнаружится истинное настроение Кибирова: