Парижская нота: литературное поколение русской диаспоры

       Писатели  старшего поколения исповедовали позицию  «сохранения заветов». Сополагая "вчерашнее" и "нынешнее", старшее поколение делало выбор в пользу утраченного культурного мира старой России, не признавая необходимости вживаться в новую действительность эмиграции. Это обусловило и эстетический консерватизм "старших". Смысл обращения к "вечной России" получили биографии писателей, композиторов, жизнеописания святых: И.Бунин пишет о Толстом («Освобождение Толстого»), М.Цветаева - о Пушкине («Мой Пушкин»), В.Ходасевич - о Державине («Державин»), Б.Зайцев - о Жуковском, Тургеневе, Чехове, Сергии Радонежском (одноименные биографии), М.Цетлин о декабристах и могучей кучке («Декабристы: судьба одного поколения», «Пятеро» и другие). Создаются автобиографические книги, в которых мир детства и юности, еще не затронутый великой катастрофой, видится "с другого берега" идиллическим, просветленным: поэтизирует прошлое И.Шмелев («Богомолье», « Лето Господне»), события юности реконструирует А.Куприн («Юнкера»), последнюю автобиографическую книгу русского писателя-дворянина пишет И.Бунин («Жизнь Арсеньева»), путешествие к "истокам дней" запечатлевают Б.Зайцев («Путешествие Глеба») и А.Толстой («Детство Никиты»).

       Особый  пласт составляют произведения, в  которых дается оценка событиям революции  и гражданской войны. События  войны и революции перемежаются со снами, видениями, уводящими в глубь народного сознания, русского духа в книгах А.Ремизова "Взвихренная Русь", "Учитель музыки", "Сквозь огнь скорбей". Скорбной обличительностью насыщены дневники И.Бунина "Окаянные дни". Роман М.Осоргина "Сивцев Вражек" отражает жизнь Москвы в военные и предвоенные годы, во время революции. И.Шмелев создает трагическое повествование о красном терроре в Крыму - "Солнце мертвых", которое Т.Манн назвал "кошмарным, окутанным в поэтический блеск документом эпохи". Осмыслению причин революции посвящен "Ледяной поход" Р.Гуля, "Зверь из бездны" Е.Чирикова, исторические романы примкнувшего к писателям старшего поколения М.Алданова (Ключ, Бегство, Пещера), трехтомный Распутин В.Наживина.

       Иной  позиции придерживалось младшее, "незамеченное поколение" (термин писателя и литературного  критика В.Варшавского), зависимое  от иной социальной и духовной среды, отказавшееся от реконструкции безнадежно утраченного. Молодежь чувствовала себя вполне в своей тарелке – многие воспринимали своё изгнание как затянувшееся путешествие с неизвестной остановкой.

       К "незамеченному поколению" принадлежали писатели, не успевшие создать себе прочную литературную репутацию  в России: В.Набоков, Г.Газданов, М.Агеев, Б.Поплавский, Н.Берберова, А.Штейгер, Д.Кнут, И.Кнорринг, Л.Червинская, В.Смоленский, И.Одоевцева, Н.Оцуп, И.Голенищев-Кутузов, Ю.Мандельштам, Ю.Терапиано и др. Их судьба сложилась различно. В.Набоков и Г.Газданов завоевали общеевропейскую, в случае Набокова даже мировую славу. Практически никто из младшего поколения писателей не мог зарабатывать литературным трудом: Г.Газданов стал таксистом, Д.Кнут развозил товары, Ю.Терапиано служил в фармацевтической фирме, многие перебивались грошовым приработком. Наиболее драматична судьба погибшего при загадочным обстоятельствах Б.Поплавского, рано умерших А.Штейгера, И.Кнорринг.

       Если  старшее поколение вдохновлялось  ностальгическими мотивами, то младшее  оставило документы русской души в изгнании, изобразив действительность эмиграции. Характеризуя положения "незамеченного  поколения", обитавшего в дешевых  кафе Монпарнаса, В.Ходасевич писал: "Отчаяние, владеющее душами Монпарнаса питается и поддерживается оскорблениями и нищетой: За столиками Монпарнаса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнасе порой сидят до утра потому, что ночевать негде. Нищета деформирует и само творчество" ¹. Наиболее остро и драматично тяготы, выпавшие на долю "незамеченного поколения", отразились в поэзии ПН. Предельно исповедальная, метафизическая эта ПН звучит в сборниках Б.Поплавского (Флаги), Н.Оцупа (В дыму), А.Штейгера (Эта жизнь, Дважды два - четыре), Л.Червинской (Приближение), В.Смоленского (Наедине), Д.Кнута (Парижские ночи), А.Присмановой (Тень и тело), И.Кнорринг (Стихи о себе). Жизнь "русского монпарно" запечатлена в романах Б.Поплавского "Аполлон Безобразов", "Домой с небес". Немалой популярностью пользовался и "Роман с кокаином" М.Агеева (псевдоним М.Леви).

