Поворот к физиократической метафизике

3. Российская аналитическая традиция, С.А. Подолинский и наследие Кенэ.

              Издание первоначального варианта «Экономической таблицы», осуществленное Британской экономической ассоциацией в 1894 г. (в связи с 200-летием со дня рождения Кенэ), отвлекло внимание ученого мира от действительного развития метода, которое отныне было связано с «Капиталом» Маркса. В том же году в своих «Периодических промышленных кризисах» М.И. Туган-Барановский выявляет противоречие между схемами воспроизводства общественного капитала II-го тома и теорией рынка III-го тома «Капитала», и делает вывод о том, что эти «знаменитые схемы остались без своего логического завершения, как бы совершенно инородным телом в стройной системе марксизма»[48].

Следуя указанию Энгельса в предисловии ко 2-му тому «Капитала», что этот том является «самым зрелым трудом» Маркса, Туган-Барановский для логического завершения Марксовой системы осуществляет возврат от Маркса к «Таблице» Кенэ в своей теории рынка: он добавляет в марксовы схемы третье подразделение общественного воспроизводства – производство предметов потребления капиталистов (см. схему 1, наст. изд., с. ??). Но он не ограничивается переложением на язык «Таблицы» Кенэ только марксовой схемы простого воспроизводства, а делает попытку проследить историческую эволюцию общества с помощью своей модифицированной схемы[49].

Сначала возникла схема № 2, моделирующая накопление капитала (схема расширенного воспроизводства, с нормой капитализации 50%); здесь Туган-Барановский наталкивается на проблему подразделения товаров: есть те, которые в процессе капитализации прибыли ‑ вследствие равномерного роста всех отраслей промышленности ‑ становятся «никому не нужными», и есть те, «которых будет недостаточно на рынке» (с. ??? наст. изд.). Он, однако, сворачивает с пути разделения товаров на «базисные» и «небазисные» (по терминологии Сраффы) указанием на необходимость изменения распределения национального производства, в результате чего и появляется схема 2. Если следовать позднейшей теории Сраффы, Туган-Барановский при переходе от простого к расширенному воспроизводству не учел один из аспектов «прибавочного продукта» (§ 6 «Производства товаров»).

В ходе полемики с Каутским возникла схема, рассматривающая расширенное воспроизводство при условии снижения заработной платы и постоянном уровне потребления капиталистов, так что хотя «расширение общественного производства и сопровождается… сокращением общественного потребления, несмотря на это, предложение и спрос продуктов остаются в совершенном равновесии» (с. ?? наст. изд. ). Эта схема интересна тем, что она иллюстрирует самое широкое замещение рабочих машинами; но последние не становятся от этого излишними и бесполезными. Даже если «рабочий класс исчезнет, это само по себе нисколько не затруднит реализации продуктов капиталистической промышленности» (с. ?? наст. изд., ср. с точкой зрения Дмитриева на анализ «дальше современных форм производства»).

При этом предполагается, что принцип «Таблицы» ‑ равновесие – сохраняется; но вместо проблемы «чистого продукта» и его распределения основным у Туган-Барановского становится вопрос об оптимальном соотношении народнохозяйственных пропорций или проблема размещения промышленности[50]. Тем не менее, как раз здесь идея Туган-Барановского относительно модификации «Таблицы» высвечивается наиболее ярко: она описывает капиталистическое хозяйство в его идеальном или организованном состоянии; поскольку же реальному капитализму присущи черты неорганизованности, антагонистичности и империалистической экспансии, появляются кризисы, которые не случайно сравниваются ученым с заболеванием и оздоровлением общественного организма[51]. Кризисы у Туган-Барановского заняли место экономических «Problèmes» Кенэ.

В свете дальнейшего развития традиции посмотрим на исходную схему № 1 (см. в наст. изд. с. ) как если бы она была «Экономической таблицей», потому что именно в этом случае сходство двух конструкций максимально, несмотря на разницу в арифметическом resp. графическом способе представления[52].

Рабочие в схеме Туган-Барановского – это фермеры, они производят как свои собственные предметы потребления с помощью средств производства («первоначальных авансов»), так и чистый продукт; те, кто производит средства производства, ‑ это «бесплодный класс», ремесленники; Туган-Барановский добавляет в схему Маркса, таким образом, «землевладельцев», которые в данном случае как бы тратят полученную от фермеров (рабочих) ренту или чистый продукт. И у Кенэ, и у Туган-Барановского в схеме три класса, которые взаимоувязаны и обеспечивают непрерывность кругооборота.

