Проблема интертекстуальности в романе Т. Кибирова «Лада, или Радость. Хроника верной и счастливой любви»

     1.1. Поэтический дебют: соц-арт и концептуализм  

      Тимур Юрьевич Кибиров вошел в литературу в составе группы «Альманах», созданной в результате публикации вошедших в нее поэтов (Д. Пригов, Т. Кибиров, Л. Рубинштейн, М. Айзенберг и М. Сухотин) в самиздатовском сборнике «Задушевная беседа»³⁷. Эта публикация в самиздате маркировала Т. Кибирова как поэта  литературного андеграунда. Принадлежность к этому движению предполагала оппозицию традициям советской поэзии и соцреализма, а также критику современного режима и обращение к антитоталитарной тематике («1937», «В рамках гласности», «Песня остается с человеком», «Любовь, комсомол и весна», другие ранние стихи, поэма «Жизнь Константина Устиновича Черненко»).

      Тяготение раннего Кибирова к социальной проблематике с использованием идеологических и  публицистических образов, советских  медиаштампов позволяло на определенном этапе отнести его творчество к такому направлению в концептуализме, как соц-арт. Сегодня сам автор оценивает творчество 80-х годов как «игру с советской культурой – ироническую и даже издевательскую»³⁸. При этом концептуализм для него – «игра с разнообразными литературными кодами, каждый из которых – не более, чем условность»³⁹. Однако признать себя концептуалистом Кибиров отказывается, позиционируясь приверженцем классических традиций.

      Ранний этап творчества Т. Кибирова совпадает с эпохой перестройки (до Беловежских соглашений) и состоит из книг стихов⁴⁰: «Лирико-дидактические поэмы» (1986), «Рождественская песнь квартиранта» (1986), «Сквозь прощальные слезы» (1987), «Три послания» (1987-1988), «Стихи о любви» (1988), «Сантименты» (1989), «Послание Ленке и другие сочинения» (1990) и поэму «Сортиры» (1991). В них ярко и иронично преподнесена жизнь времен последней пятилетки.  Автор стремится говорить на одном языке со своими читателями. Это во многом определяет стилистику Т. Кибирова, для которой характерны просторечные синтаксические конструкции и даже, зачастую, ненормативная лексика.

      В поздний период творчества Т. Кибиров  выпустил книги: «Интимная лирика» (1997 – 1998 г.г.), «Улица Островитянова» (1999), «Нотации» (1999), «AMOUR, EXIL…» (1999), «Юбилей лирического героя» (2000), «Шалтай - Болтай» (2002), «Кто куда – а я в Россию...» (2001), «Стихи» (2005), «Три поэмы» (2008), «Стихи о любви» (2009), «Греко- и римско-кафолические песенки и потешки» (2009). А в 2010 году – «Лада, или Радость» и др. Однако Кибиров порою повторял сам себя, используя гибридно-цитатный «метод», вновь и вновь пародируя известные строки и образы классиков – от Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Некрасова до Брюсова, Маяковского, Мандельштама и др. 
 

      1.2  Советские интертексты Т. Кибирова 

      Чтобы быть признанным в литературном андеграунде, «надлежало хмыкать и подначивать, выворачивать смыслы наизнанку и тотально иронизировать»⁴¹. Именно в «веселом, ёрническом отношении к советской действительности» Д. Бавильский видит причины успеха Т. Кибирова⁴². По выражению О. Богдановой, «его песня складывается и сплетается из строк и образов других художников»⁴³ и иронических комментариев поэта: «Хлопцы! Чьи же вы все-таки были? / Кто вас в бой, бестолковых, увлек?» («Сантименты», с. 134).

      Знаковая  для советской эпохи проблема дефицита отражена в стихотворении  «Песнь о сервелате»: «Нет! Нам нужно, товарищ, и нечто иное, / трансцендентное нечто, нечто высшее, свет путеводный, / некий образ, символ – / бесконечно прекрасный и столь же далекий, / и единый для всех – это ты, колбаса, колбаса!» («Сантименты», с. 27). 

      В перестройку тенденция противостояния власти полностью исчерпала себя в творчестве Т. Кибирова. 

     1.3.  Эволюция концепции  любви  

     Тема  любви в лирике Т. Кибирова на раннем этапе представлена как восходящий к классической традиции сюжет романтической прогулки с возлюбленной: («Христологический диптих» («Сантименты», с. 49) и «Эклога» («Сантименты», с. 246), где на классическую традицию указывает заглавие.

