Достоевский, собственно, не писатель
или не в первую очередь
писатель. Он - пророк. Трудно, однако,
сказать, что это, собственно, означает
- пророк! Пророк - это больной, так же как
Достоевский в действительности был истериком,
эпилептиком. Пророк - это такой больной,
который утратил здоровый, добрый, благодетельный
инстинкт самосохранения, являющийся
воплощением всех буржуазных добродетелей.
Пророков не может быть много, иначе мир
распался бы. Подобный больной, будь то
Достоевский или Карамазов, наделен такой
странной, скрытой, болезненной, божественной
способностью, которую азиат чтит в каждом
безумце. Он - прорицатель, он - знающий.
То есть в нем народ, эпоха, страна или
континент выработали себе орган, некие
щупальца, редкий, невероятно нежный, невероятно
благородный, невероятно хрупкий орган,
которого нет у других, который остался
у других, к их вящему счастью, в зачаточном
состоянии. И каждое видение, каждый сон,
каждая фантазия или мысль человеческая
на пути от подсознания к сознанию может
обрести тысячи различных толкований,
каждое из которых может быть правильным.
Ясновидец же и пророк толкует свои видения
не сам: кошмар, его угнетающий, напоминает
ему не о собственной болезни, не о собственной
смерти, но о болезни и смерти общего, чьим
органом, чьими щупальцами он является.
Этим общим может быть семья, партия, народ,
но им может быть и все человечество.
То в душе Достоевского, что
мы привыкли называть истерией,
некая болезнь и способность
к страданию послужили человечеству
подобным органом, подобным путеводителем
и барометром. И человечество
начинает замечать это. Уже
пол-Европы, уже по меньшей мере половина
Восточной Европы находится на пути к
хаосу, мчится в пьяном и святом раже по
краю пропасти, распевая пьяные гимны,
какие пел Дмитрий Карамазов. Над этими
гимнами глумится обиженный обыватель,
но святой и ясновидец слушают их со слезами.
ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ
МЫСЛИТЕЛЬ
Человек должен беспрерывно чувствовать
страдание, иначе земля была
бы бессмысленной.
Ф. М. Достоевский
Бытие только тогда и есть,
когда ему грозит
небытие. Бытие только тогда
и начинает быть,
когда ему грозит небытие.
Ф. М. Достоевский
Достоевский относился к тем
трагическим мыслителям, наследникам
индо-христианских доктрин, для которых
даже наслаждение - разновидность страдания.
Это не uncommon sense, не отсутствие здравого
смысла, а очистительная функция страдания,
ведомая творцам всех святых книг.
Я страдаю, следовательно, существую...
Откуда эта запредельная тяга
к страданию, где ее истоки?
Почему дорога к катарсису
проходит через ад?
Есть такой редкий феномен,
когда ангел и зверь поселяются
в одно тело. Тогда сладострастие
уживается с чистотой, злодейство
с милосердием и страдание
с наслаждением. Достоевский любил
свои пороки и, как творец, поэтизировал
их. Но он был обнаженным религиозным
мыслителем и, как мистик, предавал
их анафеме. Отсюда - невыносимость
муки и апология ее. Вот почему
герои других книг страждут
счастья, а его герои - страдания.
Порок и чистота гонят их
к скорби. Вот почему его идеал
быть не таким, каков он сам,
жить не так, как он живет. Отсюда и эти
серафимоподобные герои: Зосима, Мышкин,
Алеша. Но и их он наделяет частицей себя
- болью.
Проблема свободы у Достоевского
неотделима от проблемы зла.
Больше всего его мучила вековечная
проблема сосуществования зла
и Бога. И он лучше своих
предшественников разрешил эту
проблему. Вот это решение в
формулировке Н. А. Бердяева:
_Бог именно потому и есть, что
есть зло и страдание в мире,
существование зла есть доказательство
бытия Божьего. Если бы мир
был
исключительно добрым и благим,
то Бог был бы не нужен,
то мир был бы
уже богом. Бог есть потому,
что есть зло. Это значит, что
Бог есть
потому, что есть свобода._
Он проповедовал не только
сострадание, но и страдание.
Человек - ответственное
существо. И страдание человека
не невинное страдание. Страдание
связано со злом. Зло связано
со свободой. Поэтому свобода
ведет к страданию. К самому
Достоевскому применимы слова
Великого Инквизитора: "Ты взял
все, что было необычайного, гадательного
и неопределенного, взял все,
что было не по силам людям,
а потому поступил как бы не любя
их вовсе".