Однако, сразу бросаются в глаза отличия двух схем, которые послужили источником дальнейшего развития и критики. Во-первых, акцент в производительной деятельности смещается от фермеров к ремесленникам. Это означает, что труд последних также не «бесплоден», а производит стоимость; если же стремиться выровнять прежний «физиократический» баланс между фермерами и ремесленниками, то нужно предположить, что фермеры производят также и собственные «первоначальные авансы». В любом из этих случаев земледелие как единственная сфера производительного труда (source unique de la richesse), как сфера, производящая чистый продукт, теряет смысл. И именно в этом контексте нужно понимать упреки Маркса физиократам (Кенэ-Тюрго), что они не знали другой формы прибавочной стоимости, кроме земельной ренты, или ренты вообще[53]. Но они имеют отношение, собственно, уже не к Кенэ, а к переходу от Тюрго к Смиту, в котором устраненное понятие «бесплодности» повлекло за собой трудность в создании соответствующей теории ценности производимого продукта (ее еще нет у Тюрго, но уже есть у Смита).

Во-вторых, в строке, отвечающей за производство средств производства, присутствует прибавочная стоимость, которую можно истолковать как прибыль в секторе ремесленников. Но это – уже точка зрения Тюрго в «Размышлениях…» (§ 61), а не Кенэ. Неудивительно, что «основоположники научного коммунизма называют учителем Адама Смита не Кенэ, а именно Тюрго»[54].

В-третьих, нарушается физиократический принцип передачи «чистого продукта» земледелия земельным собственникам[55], которые даже в случае простого воспроизводства обладают не всем чистым продуктом – «мешают» средства производства, на величину которых возникает расхождение между общественным продуктом (2880) и общественным доходом (1440). Но если для Туган-Барановского это было важнейшим аргументом в доказательстве положения, что «спрос на средства производства создает такой же рынок для товаров, как и спрос на предметы потребления»[56], и последующем переходе к теории периодических кризисов промышленности, то в контексте сравнения «Таблицы» Кенэ и схем Маркса это порождает центральную проблему в понимании существа «чистого продукта» ‑ представлять ли его как вещественное приращение богатства, или же как увеличение меновой стоимости. Физиократическая доктрина «чистого продукта» оказывается в дальнейшем плодотворным критерием различия ортодоксального и неортодоксального марксизма в теории.

Ортодоксальные марксисты как в 1910-е (К. Каутский, О. Бауэр[57]), так и в 1920-е гг. (И.И. Рубин), не говоря уже о более поздних временах, однозначно придерживались той точки зрения, что физиократы смешивали эти два понятия, вследствие чего вся их теория «носит путаный и противоречивый характер»[58]. Цитаты, подбираемые ими из различных произведений Маркса, действительно, могли бы убедить, что Маркс однозначно придерживался той же критической точки зрения. Однако нетрудно заметить, что его собственная критика также исходила из двух основ мировоззрения: теории прибавочной стоимости и материалистического понимания истории[59]. Показательно, но ортодоксия даже не задавалась вопросом о том, не могло ли в процессе критики идеи «чистого продукта» произойти, в свою очередь, смешения самих этих основ; видимо, камнем преткновения оказывался здесь принцип единства исторического и логического, которому не хватало историко-экономического критицизма. Так, Рубин «вслед за Марксом» констатировал, что, с одной стороны, «вопрос о возрастании стоимости физиократы подменили вопросом о возрастании материи», а с другой – «отмеченное нами смешение меновой стоимости с продуктом в натуре являлось отражением естественных условий французского сельского хозяйства, которое в середине XVIII в. сохраняло еще значительные пережитки полунатурального хозяйства»[60].

Для Туган-Барановского вопрос о критике физиократов по существу не стоял; вопрос же о сочетании теоретического и практического в системе Маркса решался разведением их по разные стороны: теорию прибавочной стоимости он принял без колебаний и исходил из нее в построении своих физиократических схем, тогда как в отношении эволюции истории общества он апеллировал в конечном итоге к теории предельной полезности[61]. Противоречия были бы сглажены, если бы не появились «Теоретические основы марксизма» (1905), в которых Туган-Барановский применил свои схемы для опровержения закона тенденции средней нормы к понижению в третьем томе «Капитала»[62].

Это спровоцировало критический аргумент автора количественной версии «большого противоречия» 1-го и 3-го томов «Капитала» Борткевича (в отличие от качественной версии Э. фон Бем-Баверка): «аргументация Туган-Барановского [на основе его собственных схем] ошибочна, так как в действительности им совершенно не показано отсутствие связи между нормой прибыли и строением капитала»[63]. В результате анализа схем Туган-Барановского с привлечением математического метода, взятого из «Экономических очерков» Дмитриева, Борткевич пришел к парадоксальному, но строго обоснованному (через постановку т.н. проблемы трансформации стоимостей в цены производства) выводу о том, что по причине варьирования Туган-Барановским нормы прибавочной ценности в своих примерах «доказательство независимости органического строения капитала от нормы прибыли ему не удалось… Утверждение [такой связи] делают полностью безосновательным как раз схемы самого Туган-Барановского»[64].

