Гоголевские традиции в творчестве Ф.М. Достоевского

Жажда слога и стыд связаны в письмах  Девушкина самым внутренним образом. Прочитаем отрывок из первого  письма:

     «Я  живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут  подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вам заметить, кухня чистая, светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголок такой скромный... то есть, или еще лучше сказать, кухня большая в три окна, так у меня вдоль поперечной стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер сверхштатный; все просторное, удобное, и окно есть, и все, — одним словом, все удобное. Ну, вот это мой уголочек». Пишущий начинает прямыми словами: «Я живу в кухне»— и тут же берет их назад; он как будто раскрылся и тотчас спешит прикрыться. Смена этих движений и образует «неровный слог» его описания своего нового жилиша. Прямое и точное слово: «кухня» — оказывается страшным и невозможным для него словом. Это «голое» слово, от которого холодно (стыдно); и это прямое — голос слово («голая правда»)— чужое слово¹. «Кухне» противопоставлена («или гораздо правильнее будет сказать вот как») «комната», однако Девушкин чувствует, что это преувеличение, слишком сильно сказано, и поправляется дальше, пытаясь найти какую-то меру между прямой «кухней» и условной «комнатой»: «комнатка небольшая, уголок такой скромный...». По воспоминаниям П. Анненкова, Белинский хотел помочь Достоевскому «выправить» слог «и сообщить ему сильные, так сказать, нервы и мускулы, которые помогли бы овладевать предметами прямо, сразу, не надрываясь в попытках, но тут критик встретил уже решительный отпор».² В самом деле, может ли человек Достоевского овладеть прямо, «не надрываясь в попытках», словом «кухня», в котором заключен его стыд? Он надрывается в попытках примирить непрямое слово с правдой и наконец приходит к некоторому неустойчивому равновесию: «как бы еще комната, нумер сверхштатны...». Последнее слово представляет как бы стилистический выход из положения. Это слово «с шуточкой» (что для Девушкина является признаком сильной позиции в жизни и что ему не дается), стилистическая находка, позволяющая «прикрыть стыд». «Слог» и взыскуется как стилистическая «одежда» и в самом деле эквивалентен как стремление героя шинели Акакия Акакиевича.

     Однако  по-настоящему «обнажает» героя романа не само по себе неприятное для него прямое слово, но именно этот надрыв в попытках избегнуть сто. Если вспомнить гоголевскую характеристику поэзии Пушкина: «не вошла туда нагишом растрепанная действительность» (VIII, 382), то как раз по противоположности этой характеристике можно было бы характеризовать слог «Бедных людей», который определяется тем, что «Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нем слова лишнего нет»¹ — при всех нескончаемых повторениях.

     «Не вошла туда нагишом растрепанная действительность». Замечательно, что в контексте «пушкинского» своего впечатления (когда речь идет о «таком же», как он, а не прямо о нем самом) Девушкин с умилением и сочувствием принимает страшное вообще для него в его собственной ситуации слово «спился» (ср. как в собственных обстоятельствах, «предсказанных» пушкинской повестью, он стилистически прикрывает это тяжкое значение иносказаниями и эвфемизмами: «во временных беспорядках моих», или, как выражается «прообраз» героя романа, старый Покровский, в записках Вареньки: «придерживаюсь того, что нехорошо...»). В контексте Пушкина это прямое слово звучит герою «Бедных людей» как райская музыка, прямое слово пушкинской «нагой прозы» не заключает в себе стыда. Пушкин «овладевает предметами прямо», рассказывая самые горестные моменты истории своего героя: «и сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу». И вот как опять-таки о предсказанных этим пушкинским эпизодом своих обстоятельствах сообщает Макар Девушкин: «Ну, тут-то меня и выгнали, тут-то меня и с лестницы сбросили, то есть оно не то чтобы совсем сбросили, а только так вытолкали». Нет такого слова в языке, которым можно было бы передать факт и не потерять к себе уважения, и попытки использовать стилистические оттенки здесь наглядно бессильны (три этом приходит Девушкин в результате «надрыва» к тому самому слову, которое «прямо» стоит у Пушкина).

