Гоголевские традиции в творчестве Ф.М. Достоевского

     Влияние на литературу Гоголя было столь значительным, что многие писатели  в своем  творчестве последовали гоголевскому примеру. Так возникла «натуральная школа».  А между тем, Н.В.Гоголь явился не только продолжателем реалистических основ в русской литературе, заложенных еще А.С.Пушкиным, но и стал во главе реалистического направления, сыграв решающую роль в его становлении и развитии. Так что В.Н.Майков назвал собрание сочинений Гоголя художественной статистикой России.  

1.2.Достоевский о голосе «русского большинства и о Гоголе 

      Достоевский  в своем изображении современной  России  исходит из гоголевской традиции. Вопрос о судьбах русского дворянства и его культурных начал приобретает  позднее для Достоевского важное значение. Но вопрос этот займет его лишь со второй половины 60-х годов – в «Идиоте», «Бесах», «Подростке», «Братьях Карамазовых». В творчестве же молодого Достоевского, как и у Гоголя, нет интереса к историческому прошлому дворянской России вопросу о будущем русского дворянства. Многие его герои  раннего творчества – чиновники, обитатели петербургских «углов» или молодые интеллигенты – «мечтатели», разночинцы, так как Достоевский следовал в этот период своей особой творческой программе, которую не раз разъяснял читателям. Писатель утверждал, что русская литература нуждалась в его время и в эстетическом и в общественно-историческом отношении в «новом слове».  Тургенев, Гончаров, Толстой преимущественно развивали  в своем творчестве, по мнению Достоевского, одну из линий, намеченных Пушкиным. Они были  бытоописателями русского «средневысшего дворянского круга» с его исторически сложившимися лучшими сторонами, художественно совершенно  запечатлели  для будущего  тот круг идейно-тематических мотивов,  которые Пушкин в «Онегине» обозначил как «преданья русского семейства». Между тем в двери литературы настойчиво стучался «человек  русского большинства», со всей неустроенностью и сложностью своего внешнего и внутреннего бытия. Сознание  необходимости дать в литературе голос «человеку русского большинства», выразить всю неупорядоченность, хаос его существования, сложность его духовных переживаний – такова  руководящая нить, которая служила ориентиром в работе Достоевского-художника.

     Но  Достоевский сам прекрасно осознавал, что не кто иной, как Гоголь «приоткрыл эту дверь в литературу» «человеку русского большинства». Во «Введении» к ряду статей о русской литературе (1861) Достоевский писал о Гоголе: «Были у нас и демоны, и как мы любили их, как  до сих пор мы их любим и ценим! Один из них все смеялся; он смеялся всю жизнь и над собой и над нами, и мы все смеялись за ним, до того смеялись, что наконец стали плакать от нашего смеха. Он постиг назначение поручика Пирогова; он из пропавшей у чиновника шинели  сделал нам ужасную трагедию. Он рассказал нам в трех строках всего рязанского поручика…  Он выводил перед нами  приобретателей и всяких заседателей. Ему стоило указать на них, и мы уже наизусть знали: кто они и, главное, как называются. О, это был такой колоссальный демон, которого никогда не бывало в Европе и которому вы бы, может быть, и не позволили быть у себя».¹ Вошедшая в эти восторженные строки характеристика «Шинели» непосредственно подготовляет и предвосхищает мотивы ранних романов и повестей Достоевского.

     В воспоминаниях о Достоевском художник К.А.Трутовский рассказывает о посещении им Достоевского в период работы писателя над романом «Бедные люди»: «Яснее всего сохранилось у меня в памяти то, что он говорил о произведениях Гоголя. Он просто открывал мне глаза и объяснял мне глубину и значение произведений Гоголя».

     О том, что Пушкина и Гоголя Достоевский  уже в 40-х годах «ставил выше всех», что Пушкина он «никогда не уставал читать и нередко читал  его вслух, объясняя и толкуя до мелочей»,² - вспоминал и другой знакомый  молодого Достоевского – врач С.Д.Яновский.  