       Одним из центральных событий литературной жизни эмиграции можно  назвать  полемику В. Ходасевича и Г. Адамовича, длившуюся с 1927 по 1937 гг. В основном она разворачивалась на страницах газет «Последние новости», где печатался Адамович и «Возрождение», где издавался Ходасевич.

       Ходасевич полагал главной задачей русской  литературы в изгнании сохранение русского языка и культуры. Он неизменно  ратовал за мастерство, выверенность и чистоту текста, настаивал на том, что эмигрантская литература должна наследовать величайшие достижения предшественников, «привить классическую розу» к эмигрантскому дичку. Вокруг Ходасевича объединились молодые поэты группы «Перекресток»: Г.Раевский, И.Голенищев-Кутузов, Ю.Мандельштам, В.Смоленский.

       Адамович  же требовал от молодых поэтов не столько  мастерства, сколько простоты и правдивости  «человеческих документов», возвышал голос в защиту черновиков, записных книжек, записей на салфетках, т.е. в  защиту спонтанности и эмпиричности литературного языка. В отличие  от Ходасевича, противопоставившего  драматическим реалиям эмиграции  изначальную гармонию языка Золотого века вообще и языка пушкинского  в частности, Адамович не отвергал, скорбное мироощущение, а отражал  его, стремился быть его выразителем.

     Много лет он раскрывал многие свои взгляды  на литературу и жизнь в книге "Комментарии" - одной из лучших русских книг подобного жанра, написанных в ХХ веке. Адамович писал ее едва ли не всю жизнь, то и дело возвращаясь к собственным рассуждениям, стремясь высказаться наиболее полно и точно, переделывая, переписывая, повторяясь и противореча себе, множество раз на разном материале подходя все к одним и тем же, главным для него мыслям. На протяжении всей эмигрантской жизни - с 1923 по 1971 гг. - Адамович публиковал в разных журналах и альманахах ("Цех поэтов, "Числа", "Современные записки", "Круг", "Новоселье", "Опыты", "Новый журнал") статьи необычного жанра, состоящие из отдельных фрагментов, сюжетно между собой не связанных, но объединенных, по его собственному высказыванию, "родством тем". Они выходили под разными названиями - "Комментарии", "Из записных книжек", "Оправдание черновиков", "Table talk", - но стилистически все они были едины. В книгу Адамович отобрал 83 фрагмента (всего же он их опубликовал 224) и присовокупил к ним три: "Наследство Блока", "Поэзия в эмиграции. Писал же, размышляя о нескольких главных для него темах: Россия и зарубежное рассеяние, писатель и читатель в эмиграции, русская литература и революция, Достоевский и Толстой, Пушкин и Лермонтов, Блок и акмеисты, «Парижская нота» и «роковой вопрос» о самой возможности существования поэзии в мире, каким он стал в середине ХХ века В.Варшавский.

     Статьи  Газданова, Поплавского о положении молодой эмигрантской литературы внесли свою лепту в осмысление литературного процесса за рубежом. 
 
 
 

2.  Круг участников “парижской ноты”  

  Много позже, уже в пятидесятых годах, когда “парижская нота” отошла в прошлое, сменившись голосами новых поэтов, попавших на Запад в военное лихолетье, в составе второй волны эмиграции - так называемых “ди-пи” (displaced peoples - перемещенных лиц), в мемуарно-аналитического характера работе “Поэзия в эмиграции”, вошедшей в итоговую книгу избранной эссеистики Адамовича “Комментарии”, бывший лидер “парижской ноты” коснулся истории ее возникновения, кратко очертив круг ее участников в ту далекую, ставшую уже историей, эпоху: “Кто это “мы?” - слышится мне вопрос <...>. “Мы” - три-четыре человека, еще бывшие петербуржцами, когда в Петербурге умер Блок, позднее обосновавшиеся в Париже; несколько парижан младших, иного происхождения, у которых с первоначальными “нами” нашелся общий язык; несколько друзей географически далеких - словом то, что возникло в русской поэзии вокруг “оси” Петербург - Париж, если воспользоваться терминологией недавнего военного времени... Иногда это теперь определяется как “парижская нота”.   

  Итак, Адамович выделяет два поколения поэтов, объединившихся постепенно в “ноту”: старшее, в прошлом петербургское - это в первую очередь он сам, а также Николай Оцуп, Георгий Иванов и Ирина Одоевцева; затем, поколение младшее, сформировавшееся уже в эмиграции, с внутренним подразделением на собственно “парижан” (Лидия Червинская, Анатолий Штейгер, Довид Кнут, Борис Закович) и “друзей географически далеких”, или, как их еще иногда называли в “русском Париже”, “провинциалов”; к их числу следует отнести живших в 1930-е годы в Прибалтике Игоря Чиннова и, с некоторыми оговорками, Юрия Иваска, так охарактеризовавшего свои непростые взаимоотношения с “нотой”: “Еще в ранней юности, в Эстонии, где я тогда жил, я понял правду адамовичевской “парижской ноты”, но по существу она была мне чужда, хотя я иногда и звучал в ее тоне”.

