Капричос Франсиско Гоии

полного и подлинного счастья предвещает кризис всего его  миросозерцания.  И

этот  кризис составляет суть третьего и  последнего  этапа  его  развития  как

художника XVIII  века,  периода,  непосредственно  предшествующего  созданию

«Капричос».

       Уже  к  концу   80-х   –   началу   90-х   годов   Гойя   испытывает

неудовлетворенность всем тем, что прежде делал  с  таким  удовольствием.  Он

манкирует своими обязанностями живописца  мануфактуры гобелена,  принуждая  в

1790 году  ее директора жаловаться королю,  что  Гойя  «совершенно  ничем   не

занят, ничего не пишет и ничего не хочет писать». Сам художник  еще в 1788

году  в письме к своему сарагосскому другу Мартину Сапатеру сетует: «Если бы

обо мне  забыли, я смог бы посвятить свое время  тем  произведениям,  которые

меня  интересуют. Этого мне больше всего  не хватает».  Светские  развлечения,

которым он  еще  так  недавно  отдавался  с  восторгом  и  энергией,  теперь

утомляют  его. Он чувствует себя внезапно состарившимся, его снедает  неясная

встревоженность, временами выливающаяся в крайнюю раздражительность и даже

мизантропичность.

       Осенью 1792 года Гойя, гостивший в  Кадиксе у своего друга Себастьяна

Мартинеса, тяжело заболевает. Характер его болезни до  сих пор точно не

установлен,  но  проявления  ее  были  ужасны:  художника мучили   жестокие

головные  боли, на время он потерял  чувство  равновесия  и  почти  ослеп.  К

концу марта 1793 года потеря равновесия  и  ослабление  зрения  исчезли,  но

стремительно  развившаяся за время болезни  глухота стала  абсолютной.  Отныне

Гойя  мог объясняться с окружающими  лишь с помощью знаков и записок.  Болезнь

то отпускала  художника,  то  возвращалась.  Так,  из  дневника  друга  Гойи

Ховельяноса мы узнаем, что в феврале 1794 года ее приступы  повторились 10,

а в  апреле 1797 года Гойя вынужден был «по  болезни» оставить пост  директора

живописного отделения Академии Сан-Фернандо, который занял за  два года  до

этого.

       Мы ни в коей мере не можем   уменьшать  значения  личного   несчастья,

обрушившегося на Гойю, угрожавшего его жизни, а  затем  отступившего,  унеся,

однако, с собой не только его  слух,  но  и  молодость.  Это  было  жестокое

испытание, тем более страшное для человека, столь  жадного  к  жизни,  к  ее

радостям,  блеску,  шуму,  разнообразию.  Теперь  мир   для   него   замолк,

погрузился  в давящее безмолвие,  которое,  кстати  сказать,  так  трагически

ощущается в его «Капричос». Но в то же время мы не можем  сводить  все,  или

хотя  бы главные изменения творчества Гойи, к этому  личному  несчастью,  тем

более что художник проявил редкое мужество в борьбе  с  болезнью.  Он  почти

все  время  продолжал  работать.  Глухота  даже  обострила  его   зрительное

восприятие". А  кроме того,  он  вовсе не  полностью утратил способность

радоваться  жизни. Только радость эта отныне и уже навсегда  будет  соединена

с тревожным  и напряженным чувством ее мимолетности, уязвимости.  Она  станет

вспышкой  света во мраке, озарением в безмолвных сумерках.

       Мировоззрение Гойи начало изменяться  еще до его  болезни.  Выше  уже

говорилось  о  неудовлетворенности,  испытываемой  художником  с  конца  80-х

годов,  об  идее   сомнительности   счастья,   об   иронии   и   самоиронии,

угнездившихся в самых, казалось бы, безмятежно радостных  картинах этих  лет.

Все это  было не только результатом возраста, отнимающего  веселье  юности  и

несущего  с собой более «умудренное» восприятие жизни. Но в еще большей  мере

– результатом  резких перемен испанской действительности.

       Уже к концу царствования Карла  III надежды  на  обновление  жизни  в

пределах  доктрины  «просвещенного  абсолютизма»  начали  тускнеть.  Реформы

Аранды,  Кампоманеса  и Флоридабланка,  несомненно,   пробудили   испанское

общество, вызвали прилив новых сил и  стремлений, которые, однако,  сразу  же

ощутили, насколько тесными были границы  всех этих шедших от  подножия  трона

послаблений. Самые  радикальные  из  испанских  либералов  уже  начинали  по

примеру     своих     французских     собратьев-энциклопедистов     понимать

несовместимость Просвещения и абсолютизма, хотя бы и  возжаждавшего  реформ.

