Николай I добавлял к этим ограничительным  правилам, что он и «не предполагает в делах сего рода допускать каких-либо исключений».

     Трубецкую и эти новые ограничения не смутили. Она подписала документ и просила Цейдлера отправить  ее наконец. Но губернатор имел четкие и ясные указания из Петербурга о  том, как вести себя дальше, чтобы все же не допустить жен декабристов на каторгу, к мужьям. В них говорилось:

     «С  тем вместе должно обратиться к убеждению, что переезд в осеннее время  через Байкал чрезвычайно опасен и невозможен, и представить, хоть мнимо, недостаток транспортных казенных судов... и прочие тому подобные учтивые отклонения, а чтобы успех в оных вернее был достигнут, то ваше превосходительство не оставите принять и в самом доме вашем, который без сомнения будут они посещать, такие меры, чтобы в частных с ними разговорах находили они утверждение таковых убеждений».

     Все эти и «прочие тому подобные учтивые  отклонения» Цейдлер пустил в  ход, но Трубецкая, ссылаясь на данное ей царем разрешение, требовала, чтобы  Цейдлер не задерживал ее больше.

     У губернатора были, однако, указания из Петербурга и на этот счет. Ему предписывалось в случае, если, несмотря на все эти меры, жены декабристов останутся непреклонными в своем решении следовать за мужьями, «переменить совершенно обращение с ними, принять в отношении к ним, как к женам ссыльнокаторжных, тон начальника губернии, соблюдая строго свои обязанности...»

     Вот перед этой глухой стеной и оказалась приехавшая в Иркутск Трубецкая. Ей, первой выехавшей из Петербурга в Сибирь к осужденному мужу, пришлось особенно трудно: она должна была подписать документ, который на многие годы вперед определял бытие ее самой и жен остальных декабристов, бытие их мужей и всех декабристов.

     К ней первой губернатор Цейдлер применил полученные из Петербурга инструкции и с нею держал себя особенно твердо и настойчиво. Цейдлер прекрасно понимал, что, если ему не удастся отклонить Трубецкую от поездки к мужу, он тем самым откроет путь в Сибирь и женам других декабристов.

     Трубецкая, а вслед за нею и Волконская должны были проявить - и проявили - огромную силу воли, настойчивость и смелость, чтобы пробить эту стену, воздвигнутую Николаем I между декабристами и их близкими...

     Трубецкой был доставлен из Петербурга в  Иркутск в ночь на 29 августа 1826 года, а в ноябре жена его получила от него из Нерчинского завода письмо и сразу же ответила, но вырваться из цепких рук иркутского губернатора сумела не скоро. Месяц за месяцем проходил в этой мучительной борьбе Трубецкой с Цейддером. Трубецкая оставалась тверда.

     Письма  мужа укрепляли волю и мужество Трубецкой. Но Цейдлер не сдавался. Генерал-губернатор Лавинский возлагал на него всю ответственность за отъезд жен декабристов из Иркутска на каторгу и писал ему:

     «Сообразив  сие и зная, что жены осужденных не иначе могут следовать в  Нерчинск, как через Иркутск, я возлагаю на особенное попечение вашего превосходительства употребить все возможные внушения и убеждения к остановлению их в сем городе и к обратному отъезду в Россию».

     Видя, что ужасы каторги и будущие тяжелые условия жизни в Сибири не пугают Трубецкую, Цейдлер сказался больным, и Трубецкая долго не могла добиться свидания с ним.

     Трубецкая терпеливо ждала. Прошло уже пять месяцев со дня ее приезда в  Иркутск, а Цейдлер не выпускал ее. Муж продолжал ей писать с каторги, он не переставал надеяться на ее приезд.

     Наконец Цейдлер принял ее. Видя, что никакими доводами не сломить волю Трубецкой, он объявил ей, что разрешает дальнейшее путешествие, но только по этапу, вместе с каторжниками, под конвоем. При этом он предупредил Трубецкую, что на этапах люди мрут как мухи: отправляют пятьсот человек, а доходят до места не более трети.

     Трубецкую не остановило и это...