Н. А. Бердяев считал главным
в Достоевском бурный и страстный
динамизм человеческой природы,
огненный, вулканический вихрь идей
- вихрь, человека разрушающий
и... очищающий. Эти идеи - не платоновские
эйдосы, первообразы, формы, но - "проклятые
вопросы", трагические судьбы бытия,
судьбы мира, судьбы духа человеческого.
Сам Достоевский был человеком опаленным,
сжигаемым внутренним адским огнем, необъяснимым
и парадоксальным образом обращающимся
в огнь небесный.
Мучимый проблемой теодицеи, Достоевский
не знал, как примирить Бога
и миротворение, основанное на зле и
страдании.
Не будем заниматься схоластикой,
выясняя, что дал
Достоевский экзистенциализму
и что взял у него. Достоевскому уже
было известно многое из того, что открыл
в человеке экзистенциализм и что он еще
откроет. Судьба индивидуального сознания,
трагическая несообразность бытия, проблемы
выбора, ведущий к своеволию бунт, верховное
значение личности, конфликт личности
и общества - все это всегда было в центре
его внимания.
Все творчество Достоевского, в
сущности, есть философия в образах,
причем высшая, незаинтересованная
философия, не призванная что-либо
доказать. И если кто-то пытается
Достоевским что-либо доказать, то
это лишь свидетельствует о
несоизмеримости с Достоевским.
Это не абстрактная философия,
но художественная, живая, страстная,
в ней все разыгрывается в
человеческих глубинах, в душевном
пространстве, идет непрерывная
борьба сердца и ума. "Ум
ищет божества, а сердце не
находит..." Его герои - человеко-идеи,
живущие глубокой внутренней жизнью, подспудной
и невыразимой. Все они - вехи будущей философии,
где ни одна идея не отрицает другую, где
вопросы не имеют ответов и где сама определенность
есть абсурд.
Все хорошо, все позволено, ничто
не является отвратительным - это
язык абсурда. И никто, кроме
Достоевского, считал Камю, не умел
придать миру абсурда такого близкого
и такого мучительного очарования. « Мы
имеем дело не с абсурдным творчеством,
но с творчеством, в котором ставится проблема
абсурда».
Но и экзистенциалист
Достоевский удивительный:
удивительный снова-таки
своей множественностью,
сочетанием сложности
и простоты. Взыскующий
смысла жизни, опробовавший
самые экстремальные
характеры, он на вопрос,
что же такое живая жизнь,
отвечает: это должно
быть нечто ужасно простое,
самое обыденное, и до
того простое, что мы
никак не можем поверить,
чтобы оно было так просто,
и, естественно, проходим
мимо вот уже многие
тысячи лет, не замечая
и не узнавая.
Экзистенциальность Достоевского и близка,
и далека асбурду существования - и было
бы странным, будь она только далека или
только близка. Большинством своих героев
он утверждает этот абсурд, но Макаром
Ивановичем учит подростков "преклониться"
человеку ("невозможно и быть человеку,
чтобы не преклониться"), большинством
своих героев он утверждает незыблемость
бытия и тут же противопоставляет ей чудо
- чудо, в которое верит. В этом весь Достоевский,
своей огромностью превосходящий блеск
и яркость мысли Камю.
Достоевский - один из родоначальников
экзистенциального понимания свободы:
как трагической судьбы, как бремени,
как вызова миру, как трудноопределимого
соотношения долга и обязательств.
Почти все его герои отпущены
на свободу и не знают, что
с нею делать. Отправной
вопрос экзистенциализма,
делающий его всегда
современной философией, -
как жить в мире, где "все
дозволено"? Затем следует второй,
более общий: что делать человеку со своей
свободой? Раскольниковым, Иваном Карамазовым,
парадоксалистом, Великим Инквизитором,
Ставрогиным пытается Достоевский, не
боясь результатов, додумать эти проклятые
вопросы до конца.
Бунт всех его антигероев - чисто
экзистенциальный протест личности
против стадного существования.
"Все позволено" Ивана Карамазова
- это единственное выражение
свободы, скажет затем Камю. Нельзя
сказать, что так думал сам
Достоевский (этим он и отличался
от европейца), но я не стал
бы интерпретировать его "все позволено"
лишь в ироническом или негативном плане.
Личности, может быть, все позволено, ибо
святой не имеет выбора, но надо выделаться
в личность - такова расширительная интерпретация,
вытекающая не из одного произведения,
а из всего творчества писателя.