К этой же «неоклассической» группе относится и цикл «Глупости» (с.97–101), цикл «Романсы Черемушкинского района» («Сантименты», с. 219 – 221, 223–225, 230–232)  и другие стихотворения поэта. Но восприятию возвышенного образа возлюбленной  часто мешает множество бытовых деталей.

      С другой стороны, любовь, по Кибирову, –  «неподмытый общаговский блуд» («Сантименты», с. 130): «…на матрац мы ляжем нагишом / и любви богиня Аморалка / нас пуховым осенит хвостом» («Сантименты», с. 97). Любовь соотносится с ханжеской советской моралью и, таким образом, снижается, что не исключает, однако, некоторой романтики и создает традиционное для лирики Кибирова элегическое настроение, чувство сожаления и грусти: «Ничего же практически нету. / Только нежность на цыпочках ходит. / Ни ответа себе, ни привета, / Ничего-то она  не находит» («Кто куда», с. 75). 

      Тема  любви получает свое продолжение  с рождением дочери. С этого  момента поэт отходит от эротических  мотивов. В «Двадцати сонетах  к Саше Запоевой» образ возлюбленной сменяется образами жены, затем – дочери. Чувства лирического героя становятся более зрелыми:  «И понял я, что это западня! / Мой ужас, усмиренный только-только, / Пошел в контрнаступление. Иголки, / Булавки, вилки, ножницы, звеня, / К тебе тянулись. Всякая фигня / Опасности таила втихомолку<…> / …Не за свою уже, а за твою / тончайшую я шкуру трясся, Саша!» («Кто куда», с. 285).

ГЛАВА 2. «Лада, или Радость.

Хроника верной и счастливой любви» 

1. Сентиментальная история

 

«Кибиров, постоянно пробующий  живой русский  язык  на зубок,

вывернул новояз наизнанку, снабдив его легким, летучим центоном,

  привил-таки лермонтовскую  розу к гамзатовской  осине.

  И она зацвела».

Н. Иванова. 

      О своём первом прозаическом опыте  Тимур Кибиров сказал так: «Написал то, чего мне лично не хватало в нашей прозе. Речь идёт, конечно, не о художественных достоинствах текста, а о его направленности, грубо говоря, идеологии». Чего же ищет Кибиров? Вероятно, как и другие, вечных истин: доброты, преданности, любви, положительного героя.

      Многие  критики определяют роман Кибирова как сентиментальную историю, пастораль. Текст сам по себе обаятелен и остроумен. Симпатичны и главные герои: обаятельная дворняга Лада, её хозяйка старушка Александра Егоровна (тот самый положительный герой), Рита Сапрыкина, прозванная «тюремщицей» за темное прошлое, алкаш и балбес добродушный Жорик, на протяжении всего повествования фонтанирующий неприличными шуточками, неизвестно откуда взявшийся мигрант Чебурек и фельдшер Юлик.

      Сюжет достаточно прост: Лада, навязанная Александре Егоровне съехавшими на зиму в город соседями, постепенно привязывается к старухе, а та – к ней. Так вот и живут немногочисленные обитатели в вымирающей русской деревеньке, неспешно переваливая из одного времени года в другое.  И только появление в Колдунах приблудного Чебурека да нападение волков нарушают их размеренную жизнь.

      Действие  в романе происходит одновременно в  двух системах координат. Прямое повествование  о горестях и радостях обитателей Колдунов – в реалистической, а  рефлексия автора по поводу собственного текста со всевозможными, в основном литературоведческого характера, отступлениями – в постмодернистской.

      Какие чувства вызывает роман у читателя? Как верно отметила Н. Иванова: «Наивность, чувствительность и даже, прошу прощения, банальность – лишь первое и, безусловно, спровоцированное автором впечатление, первовкусие». А послевкусие такое, какое должно быть после чтения хорошей книги: единство преодолённой печали и ещё не до конца осознанной  радости от таких, например, строк: «Так вот они и сидели, и пели, и смеялись за полночь в крохотном кубрике бестолкового человечьего тепла и слабого света посреди морозного мрака, ничем, в сущности, не ограждённые от тьмы, кромешной и вечной. Ведь жизнь наша с вами ничем существенным не гарантирована, держится ведь действительно на честном слове, на том самом Пречестном Слове».

      Почему  же автор избрал главной героиней «негатив собаки Баскервилей»?