Тот факт, что Борткевич в своей критике Маркса через Рикардо полностью потерял связь схем воспроизводства Туган-Барановского с «Таблицей» Кенэ, было осознано и подчеркнуто Г.А. Харазовым, который, тем не менее, также был против варианта критики закона тенденции, предложенного Туган-Барановским[65]. И все тот же Харазов указал на показательную ошибку, допущенную Туган-Барановским, который смешал прибыль или прибавочную стоимость (т.е. разницу между стоимостью, созданной живым трудом, и заработной платой) с «чистым продуктом» в абсолютном выражении, без учета трудовых затрат на создание последнего[66]. Все это показывало, что доктрина «чистого продукта» оставалась наиболее уязвимым местом при интерпретации «Таблицы», которая через 150 лет после своего создания легла в основание новаторской теории кризисов. Но в контексте исследований Харазова этот результат можно понять и как недостаточно радикальный возврат Туган-Барановского к самой «Таблице», потому что теория прибавочной стоимости осталась у него первичным элементом конструкции.

Между тем, подобное разведение Марксовых принципов прибавочной стоимости и историзма (понимаемого в плоскости общественных отношений) по разные стороны не позволяло критически отнестись и к «Теориям прибавочной стоимости»; и если Туган-Барановский в творческий период 1890-1905 гг. не мог сделать этого физически («Теории» издавались в 1905-1910 гг.), то Борткевич, следующий в своей критике Маркса за Туган-Барановским, не нашел ничего лучшего, чем следуя в то же время за Дмитриевым, вернуться к Рикардо и искать в «Теориях» слабые точки марксовых критических возражений в адрес последнего.

Таким образом, вырисовывается комплекс проблем в развитии традиции после Маркса применительно к российским экономистам, если рассматривать это движение в контексте физиократической мысли. Это, во-первых, описание теории Харазова, который реализует максимальное сближение российской традиции и физиократии, и в то же время предвосхищает ряд построений как В. Леонтьева, с одной стороны, так и П. Сраффы, ‑ с другой; и, во-вторых, ‑ выяснение принципиальных пунктов расхождения Дмитриева с физиократами.

Однако еще ранее был мыслитель, который в попытке найти естественнонаучные основы «Капитала» Маркса предложил, видимо, первое непротиворечивое толкование идеи «чистого продукта» в его связи с трудом и историей общества: это Сергей Андреевич Подолинский (1850-1891). Благодаря его усилиям, мы можем сказать, что «молчание Мавра», не высказывающееся ни за, ни против концепции Подолинского[67], является свидетельством нетривиальности ее смысла, и что Маркс в конце жизни мог изменить свою точку зрения на связь «чистого продукта» физиократов и своей теории прибавочной стоимости.

Подолинский, врач по образованию и призванию (см. его «медицинские и социально-экологические исследования»), воспитанный на французской культуре, воспринял идею кругооборота или «совершенного кругового процесса» у Карно, и связал ее с принципом экономического эквивалента человеческой рабочей машины. Суть дела в том, что этот принцип при расчете энергийного бюджета системы позволял вычислять его как простое отношение выпуска к затратам минуя промежуточные звенья. Здесь удивительное сходство с «зерновой моделью». В контексте этих вычислений Подолинский при исследовании энергии, содержащейся на полях Франции, обращается к Кенэ и ясно улавливает расхождение его точки зрения с А. Смитом[68]. И при этом он сознательно рассматривает эволюцию общества от первобытного строя до будущего общества, проводя единую точку зрения на экономию превратимых родов энергии в качестве аналога теории прибавочной стоимости (человеческий труд все равно является высшей формой и реализацией этого процесса). В ряде фрагментов статьи рассуждения Подолинского являются полностью физиократическими[69].

В своих «Очерках» (созданных не позднее весны 1897 г.) Дмитриев как бы намеренно обходит теорию физиократов. Он упоминает о физиократах два раза, и оба с критическим оттенком: сначала Тюрго и его идею тяготения жизненных средств рабочих к минимуму существования («Размышления…», § 6) в очерке I, и полемику Ле-Трона и Кондильяка о субъективной теории ценности в очерке III[70]. Но к Кенэ и «Таблице» они не имеют прямого отношения. Мы знаем, что «учитель» не формулировал принципа, ставшего впоследствии у Рикардо «железным законом заработной платы», а второй упрек Дмитриева был связан с мыслью Вальраса о том, что у физиократов не было теории ценности. Однако, одно важное соображение указывает на общность идей Дмитриева и Кенэ.