     В письма «Бедных людей» вошла нагишом  растрепанная действительность. Герой  стремится к «слогу», однако самое  потрясающее излагает «без слога»: «Расскажу вам без слога, а так, как мне на душу господь положит». Мысль «поневоле из сердца горячим словом выбивается». Из «сердца», в раскрытии которого и увидел Страхов «поворот» Достоевского по отношению к Гоголю. Слово «из сердца» срывается «нагишом», «без слога», и в то же время оно бы хотело оформиться в «слог». В противоречии этих тенденций и состоит «неровный слог» героя романа. Анненков в 1849 г. с неодобрением писал о «болезненной говорливости сердца» героев раннего Достоевского: «К тому же мы осмеливаемся, во имя русского человека, протестовать против этой болезненной говорливости сердца. Она составляет исключительное достояние расслабленных людей, вряд ли и способных к сильному ощущению; но простой человек молчалив и при нем. Он крепко бережет добро, цену которого хорошо знает, и тем непроницаемее, чем незаметнее место его на свете. За ним надо подсматривать в его хорошие минуты, а не заставлять болтать его». В критике Анненкова заметен гоголевский критерий изображения «человека недальнего» (выражение Анненкова); замечание о «непроницаемости» напоминает про Акакия Акакиевича, и даже слово «подсматривать» взято критиком для характеристики позиции автора. Любопытно, что сам Гоголь в цитированном выше скупом эпистолярном отклике на «Бедных людей» (1846) тоже назвал «говорливость» как недостаток: «Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе» (XIII, 66). Замечания Анненкова находились на той же линии критики «сентиментального натурализма», утраты художественной дистанции в отношении автора к «расслабленному» герою, по которой противопоставляли Достоевского Гоголю и другие критики 40-х годов. Однако мы знаем, что Достоевский очень сознательно сам сформулировал (в письме брату, к которому мы уже не раз обращались) то самое, в общем, в чем его упрекали и видели недостаток, как свою художественную задачу: «Девушкин иначе и говорить не может». С «болезненной говорливостью сердца», со всем стыдом и «натурализмом» герой Достоевского выговаривает себя, свою «формирующуюся» в нем вместе со «слогом», в самом процессе этого выговаривания, «девственную» в этом смысле (на что опять-таки указывает значащая фамилия) свою личность; этот первый герой Достоевского уже являет своими письмами основную характеристику героя Достоевского, раскрытую М. Бахтиным: герой дан как слово¹.

     Это именно и отличает решающим образом  героя Достоевского от гоголевского героя. Может быть, особенно выразительно это различие чувствуется в сопоставлении  с первыми произведениями Достоевского гоголевских «Записок сумасшедшего»: это единственное произведение Гоголя, целиком написанное от первого лица, как слово героя. При появлении «Бедных людей» не случайно некоторые критики выделили «Записки сумасшедшего» из ряда гоголевских произведений, сближая их с романом «нового писателя».² В сопоставлении с ним, очевидно, чувствовалась исключительность этой формы для Гоголя; очевидно, самая форма исповеди Поприщина воспринималась в этом контексте как тяготеющая к Достоевскому. При этом сюжетом повести является не что иное, как поиски ее героем своего человеческого лица и «места», своего «я». В этой повести «говорит Поприщин» и пытается выговорить свою личность; но, подобно тому как в одной из повестей «Вечеров на хуторе близ Диканьки» герою «не вытанцывается» на «заколдованном месте», «я» Поприщина не выговаривается в его записках. В этом и состоит гротеск этой повести Гоголя. Если в «Бедных людях» «авторское понимание очень тонко и осторожно преломляется в словах героев-рассказчиков»¹, то к исповеди Поприщина больше подходят вышецитированные слова В. Н. Волошинова о такой («овеществленной») прямой речи героя, на которой лежат «густые тени» от автора. Понятно, что такая постановка прямой речи героя представляет специфическую трудность для построения целого произведения в форме от первого лица. В «Записках сумасшедшего» «я» героя звучит с первых слов, и звучит слишком часто, несоразмерно, утрированно; оно звучит вопреки своему стремлению выставиться, обособиться, по-гоголевски овеществленно — как сумасшедшее «я»; оно стремится всячески подчеркнуть себя, но на самом деле оно подчеркнуто автором повести, на него ложится густая тень, как бы гоголевский курсив на поприщинском «я»: «Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких совершенно ресурсов». Здесь уже слышится (следующий шаг этой речи): я испанский король. Поприщин замечает по поводу переписки собачек: «Я еще в жизни не слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может только дворянин». Собаке противопоставляется не человек, а дворянин; по этой же логике и возносит герой свое неизвестное и искомое «я» (своего «человека в человеке» — ибо именно его, как неизвестный икс, ищет Поприщин) — как величину несоизмеримую со всеми известными ему в окружающей жизни положениями, «поприщами» — в испанские короли. И этот акт вознесения личности совпадает с ее разложением, выступающим как распад выражения, «слога», пространства и времени («Мартобря 86 числа»), и самой графики, самого текста (дата последней записи). В этой последней записи происходит, однако, прорыв в человеческий «вопль» (который, мы помним, Григорьев сопоставлял с последним письмом Макара Девушкина без даты), но эта лирика как бы уже выходит за грань человеческого существования («взвейтеся, кони, и несите меня с этого света») и образа героя, каким он представлен в повести, это «прижизненно бред засмертный»¹; и эта лирика не является самым последним словом повести. Заключительное: «А знаете ли что? — у алжирского дея под самым носом шишка» — вбивает гоголевский осиновый кол в попытку самосознания гоголевского человека. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 

      Вторая  половина 30-х-40-е годы XIX века – сложная переходная эпоха становления реализма в русской литературе. И большую роль в этом становлении сыграла «натуральная школа» – течение критического реализма – метод которой предлагал изображение общих явлений действительности с анализом их причин.

