Парижская нота: литературное поколение русской диаспоры

 

Привиденье зари появилось над островом черным. 
Одинокий в тумане шептал голубые слова, 
Пел гудок у мостов с фиолетовой барки моторной, 
А в садах умирала рассветных часов синева.

На огромных канатах в бассейне заржавленный крейсер 
Умолял: “Отпустите меня умереть в океане”. 
Но речной пароходик, в дыму и пару, точно гейзер 
Насмехался над ним и шаланды тащил на аркане.

А у серой  палатки, в вагоне на желтых колесах 
Акробат и танцовщица спали обнявшись на сене. 
Их отец великан в полосатой фуфайке матроса 
Мылся прямо на площади чистой, пустой и весенней.

Утром в  городе новом гуляли красивые дети, 
Одинокий за ними следил улыбаясь в тумане. 
Будет цирк наш во флагах, и самый огромный на свете, 
Будет ездить качаясь в зеленом вагон-ресторане.

И еще  говорили, а звезды за ними следили, 
Так хотелось им с ними играть в акробатов в пыли 
И грядущие годы к порогу зари подходили, 
И во сне улыбались грядущие зори земли.

Только  вечер пришел. Одинокий заснул от печали, 
А огромный закат был предчувствием вечности полон 
На бульваре красивые трубы в огнях зазвучали. 
И у серой палатки запел размалеванный клоун.

Высоко  над ареной на тонкой стальной бечеве 
Шла танцовщица девочка с нежным своим акробатом 
Вдруг народ приподнялся и звук оборвался в трубе 
Акробат и танцовщица в зори ушли без возврата.

Высоко  над домами летел дирижабль зари, 
Угасал и хладел синевеющий вечера воздух. 
В лучезарном трико облака голубые цари 
Безмятежно качались на тонких трапециях звездных

Одинокий  шептал: “Завтра снова весна на земле 
Будет снова мгновенно легко засыпать на рассвете. 
Завтра вечность поет: Не забудь умереть на заре, 
Из рассвета в закат перейти как небесные дети”.

Борис Поплавский. Мир был  темен, холоден, прозрачен…

Мир был  темен, холоден, прозрачен 
Исподволь давно к зиме готов. 
Близок к тем, кто одинок и мрачен, 
Прям, суров и пробужден от снов.

Думал он: Смиряйся, будь суровым, 
Все несчастны, все молчат, все ждут, 
Все смеясь работают и снова 
Дремлют книгу уронив на грудь.

Скоро будут  ночи бесконечны, 
Низко лампы склонятся к столу. 
На крутой скамье библиотечной 
Будет нищий прятаться в углу.

Станет  ясно, что шутя, скрывая 
Все ж умеем Богу боль прощать. 
Жить. Молиться двери закрывая. 
В бездне книги черные читать.

На пустых бульварах замерзая 
Говорить о правде до рассвета. 
Умирать живых благословляя 
И писать до смерти без ответа.

Борис Поплавский. Свет из желтого окна…

Свет  из желтого окна 
Падает на твердый лед, 
Там душа лежит больна. 
Кто там по снегу идет?

Скрип да скрип, ах, страшно, страшно 
Это доктор? Нет, чужой. 
Тот, кто днем стоял на башне, 
Думал с чашей золотой,

Пропадает в темноте. 
Вновь метель с прохожим шутит 
Как разбойник на Кресте, 
Головой фонарь покрутит.

И исчезнет, пробегая, 
Странный свет в глазах, больной , 
Черный, тихий ожидает 
На диване ледяной.

А она  в бреду смеется, 
Руку в бездну протянув, 
То молчит, то дико бьется, 
Рвется в звездную страну.

Дико  взвизгнул в отдаленьи 
Черный гробовой петух. 
Опускайтесь на колени. 
Голубой ночник потух.

Георгий Иванов. «Не о любви прошу, не о весне пою...»

Не о  любви прошу, не о весне пою,

Но только ты одна послушай песнь мою. 

И разве  мог бы я, о, посуди сама,

Взглянуть на этот снег и не сойти с ума. 

Обыкновенный  день, обыкновенный сад,

Но почему кругом колокола звонят, 

И соловьи  поют, и на снегу цветы.

О, почему, ответь, или не знаешь ты? 

И разве  мог бы я, о посуди сама,

В твои глаза взглянуть и не сойти  с ума? 

Не говорю "поверь", не говорю "услышь",

Но знаю: ты сейчас на тот же снег глядишь, 

И за плечом твоим глядит любовь моя

На этот снежный рай, в котором ты и  я.

Георгий Иванов. «Волны шумели: «Скорее, скорее!»..»