Человек Достоевского одинок
перед миром и беззащитен: один
на один. Лицом к лицу пред
всем нечеловеческим человеческим.
Боль одиночества, отчуждение, герметичность
внутреннего мира - сквозные темы
его творчества.
Метафизика
бытия Ницше и
Достоевский
И.
И. Евлампиев
ДОСТОЕВСКИЙ
И НИЦШЕ: НА ПУТИ К
НОВОЙ МЕТАФИЗИКЕ
ЧЕЛОВЕКА
Тема «Достоевский и Ницше»
является одной из важнейших
для понимания смысла резких
изменений, произошедших в европейской
философии и культуре на рубеже
XIX и ХХ столетий. Эта эпоха
все еще представляет собой
загадку, она стала одновременно
и периодом расцвета творческих
сил европейского человечества
и началом трагического «слома»
истории, породившего две мировые
войны и невиданные бедствия,
последствия которых Европа, так
и не смогла преодолеть (в пользу
этого говорит непрекращающийся
упадок традиционной культуры, начавшийся
после окончания Второй мировой войны
и продолжающийся до наших дней). В эту
эпоху философия вновь, как это было в
XVIII столетии, закончившемся Великой французской
революцией, вышла из кабинетов на улицы,
стала практической силой, неуклонно подтачивающей
существующий порядок вещей; в определенном
смысле именно она вызвала катастрофические
события первой половины ХХ века, имевшие,
как никогда ранее, метафизический подтекст.
В центре перелома, захватившего абсолютно
все формы европейской цивилизации и завершившегося
в начале ХХ века возникновением неклассической
науки, «неклассического» искусства и
«неклассической» философии, находилась
проблема человека, его сущности, смысла
его существования, проблема отношений
человека с обществом, миром и Абсолютом.
Можно сказать, что в культуре
второй половины XIX века произошло
своего рода «освобождение человека»
— освобождение отдельной эмпирической
личности, существующей во времени
и неизменно идущей к смерти,
от гнета «потусторонних», трансцендентных
сил и инстанций. Человечный
христианский Бог превратился
в Мировой Разум — всемогущий,
но холодный и «немой», бесконечно
далекий от человека и его
мелких житейских забот.
И только некоторые, особенно
прозорливые и чуткие мыслители,
понимали, что нужно идти вперед,
а не назад, нужно не просто
отрицать новые тенденции, но
преодолевать их через включение
в более широкий контекст, через
развитие более сложного и
глубокого мировоззрения, в котором
и эти новые тенденции найдут
себе достойное место. Значение
Достоевского и Ницше
состоит как раз в том,
что они заложили основы
этого мировоззрения.
Находясь в самом начале
долгого пути, завершившегося
созданием новой философской
модели человека, они
не могли еще достаточно
ясно и недвусмысленно
формулировать свои
гениальные прозрения.
Утверждение о сходстве исканий
Ницше и Достоевского не является
новым, оно достаточно часто
встречалось в критической
литературе. Однако начиная с
классической работы Л. Шестова
«Достоевский и Ницше (философия трагедии)»
в большинстве случаев речь идет о сходстве
этических воззрений двух философов, а
вовсе не об их единстве в подходе к новой
метафизике человека, следствиями которой
являются определенные этические концепции.
Главным препятствием на пути к осознанию
этого принципиального сходства философских
воззрений Ницше и Достоевского всегда
являлось отсутствие четкого понимания
метафизического измерения взглядов обоих
мыслителей. Резко отрицательное отношение
Ницше ко всякой метафизике (точнее —
к полаганию «метафизических миров») и
специфическая форма выражения Достоевским
своих философских идей (через художественные
образы своих романов) делают непростой
задачей выделение указанного измерения.
Тем не менее решение этой задачи и возможно,
и необходимо. Ведь в итоге той философской
«революции», во главе которой оказались
Достоевский и Ницше, были разработаны
новые подходы к построению метафизики,
— в русской философии эти подходы с наибольшей
последовательностью уже в ХХ веке были
реализованы в системах С. Франка и Л. Карсавина,
в западной универсальную модель новой
метафизики (фундаментальной онтологии)
создал М. Хайдеггер. В связи с этим определяющая
роль Ницше и Достоевского в формировании
философии ХХ века была бы совершенно
непонятна, если бы они не имели никакого
отношения к возникшей под их влиянием
новой метафизике.