1.3.Тема «Достоевский — Гоголь» в литературной критике 40-х годов 

     В первые дни после смерти Достоевского Н. Н. Страхов вспоминал начало его  пути — тот эпизод в «Бедных  людях», где герой романа спорит с гоголевской «Шинелью»: «Таков был первый шаг Достоевского, сделанный еще в 1846 году. Это была смелая и решительная поправка Гоголя. Существенный, глубокий поворот в нашей литературе».¹ На это место в воспоминаниях Страхова редакция «Руси» (т.е. ее издатель И. С. Аксаков) возразила тут же в особом примечании: «Не поправка, а дополнение, движение вперед по открытому, намеченному Гоголем пути». Диалектика темы «Гоголь и Достоевский» выразилась рельефно в этих репликах. Иван Аксаков в этом споре был человеком «старой», гоголевской ориентации,² Страхов лучше видел другую сторону дела. Спор как будто бы о словах отражал действительную проблему, которою сразу же озадачил всех Достоевский своим появлением в литературе. Легендарная фраза: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели», кому бы она ни принадлежала, оказалась удачной формулой этого двустороннего отношения: «вышел» одновременно — «произошел» и «ушел», «оторвался». Обе стороны дела были заметны сразу же в тот момент, как он «вышел», — но охватить их вместе было не просто, как видим, и три с половиной десятилетия спустя, когда путь Достоевского уже закончился. В первых отзывах Белинского заметны характерные колебания.) С одной стороны, влияние Гоголя относится только к частностям, к оборотам фразы, но отнюдь не к концепции целого произведения и характеров действующих лиц». Но в то же время как раз в общем и целом Достоевский — и даже «навсегда» — помещен в гоголевское русло: «Гоголь навсегда останется Коломбом той неизмеримой и неистощимой области творчества, в которой должен подвизаться г. Достоевский».¹ Легко рассмотреть в этих двух положениях в одной и той же статье Белинского возможности разных концепций, которые отразятся впоследствии в столкновении мнений Страхова и И. Аксакова.  Около этого вопроса кружится в критике 40-х годов обсуждение темы «новый писатель и Гоголь»: как соотносятся в новом писателе ² его очевидная зависимость от Гоголя и не менее очевидная самостоятельность? В чем заключается та и другая — в «содержании» или «форме»? Продолжает он гоголевский путь или делает «поворот»? Не случайно разноречие в самих понятиях, в которых разные критики пытаются определить ситуацию; мы видим это, сопоставляя статьи Валериана Майкова и Аполлона Григорьева.

     Рассмотрим  точку зрения Майкова: Гоголь «содействовал  к совершенной реформе эстетических понятий в публике и в писателях, обратив искусство к художественному воспроизведению действительности. Произвести переворот в этих идеях значило бы поворотить назад. Произведения г. Достоевского, напротив того, упрочивают господство эстетических начал, внесенных в наше искусство Гоголем, доказывая, что и огромный талант не может идти по иному пути без нарушения законов художественности. Тем не менее, манера г. Достоевского в высшей степени оригинальна, и его меньше, чем кого-нибудь, можно назвать подражателем Гоголя». Это манера противоположная гоголевской, что, по Майкову, стало препятствием к популярности Достоевского. Итак, слова «поворот» и «переворот» уже появились на сцену, хотя и пока в отрицающем их контексте, ибо Майков как раз не считает, что имеет место переворот в идеях («эстетических началах») и поворот в направлении. Есть «лишь» противоположность манеры — «оригинальный прием в изображении действительности». Но это «лишь» может сильно измениться в значении в зависимости от того, как понимать «прием» и «манеру». Майков понимает их очень содержательно, и поэтому новое в Достоевском в его характеристике существенно и конкретно («Гоголь — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский — по преимуществу психологический»), тогда как гоголевские «идеи» и «путь», которым верен и следует Достоевский, очерчены достаточно обще. Акцент падает на оригинальный прием, хотя он и подан как непринципиальное отличие; однако в тенденции, которая чувствуется в характеристике Майкова, это отличие может как раз превратиться в принципиальное: «А между тем этот прием, может быть, и составляет главное достоинство произведений г. Достоевского».¹