Особенно  остро все это воспринимал  экономист,  философ  и  писатель  Гаспар

Мелхиор Ховельянос, который еще в 1778 году стал самым близким соратником  и

советчиком  министра финансов Кампоманеса. Ховельянос был всего на  два года

старше  Гойи. Он принадлежал к  тому  же  поколению  людей  молодой  Испании,

которая, говоря словами поэта Мануэля  Кинтаны,  хотела  порвать с «двумя

столетиями  невежества». Он перевел на испанский  язык самый антифеодальный  и

антиабсолютистский  трактат  Жан-Жака  Руссо  –   знаменитый   «Общественный

договор», ставший впоследствии настольной книгой  французских  якобинцев.  В

своих многочисленных работах Ховельянос обращал внимание  современников на

тягостную отсталость страны, нищету крестьянства, духовный гнет  инквизиции,

развращенность  высшего  общества,  пагубный  яд  предрассудков,  отравляющий

Испанию. И с  этим-то  человеком  Гойя  познакомился  еще  в  конце  70-х  и

сблизился в 80-е годы.

       Позже Гойя сблизился с поэтом  Хуаном Мелендесом  Вальдесом,  автором

сатирической  «Оды о фанатизме», актером Исидором Ман-кесом  – вольнодумцем,

познавшим  тюрьмы  инквизиции,  поэтом  и  драматургом  Леандро   Моратином,

впоследствии  разделившим с ним изгнание, с  другим поэтом и,  пожалуй,  самым

неистовым  испанским  либералом  Мануэлем  Кинтаной,  который в   «Оде   на

книгопечатание»  осмелился  назвать  папскую  курию  «вертепом  чудища,  что

властвует  над  миром  и  безнаказно  в нем рассеивает  зло»,  и   который

впоследствии  посвятит Гойе бунтарскую «Оду Падилье».

       В общении с этими людьми  мысли Гойи направлялись  по  новому  руслу.

Жизнь представала перед ним в  истинном  свете,  в  реальных  противоречиях,

вопиющей  неразумности. И все это резко  обострилось  после  того,  как  в1788

году  умер Карл III, а его преемник, сорокалетний,  засидевшийся  в  инфантах

Карл IV, разом отказался и от «просвещенного  абсолютизма»,  и  от  политики

реформ, и от ущемления интересов церкви в пользу если не интересам свободы,

то хотя бы интересам короны.

       Карл IV, как и его французский  собрат  и родственник Людовик XVI,

вовсе не был злокозненным тираном. Он был  всего лишь невероятно  безвольным,

недалеким  правителем.  И  без  того  нерасположенный  к либеральным идеям

предыдущего царствования (сразу же по восшествии  на  престол  он  уволил  в

отставку  Кампоманеса, а в 1790 году сослал Хо-вельяноса, он еще более резко

повернул  на путь реакции в начале 90-х годов  в  страхе  перед  разразившейся

Великой французской буржуазной революцией.

       Впрочем, личная «воля» Карла  IV значила не так уж  много.  «Карл  IV

был одним  из тех людей, которые украшают троны,  когда  в  стране  пробивает

час революции. Высокий мужчина огромной физической силы, он  был  совершенно

лишен ума и характера. Его любимым занятием являлись  религиозные церемонии

и охота. Он был хороший кучер, часовщик, слесарь, но  ничего  не  понимал  в

государственных делах  и не  питал к ним никакого  интереса...  Это был

классический  тип монарха, который  немыслим  без  камарильи  и  при  котором

камарилья заправляет всеми дворцовыми и государственными делами».  Истинными

хозяевами Испании были властная, взбалмошная, чудовищно безобразная и столь

же распутная королева Мария-Луиза Пармская  и ее  фаворит Мануэль  Годой,

превратившийся в начале 90-х годов из простого гвардейца, потомка заштатных

эстремадурских  дворян,  в маршала,  маркиза,  герцога,   кавалера   ордена

Золотого  руна, первого министра (для того чтобы  освободить  это  место  для

Годоя были в 1792 году уволены в отставку  сначала граф  Флоридабланка,  а

затем и сменивший его  ненадолго  Аранда  – последние представители эпохи

«просвещенного  абсолютизма»), капитана гвардии, личного  секретаря  королевы,

адмирала  Испании и Индии, президента Академии художеств, а  также  директора

кабинета  естественных наук, ботанического  сада,  химической  лаборатории  и

астрономической обсерватории. В 1795 году Годой получил титул князя Мира  со

званием «высочества», а в следующем году породнился  с  правящей  династией,

женившись на принцессе королевского дома.

       Странную картину являл этот  двор, охваченный  страхом,  который   чем

дальше, тем все больше внушала ему  соседняя Франция  (особенно  после  казни

Людовика XVI), и все же  продолжавший  жить  по  принципу  «после  нас  хоть

потоп», погрязший в интригах, взаимной вражде,  всевозможных  пороках,  тупо

отвергавший любую мысль о реформах  и стремившийся  толкнуть  страну  туда,

откуда  предшествовавшее царствование пыталось ее вывести. Испанские  Бурбоны

вели  себя  так  же  безрассудно,  как  и  последние  французские.   Но   те

поплатились за это уже в 1789 году. В  Испании  же  тогда  не  нашлось  сил,

способных не только что опрокинуть королевскую власть, но хотя бы  заставить