Волны шумели: «Скорее, скорее!»

К гибели легкую лодку несли,

Голубоватые стебли порея

В красный  туман прорастали с земли. 

Горы  дымились, валежником тлея,

И настигали  их с разных сторон,—

Лунное  имя твое, Лорелея,

Рейнская  полночь твоих похорон. 

...Вот  я иду по осеннему саду

И папиросу несу, как свечу.

Вот на скамейку чугунную сяду,

Брошу окурок. Ногой растопчу.

Георгий Иванов. «Иду - и думаю о разном...»

Иду - и  думаю о разном,

Плету на гроб себе венок,

И в этом мире безобразном

Благообразно  одинок. 

Но слышу  вдруг: война, идея,

Последний бой, двадцатый век.

И вспоминаю, холодея,

Что я  уже не человек, 

А судорога идиота,

Природой  созданная зря -

"Урра!" из пасти патриота,

"Долой!" из глотки бунтаря.

Георгий Иванов. «Беспокойно сегодня мое одиночество...»

Беспокойно  сегодня мое одиночество —

У портрета стою — и томит тишина...

Мой прапрадед  Василий — не вспомню я отчества —

Как живой, прямо в душу глядит с полотна. 

Темно-синий  камзол отставного военного,

Арапчонок у ног и турецкий кальян.

В заскорузлой  руке — серебристого пенного

Круглый ковш. Только, видно, помещик не пьян. 

Хмурит  брови седые над взорами карими,

Опустились  морщины у темного рта.

Эта грудь, уцелев под столькими ударами

Неприятельских  шашек,— тоской налита. 

Что ж? На старости лет с сыновьями не справиться,

Иль плечам тяжелы прожитые года,

Иль до смерти мила крепостная красавица,

Что завистник-сосед  не продаст никогда? 

Нет, иное томит. Как сквозь полог затученный

Прорезается белое пламя луны,—

Тихий призрак  встает в подземельи замученной

Неповинной  страдалицы — первой жены. 

Не избыть этой муки в разгуле неистовом,

Не залить угрызения влагой хмельной...

Запершись в кабинете — покончил бы выстрелом

С невеселою  жизнью,— да в небе темно. 

И теперь, заклейменный семейным преданием,

Как живой, как живой, он глядит с полотна,

Точно нету прощенья его злодеяниям

И загробная  жизнь, как земная,— черна.

Георгий Иванов. «Гаснет мир. Сияет вечер...»

Гаснет  мир. Сияет вечер.

Паруса. Шумят леса.

Человеческие  речи,

Ангельские  голоса. 

Человеческое  горе,

Ангельское  торжество...

Только  звезды. Только море.

Только. Больше ничего. 

Без числа, сияют свечи.

Слаще мгла. Колокола.

Черным  бархатом на плечи

Вечность  звездная легла. 

Тише... Это жизнь уходит,

Все любя и все губя.

Слышишь? Это ночь уводит

В вечность звездную тебя.

Георгий Иванов. «Все образует в жизни круг...»

Все образует в жизни круг -

Слиянье уст, пожатье рук. 

Закату  вслед встает восход,

Роняет  осень зрелый плод. 

Танцуем легкий танец мы,

При свете  ламп - не видим тьмы. 

Равно - лужайка иль паркет -

Танцуй, монах, танцуй, поэт. 

А ты, амур, стрелами рань -

Везде сердца - куда ни глянь. 

И пастухи  и колдуны

Стремленью  сладкому верны. 

Весь  мир - влюбленные одни.

Гасите  медленно огни... 

Пусть образует тайный круг -

Слиянье уст, пожатье рук.

Георгий Иванов. «Мы не молоды. Но и не стары...»

Мы не молоды. Но и не стары.

Мы не мертвые. И не живые.

Вот мы слушаем рокот гитары

И романса "слова роковые". 

О беспамятном  счастье цыганском,

Об угарной  любви и разлуке,

И - как  вызов бокалы - с шампанским

Подымают  дрожащие руки. 

За бессмыслицу! За неудачи!

За потерю всего дорого!

И за то, что могло быть иначе,

И за то - что не надо другого!

Георгий Иванов. «Обледенелые миры...»

Обледенелые миры

Пронизывает боль тупая...

Известны  правила игры.

Живи, от них не отступая:

Направо — тьма, налево — свет,

Над ними время и пространство.

Расчисленное  постоянство...

А дальше?

Музыка  и бред.

Дохнула бездна голубая,

Меж тем  и этим — рвется связь,

И обреченный, погибая,

Летит, орбиту огибая,

В метафизическую грязь.