     Аполлон Григорьев оценивал ситуацию, кажется, прямо противоположным образом: «Но большая разница быть продолжателем, развителем школы учителя и быть продолжателем его идеи». В Достоевском он находил развитие школы Гоголя; но не идеи и духа; «школа» же у него означала «манеру»: Достоевскому, может быть, «суждено довести до nес plus ultra гоголевскую школу, т. е. гоголевскую форму и манеру, но не дух того, кто так энергически, так сурово-грустно говорит, что «пора, наконец, дать отдых бедному добродетельному человеку».²

     Таким образом, грубо говоря, Майков находил  в начинающем авторе продолжателя Гоголя по «содержанию», а отличие видел в «форме», Григорьев — наоборот. По существу же негоголевский «дух» Григорьев описывал близко к тому (дробный душевный анализ — «больше Гоголя», — правда, клонящийся, по Григорьеву, в «ложную сентиментальность»), как Майков характеризовал «оригинальный прием». При этом сходстве их наблюдений по существу они так решительно расходились в определениях и тем самым в истолковании ситуации «нового Гоголя» (иная идея — отход от Гоголя в главном — или иная манера — новаторство в рамках «гоголевского направления»), а также в оценке этой «идеи» (у Григорьева — менее положительная).

     Майков  из критиков 40-х годов наиболее решительно и безоговорочно принял Достоевского и оценил его творческую оригинальность; определяя последнюю как манеру, противоположную гоголевской, он ввел в эти рамки «манеры» ту оппозицию Гоголю, с которой выступил молодой Достоевский; оппозиция Достоевский — Гоголь в целом тем самым у Майкова не возникала; подтверждалась верность гоголевским началам, но в очень широком и общем смысле («воспроизведение действительности»); в этом общем виде картина напоминала тезис Белинского: Гоголь открыл («Коломб») неистощимую область творчества, внутри которой уже определяется самостоятельность Достоевского (однако данная «крупным планом» характеристика этой самостоятельности — «манеры» — не вполне сходилась с общей картиной). Григорьев в оригинальности Достоевского сразу увидел иное — расхождение с Гоголем по существу, в самом деле «поправку» Гоголя, по более позднему слову Страхова, — но Григорьев не принимал «поправку», расценивая в сороковые годы (и позже — в пятидесятые) тенденцию Достоевского как отход, отклонение от более верного гоголевского пути. Обе эти интерпретации говорят об авторитетности Гоголя: положительное развитие через противоречие Гоголю в самой идее творчества — это в сознание 40-х годов еще не укладывалось.

     Ситуация  «Достоевский — Гоголь» в текущей  критике отражалась с большой  непосредственностью, разные стороны  этого отношения выявлялись в  разных критических восприятиях. Живое чуткое восприятие современников было разносторонним зеркалом разносторонности ситуации. Мы можем поэтому многое получить в понимании темы, рассматривая эти отражения. Обозрение критики нам дает экспозицию темы в разных ее аспектах.

     В поднявшемся вокруг Достоевского обсуждении выделились два пункта, привлекшие больше всего внимания: это, во-первых, гуманное содержание («глубоко человечественный и патетический элемент»¹ в Достоевском) и, во-вторых, вопрос стилистический — слог молодого писателя, который сразу же возбудил всеобщие толки и стал в средоточие споров о Достоевском.