      Н.В.Гоголь, как продолжатель реалистических основ, заложенных еще А.С.Пушкиным, стал во главе «натуральной школы», обеспечившей ведущую  роль в русском литературном процессе.

      Однако  Гоголь, продолжая линию Пушкина в русской литературе, в то же время своим творчеством способствовал  появлению новой школы, отличной от пушкинской, первым и значительным представителем которой стал  Ф.М.Достоевский.

      Таким образом, становление и развитие реализма в русской литературе шло по двум основным линиям: пушкинской  и гоголевской. Гоголь явился  не только родоначальником новой тенденции развития литературы, но и связующим звеном между школами, поскольку в его творчестве, наряду с пушкинской традицией, появляются мотивы, ей не свойственные, которые  впоследствии  были подхвачены и разработаны Ф.М.Достоевским.

      Заимствуя у Гоголя целый ряд приемов, Достоевский  не перенял от него тех, в которых  Гоголь оказался последователем  пушкинской школы. И, наоборот, в области художественной техники Достоевский своими открытиями обогатил чисто гоголевские приемы  и создал новый стиль. Так же  и в области содержания, переняв у Гоголя некоторые образы, он дополнил их рядом новых, порывая,  таким образом, окончательно с традициями старой школы.

      Новаторство в содержании произведений гоголевской  школы заключалось в том, что  она открыла путь в русскую  литературу «человеку русского большинства»: не помещик стал главным действующим лицом, а «бедный человек», мещанин и чиновник – городской  житель.

      В произведениях Гоголя и Достоевского, где  главным героем является «маленький человек», всегда на первом плане появляется образ города (Петербурга), как символ внутренней опустошенности, задавленности человека и социальной  стратификации общества.

      В поэтических приемах Гоголя и  Достоевского много общего. Причем, если гоголевские  традиции в отборе жизненного материала и внимания к образу «маленького человека»  в основном присущи лишь раннему творчеству  Достоевского, то отдельные элементы стиля, характерные  для Гоголя, встречаются даже в поздних произведениях писателя.

      Для обоих авторов характерны: порывистость авторского языка, лиричность,  торжественность речи, переплетение лиризма с шуткой, а также юмористическая направленность речи. 

      Таким образом, выявив общее в художественной манере писателей, мы находим и «новое слово» в творческой эволюции Достоевского: психологизм.  Писатель в большей степени, чем Гоголь, уделяет внимание анализу внутреннего мира человека, изучению социальной психологии, закономерностей жизненных явлений. Поэтому в творчестве Достоевского «маленький человек»  более противоречив, сложен, неоднозначен, раздроблен.

      Однако  и в религиозно-нравственных исканиях Достоевский  продолжает  линию Гоголя. Разница между ними лишь в том, что Н.В.Гоголь для своего мирского проповедничества избрал  один жанр – эпистолярный («Выбранные места из переписки  с друзьями»), а Достоевский – все свое творчество.

      Таким образом, в соответствии с поставленной нами целью,  проследили, как, опираясь на гоголевские традиции, Достоевский создал новый тип художественного творчества.  
 

СПИСОК  ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 

     1.Асейкина  Л. Исследование  эволюции  темы  «маленького  человека» в произведениях   А.С.Пушкина,  Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского;  Киреев Р. Революционер Акакий Акакиевич // Литература (приложение к газете «1 сентября»). -  2000. - № 5 (332), февраль.

     2.Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд-ие 4-е. - М.: Советская Россия, 1979. – 320 с.

     3.Белинский В.Г. О русской повести в повестях г.Гоголя; Русская литература в 1843 году; Взгляд на русскую литературу 1847 года (Взгляд на русскую литературу). – М.: Современник, 1982.- 606 с.

     4.Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. IX. М., 1953

     5.Белый А. Мастерство Гоголя. М. — Л., 1964.

     6.Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. - СПб., 1883.

     7.Бочаров С.Г. Переход от Гоголя к Достоевскому // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М.: Сов. Россия, 1985. С. 161-209;

     8.Ветловская В.Е. Роман Ф.М.Достоевского «Бедные люди»; Монография. – Л.: Художественная литература, 1988. – 208 с.

     9.Введение в литературоведение. Под ред. Поспелова Н.Н. – 2-е изд., доп. – М.: Высшая школа, 1983. – 327 с.