     Цейдлер не выдержал и дал наконец разрешение. Это было 19 января 1827 года. Трубецкая  в тот же день выехала и скоро прибыла в Большой Нерчинский завод. Здесь начальник рудников Бурнашев дал ей подписать новый, еще более ограничивавший права жен документ. Эта новая подписка обязывала Трубецкую:

     не  искать никакими путями свиданий с  мужем, за исключением разрешенных, не чаще двух раз в неделю;

     не  передавать мужу никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей и ничего от него не принимать, особенно писем, записок и бумаг;

     никому  не писать и не отправлять и ни от кого не получать писем, иначе как только через коменданта;

     никому  не продавать и не дарить своих вещей, вести приходо-расходную запись своих денег и не иметь никаких денег, кроме хранящихся у коменданта;

     не передавать мужу спиртных напитков, а пищу - лишь через старшего унтер-офицера;

     свидания  с мужем иметь лишь в арестантской палате и разговаривать с ним лишь на русском языке;

     никуда  не отлучаться от места своего пребывания.

     И так далее, и так далее...

     Трубецкая подписала этот документ в выехала  в Благодатский рудник, где в двенадцати верстах от Большого Нерчинского завода находился ее муж. Она увидела его впервые сквозь окружавший тюрьму тын, в кандалах, в грязном, подпоясанном веревкой тулупчике, обросшего бородою.

     Вид его потряс молодую женщину...

     Со  дня отъезда Трубецкой из Петербурга прошло полгода. Это были шесть долгих, мучительных месяцев неустанной борьбы с Цейдлером. Но все это было уже позади. Путь на каторгу был открыт. Трубецкая открыла его не только для себя, но и для всех приехавших после нее в Сибирь жен декабристов.

     Декабристы  очень обрадовались ее приезду, но обстановка и общие условия жизни и тюремного режима мужа и заключенных произвели на молодую женщину тяжелое впечатление.

     Она пошла искать себе жилище и поселилась в маленьком деревянном домике, который  сняла за 3 рубля 50 копеек в месяц  с дровами и водой. Ей, выросшей в роскоши, трудно было представить себе, что люди могут вообще жить в таких жалких и убогих жилищах. Это была покосившаяся хибара со слюдяными окнами и наполовину разобранной крышей. При малейшем ветре дымила печь. Плетень сохранился лишь местами, ворот не было, ставни со скрипом болтались на одной петле. На завалинке, поджав под себя ноги, сидел мальчик. Протяжно завыла и залаяла собака, когда Трубецкая подошла к своему будущему жилищу...

     Про хозяйку этой хижины в руднике ходили недобрые слухи, и Трубецкой пришлось вскоре воочию убедиться в том, что представляет собою каторга.

     Заключенные и немногочисленное население рудника очень скоро оценили простоту, доброту и благородство Трубецкой. Она встречалась с каторжниками во время своих прогулок, была с ними неизменно вежлива и добра, давала деньги, всячески помогала. И все они относились к ней с уважением.

     Но  хозяйка домика, в котором жила Трубецкая, была груба и зла, и каторжники решили обокрасть ее. Они предупредили об этом прислуживавшую Трубецкой девушку и просили не пугаться, если услышат ночью шум и возню. Они добавили, что Трубецкую не тронут, так как очень уважают ее.

     Девушка не хотела волновать Трубецкую и ничего не сказала ей о готовящемся налете. Но поднявшийся ночью шум разбудил Трубецкую. Дверь в ее комнату оказалась припертой шестом. С большим волнением две одинокие женщины прислушивались к тому, что происходило на половине хозяйки. Воры быстро справились со своим делом, убрали шест и бесшумно удалились.

     Эту ужасную ночь Трубецкая долго  не могла забыть.

 

      Мария Николаевна Волконская

     Мария Николаевна Волконская выехала из Петербурга через полгода после Трубецкой. Она была дочерью прославленного героя 1812 года, генерала Н.Н. Раевского. По делу декабристов были привлечены, но скоро освобождены два ее брата. Замужем за известным генералом, декабристом М.Ф. Орловым, была ее старшая сестра, Екатерина. Ранние девичьи годы самой Марии Николаевны были овеяны нежной и глубокой дружбой с Пушкиным.