     «Сосредоточенность  на стиле, выполнение определенного  стилистического задания чрезвычайно  существенны для первого романа Достоевского. Именно здесь открывается  своеобразие позиции, занятой Достоевским этой сосредоточенности на стиле объединяются автор романа, во внутреннем мире романа — его герой (Макар Девушкин, ищущий «слога»), во внешнем мире — критики и читатели. Среди последних — сам Гоголь, отозвавшийся на Достоевского кратко и глухо, да посмотревший с этой именно стороны: «Бедные люди» я только начал, прочел страницы три и заглянул в середину, чтобы видеть склад и замашку речи нового писателя...». Это он хотел видеть прежде всего. «В авторе «Бедных людей» виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: все бы оказалось живей и сильней, если бы было более сжато. Впрочем, я это говорю еще не прочитавши, a только перелистнувши».

     Отзыв Гоголя не расходился с определившимся уже к тому времени более или  менее общим мнением о недостатках  и трудностях изложения нового писателя (растянутость, многословие). Достоевский  определил ситуацию, отзываясь на мнение «публики»: «Не понимают, как можно писать таким слогом»¹. Заметим, что в эту неопределенно-личную категорию попадал и Белинский, у которого при восторженном признании Достоевского сразу же выдвинулись оговорки по слогу.² Уже в статье о «Петербургском сборнике» он, говоря о «Двойнике», отделил в Достоевском «юмор мысли и дела» от «юмора слов и фраз», которым советовал «не дорожить».

     В позднейшем высказывании о «Бедных  людях» (рецензия на отдельное издание  в конце 1847 г., когда они с Достоевским  уже разошлись Белинский все  время переходит от достоинств содержания к недостаткам формы, оговаривая одно другим. Роман — задушевное, первое, страстное произведение. «Отсюда его многословность и растянутость, иногда утомляющая читателя, некоторое однообразие в способе выражаться, частые повторения фраз в любимых автором оборотах, местами недостаток в обработке, местами излишество в отделке, несоразмерность в частях. Но все это выкупается поразительною истиною в изображение действительности... В «Бедных людях» много картин, глубоко потрясающих душу. Правда, автор подготовляет своего читателя к этим картинам немножко тяжеловато. Вообще легкость и текучесть изложения не в его таланте, что много вредит ему. Но зато самые эти картины, когда дойдешь до них...». Итак, картины, характеры, истина признаются высоким достоинством, но способ выражения всего этого признается недостатком.

     П. Анненков вспоминает, что увлеченный новым талантом Белинский взялся исправить его «манеру», относя ее «к неопытности молодого писателя, еще не успевшего одолеть препятствий со стороны языка и формы»: «но тут критик встретил уже решительный отпор... он встретил не новичка, а совсем уже сформировавшегося автора, обладающего потому и закоренелыми привычками работы, несмотря на то что он являлся, по-видимому, с первым своим произведением...».¹ Слог явился первым недоразумением между Белинским и Достоевским еще до того, как они разошлись «из-за идеи о литературе и о направлении литературы».² В первом своем чрезвычайно положительном отзыве не только о «Бедных людях», но и о «Двойнике» Белинский, однако, смущен манерою выражения (особенно во второй повести), объясняя ее пока чрезмерным богатством и «излишнею плодовитостью» таланта, который «еще не приобрел себе такта меры и гармонии».¹ В следующем году эти недостатки уже становятся «чудовищными недостатками», на основании которых Белинский уже отрицательно судит о «Двойнике» и особенно о «Господине Прохарчине». Замечательно, что все эти оценки (включая и приговор «Хозяйке»²) прежде всего относятся к способу выражения, к которому присоединяется теперь и другой недостаток, уже в содержании — «фантастический колорит»³; этот последний, впрочем, неразделим со «странным» и «непонятным» выражением и собственно сливается с ним, они составляют одно целое («В искусстве не должна быть ничего темного и непонятного»⁴). Способ выражения был камнем преткновения уже при первом признании Достоевского, а со следующими его произведениями размеры этого препятствия разрастались, обнаруживая направление и «дух», Белинскому чуждые.