     Несмотря  на все влияние, оказывавшееся Адамовичем на поэтическую молодежь, причем не только в одном лишь Париже, но и  далеко за его пределами, в чисто  количественном отношении “нота  Адамовича” выглядела весьма скромно, особенно если учесть, что в составе  первой волны эмиграции в русском  зарубежье оказалось никак не менее нескольких сотен людей, писавших стихи, многие из которых всерьез  пробовали свои силы в поэзии, не говоря уже о признанных поэтах - как тех, кто “сделал себе имя” еще в России, так и тех, кому приходилось с большим трудом добиваться некоторой известности и признания уже в эмиграции. Причину столь незначительного охвата “нотой” поэтических сил диаспоры точнее всего объяснил Игорь Чиннов: “Хотя Адамовичу с восторгом внимали все, однако в монашески-суровый орден этой “парижской ноты” вошли немногие - и не знаю, самые ли талантливые”.  

  Действительно, “аскетическая” (по оценке самого Адамовича) поэтика “ноты” отпугивала многих молодых поэтов, не считавших нужным добровольно стеснять свободное развитие собственного поэтического дарования строгими рамками одного-единственного поэтического “канона”, пусть даже и установленного таким авторитетным арбитром в вопросах поэзии, как Адамович. В частности, по этой причине оказался в целом далек от “ноты” один из самых талантливых и ярких поэтов русского зарубежья, вызывавший очень большие надежды, но рано ушедший из жизни Борис Поплавский. Примечательно, что именно он дал поэзии Адамовича и его адептов это название. “Утверждают, - вспоминал позднее Адамович, - что авторство выражения “парижская нота” принадлежит Поплавскому, не имевшему к ней, кстати сказать, почти никакого отношения, творчески слишком непоседливому и в даровитости своей слишком расточительному, чтобы какую-либо доктрину принять”.  

  Так, в одной из своих проблемно-полемических статей, регулярно печатавшихся в “Числах”, Поплавский выдвинул тезис о том, что в современной эмигрантской поэзии “существует только одна парижская школа, одна метафизическая нота, все время растущая - торжественная, светлая и безнадежная”, и декларировал свою солидарность с ее творцами: “Я чувствую в этой эмиграции согласие с духом музыки... Отсюда моя любовь к этой эмиграции. Я горжусь ею”.10 Однако в целом поэзия самого Поплавского включала в себя слишком много таких элементов (в частности, тяготение к сюрреалистическим установкам на преимущественно ассоциативное развертывание поэтической речи, увлечение яркой и напряженной образностью, обилие метафор и т. п.), которые вступали в явное противоречие с основными принципами поэтики “ноты”, что и обусловило, в конечном счете, стремление Адамовича решительно отмежеваться от поэтической манеры Поплавского, как это отчетливо явствует из приведенного выше свидетельства лидера “парижской ноты”.

     Аналогичная ситуация имела место и по отношению  к Георгию Иванову, “первому поэту  русской эмиграции”, по оценке большинства  современников. Несмотря на более чем сорокалетнюю дружбу с Адамовичем, омраченную ненадолго лишь в послевоенные годы из-за резкого неприятия Ивановым временных просоветских симпатий Адамовича (впрочем, свойственных в царившей тогда атмосфере эйфории от побед советского оружия весьма многим представителям первой волны эмиграции, не видевшим вблизи реалий сталинского режима), - Георгий Иванов и по масштабу поэтического таланта, и по новизне и смелости творческих поисков, наконец, просто по степени известности среди знатоков и ценителей поэзии, несомненно, превосходил Адамовича в поэтическом отношении и, конечно же, отнюдь не ограничивал себя строгими границами основного русла “парижской ноты”. Он, скорее, укреплял своим авторитетом в литературных кругах и общеизвестным фактом своей дружбы с Адамовичем престиж возглавляемой тем “ноты”, чем на самом деле принадлежал к ней. Да и сам Адамович, хотя и признавал причастность Г. Иванова в качестве представителя старшего, петербургского поколения поэтов к формированию “парижской ноты”, однако в итоговой статье о его поэзии однозначно зафиксировал чужеродность его творчества по отношению к основной линии “ноты”: “Должен, однако, заметить сразу: никакого литературного родства между нами нет и не было; и, не имея ни малейшей претензии (говорю это совершенно искренне) сравнивать или хотя бы только сопоставлять те стихи, которые мне случалось писать, со стихами Иванова, я всегда воспринимал его поэзию как нечто духовно далекое (а если духовно, то, значит, и стилистически). С его стороны отношение было, кажется, такое же. Дружба возникает порой в силу сходства, а иногда и наоборот, по контрасту”.