     Семья Раевских пригрела ссыльного поэта, когда, больной и измученный лихорадкой, он лежал в грязной, убогой комнатушке далекого Екатеринослава. Отсюда поэт совершил с Раевскими незабываемую поездку по Крыму и Кавказу. Ему было двадцать лет, и юные дочери генерала Раевского, Екатерина и Мария, пленили сердце поэта.

     Внешний облик спокойной, серьезной, мечтательной и гордой Екатерины послужил через несколько лет Пушкину прототипом при создании образа Марины Мнишек в «Борисе Годунове».

     И глубоко вошла в сердце поэта  Мария Раевская. Отголоски этой затаенной  любви мы встречаем в «Кавказском пленнике», в «Цыганах», в «Бахчисарайском фонтане»:

Твои  пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи.

     Марии Раевской Пушкин посвятил поэму «Полтава». В нарисованных Пушкиным на рукописи «Кавказского пленника» женских  головках мы узнаем профили сестер Раевских.

     Озаренными  немеркнущей славой 1812 года, сверкающим гением Пушкина и свободолюбивыми  идеями декабристов прошли девичьи  годы Марии Раевской... 

     Летом 1824 года у Раевских собрались гости. Сияя молодостью и красотой, Мария  Раевская сидела за клавикордами. Стройную, с горящими глазами и смуглым цветом лица брюнетку с гордой, плавной походкой называли в кругу друзей - девой Ганга. Сама себе аккомпанируя, она пела какой-то романс и, подняв голову, неожиданно встретилась глазами со стоявшим у дверей высоким, стройным генералом.

     Это был прославленный герой Отечественной  войны 1812 года, в семнадцать лет командовавший  полком - он принимал участие в пятидесяти восьми сражениях, - в двадцать пять лет блестящий свитский генерал и в то же время член Союза Благоденствия и деятельнейший участник Южного тайного общества.

     Познакомившись  с Раевскими, Волконский стал часто  бывать у них, но, храбрый на поле боя, он робко держал себя в присутствии Марии Николаевны. Здесь он снова встретился с Михаилом Орловым, вместе с которым в годы Отечественной войны руководил партизанскими отрядами. Решив связать с Марией Раевской свою судьбу, он. просил М.Ф. Орлова выяснить, может ли он надеяться на успех.

     Получив от Орлова положительный ответ, Волконский сделал отцу Марии Николаевны Раевской .формальное предложение.

     Однажды утром отец потребовал к себе дочь.

     — Я уже дал свое согласие, — сказал он, не спуская с нее глаз, — и надеюсь, что ты поступишь, как подобает покорной дочери. Князь - прекрасный человек, из хорошей семьи, и я уверен, что ты будешь с ним счастлива. А теперь ступай! Через месяц будет свадьба.

     Волконскому было в то время тридцать шесть  лет, Марии Раевской не было еще девятнадцати. Молодая девушка понятия не имела  о существовании Тайного общества и в своих позднейших записках писала:

     «Я  вышла замуж в 1825 году за князя  С.Г. Волконского, достойнейшего и  благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне  было грустно с ними расставаться; словно сквозь подвенечный вуаль мне смутно виделась ожидавшая нас судьба...»

     Это было время, когда Волконский с головой  ушел в дела Тайного общества. За весь год он провел с молодой женой не больше трех месяцев.

     2 января 1826 года у нее родился  сын, Николенька. Через три дня приехал Волконский, повидался с женой и ребенком и сразу уехал в Умань. Мария Николаевна между тем тяжело заболела и долго не вставала с постели.

     Писем от мужа долго не было. Это казалось неестественным и волновало больную. Когда она спрашивала, где муж, ей говорили, что он находится в Молдавии.

     Наконец она узнала, что муж арестован, и в апреле 1826 года, в весеннюю распутицу, выехала в Петербург.

     Получив разрешение на свидание, направилась  в Петропавловскую крепость. Пока открывали ворота, она увидела в раскрытом окне над въездными воротами мужа сестры, декабриста генерала М.Ф. Орлова. Он был в халате, держал в руках трубку и улыбнулся, увидев невестку.

     В помещение комендатуры привели  под конвоем мужа.