По Кибирову, собака – существо, сумевшее остаться гармоничным и чистым, таким, каким  было от сотворения мира: «…я вообще уже давно подозреваю, что собака – единственное из живых существ, которое после грехопадения и изгнания наших пращуров из рая, когда всё мирозданье изменилось таким катастрофическим образом, было оставлено Вседержителем практически без изменений, дабы человек, глядя на неё, припоминал тот блаженный, разрушенный по его неразумению и гордыне  мир...» и «как раз собака-то очень даже может помочь, если и не уйти от себя, то уж прийти в себя поможет точно, а это, конечно, гораздо важнее».

      Для большей убедительности Кибиров зовет на помощь классиков:

– И. Бунина: «Так что страдающий от несчастной любви лирический герой Бунина, вздохнувший в конце стихотворения: «Хорошо бы собаку купить» («Одиночество». – Прим. авт.), обозначил этим, по-моему, не безнадежное отчаяние, а единственную в этом случае разумную и конструктивную программу выхода из кризиса»;

– и вечного  своего оппонента А. Блока, доказывающего «правоту народной присказки «мастерство не пропьешь» в частности тем, что старый и обреченный на ликвидацию мир олицетворяет у него не только озябший буржуй, но и бездомная дворняга»;

– «А закончим мы эту главку смиренномудрым изречением отца-пустынника аввы Ксафия: «Собака ценна более меня, ибо она имеет привязанность к своему хозяину и не будет судима».

      Неужели автор так же прост, что посвятил роман собачонке? Конечно же, нет. Лада, равно как и весь незамысловатый сюжет, только предлог для разговора более значительного и тонкого. Кибиров не утаивает от читателя своих помыслов и, чтобы последний не утруждал себя поиском смысла творения, в одной из глав-отступлений, опираясь на А. Пушкина, сообщает: «…Цель моя вполне традиционна и достохвальна – пробудить лирой добрые чувства, в частности, вызвать или хотя бы выразить жалость… Всю эту нестерпимую жалость ко всяким обречённым старушкам и собачкам, к беззащитным лесам, небесам и загаженным тихоструйным водам, к ошалевшим от пьянства и бессмыслицы балбесам…». 

2. Кибиров и все-все-все

 

«Кибиров  успевает еще до момента  исторического застывания

  всадить в янтарь  небольшого стихотворения

Парфенова и Черненко, Мандельштама и Пушкина, Мориц  и Рубинштейна,

  Парщикова с Овидием,  Доренко, Пригова  и Пелевина.

  Не говоря уж  о группе «Стрелки».

Н. Иванова. 

      Кого  только Т. Кибиров не упоминает на страницах своей книги. Одни имена  мелькают в непременных эпиграфах к каждой главе, строки и даже отдельные стихи других просто встречаются в тексте. Спектр широк: от Сумарокова до душки Малахова. «Зачем же пересказывать своими неловкими словами то, что уже так замечательно пропето?! Не надо!», – утверждает Т. Кибиров. «Может, вообще ограничиться только цитатами?

      Да  неудобно как-то, неловко  перед ребятами.

      …С  пеной у рта  жгут Глаголом они, надрываясь,

      я же, гаденыш, цитирую  и ухмыляюсь».

      («Кто  куда», с. 430).

      Несколько страниц посвящено рассуждениям о поэзии Ходасевича и Блока. Есть в романе и автобиографические моменты, анекдоты, забавные случаи и просто воспоминания дней минувших о друзьях и подругах, поэтических сходках и просто творчестве. А еще – небольшое и весьма занятное эссе о собаках. Автор даже вставил в текст классический диалог читателя и автора, тем самым намекая на связь со старинной поэтической традицией.

      Чаще  всего Т. Кибиров использует цитаты классиков, не изменяя их формы и  смысла. Создается впечатление, что  автор подгоняет свой текст под их, или кибировский текст плавно перетекает в классический: «Иногда, впрочем, Жора цитировал и литературную классику, например, после того как компания положительно решала вопрос «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?». (Цитата из фольклора народных дружинников 70-х гг. – предложение выпить спиртного – видимо, нужна здесь Т. Кибирову для придания фразе большей эмоциональности. Но тут же автор возвышает свой  текст до пушкинского. – Прим. авт.), он, завязывая шнурки, неизменно декламировал: «И он послушно в путь потек и к утру возвратился с ядом!». (А. Пушкин «Анчар». – Прим. авт.) или «Да она и сама была еще вполне ничего себе, за собой следила, накручивалась на бигуди, даже и не скажешь, что бабе под шестьдесят, высокая, дородная, груди — во! ну и зад, и, как пишет Бунин, «все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово» тоже — ого-го!».